покупают здесь у буфетчиков табак и водку  и
платят обыкновенно фальшивыми бумажками. Тот еврей,  у  которого  украли  на
Сахалине 56 тысяч, был прислан за фальшивые бумажки; он уже  отбыл  сроки  и
гуляет по Александровску в шляпе, пальто и с золотою цепочкой; с чиновниками
и надзирателями он всегда  говорит  вполголоса,  полушепотом,  и  благодаря,
между прочим, доносу этого гнусного  человека  был  арестован  и  закован  в
кандалы многосемейный крестьянин, тоже еврей, который был  осужден  когда-то
военным судом "за бунт" в бессрочную каторгу, но на пути через Сибирь в  его
статейном списке посредством подлога срок наказания был сокращен до 4 лет. В
"Ведомости о состоявших под следствием и судом в течение минувшего 1889 г.",
между прочим, названы  дела  "о  краже  из  цейхгауза  корсаковской  местной
команды", обвиняемый находится под судом с 1884 г., но "сведений  о  времени
начатия  и  окончания  следственного  дела  в   делах   бывшего   начальника
Южно-Сахалинского округа не имеется, когда  дело  окончено  производством  -
неизвестно"; и дело это,  по  предписанию  начальника  острова,  в  1889  г.
передано в окружной суд. И по смыслу  выходит  так,  будто  виновного  будут
судить во второй раз.
   6 По "Уставу о ссыльных", для взятия ссыльного под стражу начальство не
стесняется правилами, изложенными в законах судопроизводства; ссыльный может
быть задержан во всяком случае, коль скоро  есть  на  него  подозрение  (ст.
484).
   7  В  прежнее  время,  случалось,   дела   таинственно   исчезали   или
прекращались вдруг "по загадочной причине" (см. "Владивосток",  1885  г.,  э
43). Между прочим, раз даже украли дело, решенное полевым судом. Г. Власов в
своем отчете упоминает о бессрочнокаторжном Айзике Шапире. Этот еврей жил  в
Дуэ и торговал здесь водкой. В 1870 г. он  обвинялся  в  растлении  5-летней
девочки, но дело, несмотря на существование поличного и улик, было затушено.
Следствие по этому делу производил офицер постовой команды, который  заложил
тому же Шапире ружье и состоял у него в  денежной  зависимости;  когда  дело
было отобрано от офицера, то не оказалось документов,  изобличавших  Шапиру.
Последний пользовался в Дуэ большим почетом. Когда однажды  начальник  поста
спросил, где Шапира, то ему ответили: "Они пошли чай пить".
   8 В селении Андрее-Ивановском в дождливую  ночь  у  С.  украли  свинью.
Подозрение пало на 3., у которого панталоны  были  опачканы  в  свиной  кал.
Сделали у него обыск, но свиньи не нашли; тем  не  менее  все-таки  сельское
общество приговорило отобрать свинью, принадлежащую его квартирохозяину  А.,
который мог быть виновен в укрывательстве. Начальник  округа  утвердил  этот
приговор, хотя находил его несправедливым.  "Если  мы  не  будем  утверждать
сельские приговоры, - сказал он мне, - то Сахалин тогда совсем останется без
суда".
   9 Туз на спине, бритье половины головы и  оковы,  служившие  в  прежнее
время для предупреждения побегов и для удобнейшего  распознавания  ссыльных,
утратили свое прежнее значение  и  сохраняются  теперь  лишь  как  позорящие
наказания. Туз, четырехугольный лоскут, до  двух  вершков  во  все  стороны,
должен по "Уставу" быть отличного  цвета  от  самой  одежды;  до  последнего
времени он был желтым, но так как это цвет амурских и забайкальских казаков,
то бар. Корф приказал делать тузы из черного  сукна.  Но  на  Сахалине  тузы
утратили всякое значение, так как к ним давно уже пригляделись и не замечают
их. То же самое можно сказать и о бритых головах. На Сахалине  бреют  головы
очень редко, только возвращенным с бегов, подследственным  и  прикованным  к
тачкам, а в Корсаковском округе вовсе не бреют. По  "Уставу  о  содержащихся
под стражей", вес кандалов должен быть от пяти до пяти с  половиною  фунтов.
Из женщин при мне была закована только одна Золотая Ручка, на  которой  были
ручные  кандалы.  Для  испытуемых  ношение  оков  обязательно,  но   "Устав"
разрешает снимать оковы, когда это необходимо для производства работ, а  так
как почти на всякой работе кандалы служат помехой, то громадное  большинство
каторжных освобождено от них. Даже далеко не все бессрочные  закованы,  хотя
по "Уставу" должны содержаться в ручных и  ножных  кандалах.  Как  ни  легки
кандалы, но все же они до известной степени стесняют движение.  К  ним  тоже
привыкают,  хотя  далеко  не  все.  Мне  случалось  видеть  арестантов,  уже
немолодых, которые при посторонних прикрывали кандалы полами халатов; у меня
есть фотография, где изображена толпа  дуйских  и  воеводских  каторжных  на
раскомандировке, и  большинство  закованных  постаралось  стать  так,  чтобы
кандалы на фотографии не вышли. Очевидно, как позорящее наказание,  цепи  во
многих случаях достигают цели, но то чувство унижения, которое они  вызывают
в преступнике, едва ли имеет что-нибудь общего со стыдом.
   10 Он был прислан на каторгу за то, что отрубил своей жене голову.
   11 Ядринцев рассказывает про некоего Демидова, который, чтобы  раскрыть
все подробности одного преступления, пытал через палача жену убийцы, которая
была  женщина  свободная,  пришедшая  в  Сибирь  с  мужем   добровольно   и,
следовательно, избавленная от телесного наказания; потом он пытал  11-летнюю
дочь убийцы; девочку держали на воздухе, и палач сек ее розгой с  головы  до
пят; ребенку даже было дано несколько ударов плетью, и когда  она  попросила
пить, ей подали соленого омуля. Плетей дано было бы и больше,  если  бы  сам
палач не отказался продолжать бить. "И между  тем,  -  говорит  Ядринцев,  -
жестокость Демидова есть естественное последствие того  воспитания,  которое
он должен был получить, долго управляя ссыльною массой" ("Положение ссыльных
в Сибири". - "Вестник Европы", 1875 г., кн. XI и XII). Власов рассказывает в
своем отчете про поручика Евфонова, слабость  которого,  "с  одной  стороны,
привела к тому, что казарма, в которой жили каторжные, обратилась в кабак  с
карточною игрой и вертеп преступлений разного рода, а с другой -  порывистая
его  жестокость  вызвала  ожесточение  со   стороны   каторжных.   Один   из
преступников,  желая  избавиться  от  неумеренного  количества  розог,  убил
надзирателя перед наказанием".
   Теперешний начальник острова  ген.  Кононович  всегда  против  телесных
наказаний. Когда  ему  представляют  на  утверждение  приговоры  полицейских
управлений и хабаровского суда, то он обыкновенно пишет:  "Утверждаю,  кроме
телесного наказания". К сожалению, за недосугом, он  очень  редко  бывает  в
тюрьмах и не знает, как часто у него на острове, даже в 200-300 шагах от его
квартиры, секут  людей  розгами,  и  о  числе  наказанных  судит  только  по
ведомостям. Однажды, когда я сидел у  него  в  гостиной,  он  в  присутствии
некоторых чиновников и одного приезжего горного инженера сказал мне:
   - У нас, на  Сахалине,  прибегают  к  телесным  наказаниям  чрезвычайно
редко, почти никогда.


XXII
   Беглые  на  Сахалине.  -  Причины   побегов.   -   Состав   беглых   по
происхождению, разрядам и проч.

   Как  на  одно  из  главных  и  особенно  важных  преимуществ  Сахалина,
известный комитет 1868 г. указывал на его островное положение.  На  острове,
отделяемом от материка  бурным  морем,  казалось,  не  трудно  было  создать
большую морскую тюрьму  по  плану:  "кругом  вода,  а  в  середке  беда",  и
осуществить римскую ссылку на остров, где о  побеге  можно  было  бы  только
мечтать. На деле же, с самого начала сахалинской практики,  остров  оказался
как бы островом, quasi insula {1}. Пролив, отделяющий остров от материка,  в
зимние месяцы замерзает совершенно, и та вода,  которая  летом  играет  роль
тюремной стены, зимою бывает ровна и гладка, как  поле,  и  всякий  желающий
может пройти его  пешком  или  переехать  на  собаках.  Да  и  летом  пролив
ненадежен: в самом узком месте, между мысами Погоби и Лазарева, он  не  шире
шести-семи верст, а в тихую,  ясную  погоду  нетрудно  переплыть  на  плохой
гиляцкой лодке и сто верст. Даже там,  где  пролив  широк,  сахалинцы  видят
материковый берег довольно ясно; туманная полоса земли с  красивыми  горными
пиками изо дня в день манит к себе и искушает ссыльного, обещая ему  свободу
и родину. Комитет, кроме этих  физических  условий,  не  предвидел  еще  или
упустил из виду побеги не на материк, а внутрь острова,  причиняющие  хлопот
не меньше, чем побеги на материк,  и,  таким  образом,  островное  положение
Сахалина далеко не оправдало надежд комитета.
   Но оно все-таки остается преимуществом.  Из  Сахалина  бежать  нелегко.
Бродяги, на которых в этом отношении можно положиться, как на  специалистов,
заявляют откровенно, что бежать из Сахалина гораздо труднее, чем,  например,
из Карийской или Нерчинской каторги. При совершенной распущенности и  всяких
послаблениях, какие имели место при старой администраций, сахалинские тюрьмы
все-таки оставались полными, и арестанты бегали  не  так  часто,  как,  быть
может, хотели того смотрители тюрем, для которых побеги составляли  одну  из
самых доходных статей. Нынешние чиновники сознаются, что если  бы  не  страх
перед физическими препятствиями, то, при разбросанности  каторжных  работ  и
слабости надзора, на острове оставались бы только те,  кому  нравится  здесь
жить, то есть никто.
   Но среди препятствий, удерживающих людей от  побегов,  страшно  главным
образом не море. Непроходимая сахалинская тайга, горы,  постоянная  сырость,
туманы, безлюдье, медведи, голод, мошка, а зимою страшные морозы и метели  -
вот истинные друзья  надзора.  В  сахалинской  тайге,  где  на  каждом  шагу
приходится преодолевать горы валежного леса,  жесткий,  путающийся  в  ногах
багульник или бамбук, тонуть по пояс в болотах  и  ручьях,  отмахиваться  от
ужасной мошки, - даже вольные сытые ходоки делают не больше 8 верст в сутки,
человек же, истощенный тюрьмой, питающийся в тайге гнилушками с солью  и  не
знающий, где север, а где юг, не делает в общем и 3-5 верст. К  тому  же  он
вынужден идти не прямою дорогой, а далеко  в  обход,  чтобы  не  попасть  на
кордон. Проходит в  бегах  неделя-другая,  редко  месяц,  и  он,  изнуренный
голодом, поносами и лихорадкой,  искусанный  мошкой,  с  избитыми,  опухшими
ногами, мокрый, грязный, оборванный, погибает  где-нибудь  в  тайге  или  же
через силу плетется назад и просит у бога, как величайшего счастья,  встречи
с солдатом или гиляком, который доставил бы его в тюрьму.
   Причиной, побуждающею преступника искать спасения в бегах, а не в труде
и не в покаянии, служит главным образом не засыпающее в нем сознание  жизни,
Если он не философ,  которому  везде  и  при  всех  обстоятельствах  живется
одинаково хорошо, то не хотеть бежать он не может и не должен.
   Прежде всего ссыльного гонит из Сахалина его страстная любовь к родине.
Послушать каторжных, то какое счастье, какая радость жить у себя на  родине!
О  Сахалине,  о  здешней  земле,  людях,  деревьях,  о  климате  говорят   с
презрительным смехом, отвращением и досадой, а  в  России  все  прекрасно  и
упоительно; самая смелая мысль не может допустить, чтобы в России могли быть
несчастные люди, так как жить где-нибудь в Тульской  или  Курской  губернии,
видеть каждый день избы, дышать русским  воздухом  само  по  себе  есть  уже
высшее счастье. Пошли, боже, нужду,  болезни,  слепоту,  немоту  и  срам  от
людей, но только приведи помереть дома.  Одна  старушка,  каторжная,  бывшая
некоторое время моею  прислугой,  восторгалась  моими  чемоданами,  книгами,
одеялом, и потому только, что все это не сахалинское, а  из  нашей  стороны;
когда ко мне приходили в гости священники, она не шла  под  благословение  и
смотрела на них с усмешкой, потому что на Сахалине не могут  быть  настоящие
священники. Тоска по родине  выражается  в  форме  постоянных  воспоминаний,
печальных и трогательных, сопровождаемых жалобами и горькими слезами, или  в
форме несбыточных надежд, поражающих часто своею  нелепостью  и  похожих  на
сумасшествие,   или   же   в   форме    ясно    выраженного,    несомненного
умопомешательства {2}.
   Гонит  ссыльных  из  Сахалина  также  стремление  к  свободе,  присущее
человеку и составляющее, при нормальных условиях, одно из его благороднейших
свойств. Пока  ссыльный  молод  и  крепок,  то  старается  убежать  возможно
подальше, в Сибирь или Россию.  Обыкновенно  его  ловят,  судят,  отправляют
назад на каторгу, но это не так страшно; в медленном,  пешеэтапном  хождении
по Сибири, в частой перемене тюрем,  товарищей  и  конвойных  и  в  дорожных
приключениях есть своя  особенная  поэзия  и  все-таки  больше  похожего  на
свободу, чем в Воеводской  тюрьме  или  на  дорожных  работах.  Ослабевши  с
годами, потеряв веру в свои ноги, он бежит уже куда-нибудь поближе, на  Амур
или даже в тайгу, или на гору, только бы подальше от тюрьмы, чтобы не видеть
постылых стен и людей, не слышать бряцанья оков и  каторжных  разговоров.  В
Корсаковском посту живет ссыльнокаторжный Алтухов, старик лет 60 или больше,
который убегает таким образом: берет кусок  хлеба,  запирает  свою  избу  и,
отойдя от поста не больше как на полверсты, садится на  гору  и  смотрит  на
тайгу, на море и на небо; посидев так дня три, он возвращается домой,  берет
провизию и опять идет на гору... Прежде его секли, теперь же над  этими  его
побегами только смеются. Одни бегут в расчете  погулять  на  свободе  месяц,
неделю, другим бывает достаточно и одного дня. Хоть день, да мой.  Тоска  по
свободе овладевает некоторыми субъектами периодически  и  в  этом  отношении
напоминает запой или падучую; рассказывают, будто она является  в  известное
время года или месяца, так что благонадежные каторжные, чувствуя приближение
припадка, всякий раз предупреждают о своем  побеге  начальство.  Обыкновенно
наказывают плетями или розгами всех бегунов без разбора, но уж одно то,  что
часто  побеги  от  начала   до   конца   поражают   своею   несообразностью,
бессмыслицей, что часто благоразумные, скромные и семейные люди убегают  без
одежи, без хлеба, без цели, без плана, с  уверенностью,  что  их  непременно
поймают, с риском потерять здоровье, доверие начальства, свою  относительную
свободу и иногда даже жалованье, с риском замерзнуть или быть  застреленным,
- уже одна эта несообразность должна бы подсказывать сахалинский врачам,  от
которых зависит наказать или не наказать, что во многих  случаях  они  имеют
дело не с преступлением, а с болезнью.
   К общим причинам побегов следует отнести также пожизненность наказания.
У нас, как известно,  каторжные  работы  сопряжены  с  поселением  в  Сибири
навсегда; приговоренный к каторге удаляется из нормальной человеческой среды
без надежды когда-либо вернуться в нее и таким образом как  бы  умирает  для
того общества, в котором он родился и вырос. Каторжные  так  и  говорят  про
себя: "Мертвые с погоста не возвращаются". Вот эта-то  полная  безнадежность
ссыльного и его отчаяние приводят его к решению: уйти, переменить судьбу,  -
хуже не будет! Если он бежит, то так про него и говорят:  "Он  пошел  менять
судьбу". Если его ловят и возвращают, то это называется так: не пофортунило,
не пофортовало. При пожизненности ссылки  побеги  и  бродяжество  составляют
неизбежное, необходимое зло и даже служат как бы предохранительным клапаном.
Если бы была какая-нибудь возможность отнять у ссыльного  надежду  на  побег
как на единственный способ изменить свою судьбу, вернуться с погоста, то его
отчаяние, не находя выхода, быть может, проявляло бы себя  как-нибудь  иначе
и, конечно, в более жестокой и ужасной форме, чем побег.
   Есть  еще  одна  общая  причина  побегов:  это  -  вера   в   легкость,
безнаказанность и почти законность  побегов,  хотя  в  действительности  они
нелегки, караются жестоко и считаются важным  уголовным  преступлением.  Эта
странная вера воспитывалась в людях поколениями,  и  начало  ее  теряется  в
тумане того доброго старого времени, когда бежать было в  самом  деле  очень
легко и побеги даже поощрялись начальством. Начальник завода или  смотритель
тюрьмы почитал для себя за наказание свыше, если его  арестанты  почему-либо
не бегали, и радовался, когда они уходили от него целыми толпами. Если перед
первым октября - временем, когда выдается зимняя  одежда,  -  убегало  30-40
человек, то это значило обыкновенно, что 30-40 полушубков поступало в пользу
смотрителя. По словам Ядринцева, начальник завода при  приеме  каждой  новой
партии обыкновенно выкрикивал: "Кто хочет оставаться, получай одежду, а  кто
в бега, тому незачем!"  Начальство  своим  авторитетом  как  бы  узаконивало
побеги, в его духе воспитывалось все сибирское население, которое и  до  сих
пор побег не считает грехом. Сами ссыльные рассказывают о своих  побегах  не
иначе, как со смехом или с сожалением, что побег не удался, и ждать  от  них
раскаяния или угрызений совести  было  бы  напрасно.  Из  всех  бегавших,  с
которыми мне приходилось говорить, только один больной старик, прикованный к
тачке за многократные побеги, с горечью упрекнул себя за то, что  бегал,  но
при этом называл свои побеги не преступлением, а глупостью: "Когда  помоложе
был, делал глупости, а теперь страдать должен".
   Частные причины побегов многочисленны. Укажу на недовольство  тюремными
порядками, на дурную пищу в тюрьме,  жестокость  кого-либо  из  начальников,
леность,  неспособность  к  труду,  болезни,  слабость  воли,  склонность  к
подражанию,  любовь  к  приключениям...  Случалось,  что  каторжные   целыми
партиями убегали для того только, чтобы "погулять"  по  острову,  и  гулянья
сопровождались  убийствами  и  всякими  мерзостями,  наводившими  панику   и
озлоблявшими население до крайности. Расскажу про побег ради мести.  Рядовой
Белов ранил  при  поимке  бегло-каторжного  Клименко  и  конвоировал  его  в
Александровскую тюрьму. Клименко, выздоровевши, опять бежал, и на этот раз с
единственною целью - отомстить Белову. Он пошел прямо на кордон, и  там  его
задержали. "Веди опять своего крестника, - сказали Белову товарищи,  -  твое
счастье". Тот повел. Дорогою конвоир и арестант разговорились. Осень, ветер,
холодно...  Остановились  покурить.  Когда  солдат  поднял  воротник,  чтобы
закурить трубку, Клименко выхватил у него ружье и убил  его  наповал,  потом
как ни в чем не бывало вернулся в Александровский пост, где был  задержан  и
вскоре повешен.
   А вот и любовь. Ссыльнокаторжный Артем,  -  фамилии  его  не  помню,  -
молодой человек лет 20, служил в Найбучи сторожем при казенном доме. Он  был
влюблен в  аинку,  жившую  в  одной  из  юрт  на  реке  Найбе,  и,  говорят,
пользовался взаимностью. Его  заподозрили  как-то  в  краже  и  в  наказание
перевели в Корсаковскую тюрьму, то есть за 90 верст от аинки. Тогда он  стал
бегать из поста в Найбучи для свидания с возлюбленной и бегал  до  тех  пор,
пока его не подстрелили в ногу.
   Побеги бывают также  и  предметом  аферы.  Вот  один  из  видов  аферы,
соединяющий в себе  жадность  к  деньгам  с  самым  гнусным  предательством.
Старый, поседевший в бегах  и  приключениях  бродяга  высматривает  в  толпе
новичков, кого побогаче (у новичков почти всегда бывают деньги), и сманивает
его бежать вместе. Уговорить не трудно; новичок бежит, а бродяга  где-нибудь
в тайге убивает его и возвращается назад в тюрьму. Другой вид  аферы,  более
распространенный, рассчитан на те три рубля, которые выдает казна за  поимку
беглого.  Предварительно  уговорившись  с  рядовым  или  гиляком,  несколько
человек каторжных бегут из тюрьмы и в условленном месте, где-нибудь в  тайге
или на морском берегу, встречаются со своим конвоиром; тот ведет их назад  в
тюрьму, как пойманных, и получает по три рубля за каждого;  потом,  конечно,
происходит дележ. Бывает смешно смотреть, когда маленький  тщедушный  гиляк,
вооруженный одною только палкой, приводит сразу 6-7 плечистых, внушительного
вида бродяг. При мне  однажды  рядовой  Л.,  тоже  не  отличающийся  к