тень той
обезьяны из рассказа об улице  Морг.  Но  вместо  того,  чтобы  схватить
Перси, Брут взялся за ручки  каталки  и  стал  медленно  толкать  Арлена
Биттербака в тоннель, где его ожидала последняя  машина,  припаркованная
на обочине шоссе. Жесткие резиновые колеса  каталки  скрипели,  ее  тень
качалась и извивалась на неровной кирпичной стене. Дин и  Харри  взялись
за простынку в ногах и прикрыли лицо Вождя, приобретающее  уже  восковой
цвет мертвых, невинное и в то же время виноватое.
 
Глава 6 
 
   Когда мне было восемнадцать, мой дядя Поль,  в  честь  которого  меня
назвали, умер от инфаркта.  Я  поехал  с  родителями  в  Чикаго  на  его
похороны и зашел навестить родственников по отцовской линии,  многих  из
которых вообще не знал. Мы пробыли там почти месяц. Вообще поездка  была
неплохой и волнующей, но, с другой стороны, ужасной. Я был тогда влюблен
без памяти в молодую женщину, которая  потом,  через  две  недели  после
моего девятнадцатилетия, стала моей женой. Однажды ночью, когда тоска по
ней жгла сердце и разум (не говоря уже о моих  гениталиях)  так,  что  я
сходил с ума, я сел писать ей письмо,  длинное,  почти  нескончаемое:  я
изливал свою душу без оглядки, не перечитывая, потому  что  боялся,  что
малодушие меня остановит. И я не остановился,  а  когда  мой  внутренний
голос настойчиво  стал  повторять,  что  это  безумие  отправлять  такое
письмо, где мое раскрытое сердце протянуто, как на ладони, я не внял ему
с детской беззаботностью, не  задумываясь  о  последствиях.  Меня  потом
всегда интересовало, сохранила ли  Дженис  это  письмо,  но  никогда  не
хватало смелости спросить об этом. Знаю точно, что не нашел  его,  когда
разбирал вещи жены после похорон, хотя само по себе это  уже  ничего  не
значило. Я не спросил ее скорее всего из  боязни  узнать,  что  пылающие
строчки значили для нее гораздо меньше, чем для  меня.  Письмо  было  на
четырех страницах, я в жизни не писал ничего длиннее, а теперь  вот  эта
история. Сколько уже рассказано, а конца все еще не  видно.  Если  бы  я
знал, что будет так длинно, то, наверное, и не начинал. Я и  представить
себе не мог, сколько дверей откроется в процессе писания, словно  старая
отцовская авторучка не  просто  ручка,  а  странная  волшебная  палочка.
Лучший пример того, о чем я говорю, -  Вилли  Пароход,  Мистер  Джинглз,
мышь на Миле. Пока я не начал писать, я не  осознавал,  насколько  важен
этот мышонок (да, именно он). Например то, как искал Делакруа до прихода
самого Делакруа, - я никогда не думал, что это придет  мне  в  голову  в
здравом уме, пока не начал писать и вспоминать.
   Я хочу сказать, что не представлял, как далеко в прошлое мне придется
уйти, чтобы  рассказать  вам  о  Джоне  Коффи,  или  насколько  придется
оставить его в камере, этого громадного человека, чьи ноги не  умещались
на койке, а свисали до самого пола. Но я не хочу, чтобы вы о нем забыли.
Я хочу, чтобы вы увидели, как он лежит, глядя в  потолок  камеры,  плача
молчаливыми слезами или закрыв лицо руками. Я хочу,  чтобы  вы  услышали
его вздохи, похожие на рыдания, и время  от  времени  всхлипывания.  Эти
звуки не были такими, какие мы слышим иногда в блоке "Г" - резкие  крики
с нотками раскаяния; в них  отсутствовало  страдание,  а  выражение  его
глаз, казалось, было  далеко  от  того  выражения  боли,  с  которым  мы
привыкли сталкиваться.  Иногда  -  я  понимаю,  как  глупо  это  звучит,
конечно, понимаю, но нет  смысла  писать  так  длинно,  если  не  можешь
рассказать все, что накопилось в душе, - иногда  мне  казалось,  что  он
(Джон Коффи) чувствовал скорбь обо всем  мире,  слишком  большую,  чтобы
как-то ее облегчить.  Изредка  я  садился  и  разговаривал  с  ним,  как
разговаривал со всеми (разговоры были нашей самой большой  и  самой  важ
ной работой, как я уже говорил), и старался утешить его. Не  думаю,  что
мне это удавалось, ведь в душе я радовался тому, что  он  страдает,  это
понятно. Я чувствовал, что он заслужил того, чтобы  страдать.  Мне  даже
иногда хотелось позвонить губернатору (или чтобы Перси сказал ему,  ведь
это его дядя, а не мой)  и  попросить  отсрочить  казнь.  Мы  не  должны
сжигать его сейчас, сказал бы я. Ему еще очень больно, все еще живо жжет
и колет его изнутри, как острая заноза. Дайте ему  еще  девяносто  дней.
Ваша честь. Пусть он сделает для себя то, что мы не в силах.
   Я хочу, чтобы вы не забывали о Джоне Коффи, пока  я  не  закончу  уже
начатый рассказ, - о Джоне Коффи, лежащем на койке, о том  Джоне  Коффи,
кто боится темноты и наверняка не без причины, потому что в темноте его,
возможно, ожидают не только тени двух девочек с  белокурыми  волосами  -
уже не маленькие девочки, а мстительные гарпии. О том  Джоне  Коффи,  из
глаз которого все время бегут слезы,  как  кровь  из  раны,  которая  не
затянется никогда.
 
Глава 7 
 
   И вот Вождь сгорел, а Президент ушел, но недалеко - всего в блок "В",
служивший домом для большинства из ста  пятидесяти  обитателей  Холодной
Горы.
   Жизнь Президента продлилась на двенадцать лет. В 1944-м он  утонул  в
тюремной прачечной. Но не в прачечной тюрьмы "Холодная  Гора",  та  была
закрыта в 1933-м. Хотя мне кажется, заключенным все равно:  стены  везде
стены, а Олд Спарки столь же смертелен в небольшой каменной камере,  как
и в помещении склада в Холодной Горе.
   А Президента кто-то окунул лицом в чан с химическим  растворителем  и
подержал там. Когда охранники извлекли его, на нем лица уже не было. Его
опознали по отпечаткам пальцев. В общем, лучше бы  ему  умереть  на  Олд
Спарки, хотя тогда он не прожил бы еще двенадцать лет. Я сомневаюсь, что
он задумывался над этим, разве что в последнюю минуту своей жизни, когда
его легкие пытались вдыхать щелочной раствор для химчистки.
   Кто это сделал, так и не узнали. К тому времени я уже  не  работал  в
системе исправительных учреждений, но Харри Тервиллиджер написал об этом
в письме. "С ним расправились скорее всего потому, что он белый, - писал
Харри, - но все равно он получил свое. Я просто считаю, что у него  была
большая отсрочка от казни, но в конце концов казнь состоялась".
   После ухода Президента в блоке "Г" наступило затишье.  Харри  и  Дина
временно перевели в другое место,  и  на  Зеленой  Миле  какое-то  время
оставались только Брут, Перси и я. Что на самом деле означало Брут и  я,
потому что Перси был сам по себе. Просто поразительно, как этот  молодой
человек ухитрялся все время ничего  не  делать.  И  довольно  часто  (но
только в отсутствие Перси)  другие  ребята  приходили  для  того,  чтобы
"потрепаться", как называл это Харри. В такие дни появлялся  и  мышонок.
Мы кормили его, и он сидел во время еды важный, как  Соломон,  глядя  на
нас блестящими бусинками глаз.
   Эти несколько недель были легкими  и  спокойными,  даже  несмотря  на
большую, чем обычно, язвительность Перси.  Но  всему  хорошему  приходит
конец, и в дождливый июльский понедельник - я ведь говорил уже, что лето
было сырым и дождливым? - я сидел на койке в открытой камере в  ожидании
Эдуара Делакруа.
   Он пришел с неожиданным шумом. Дверь, ведущая в  прогулочный  дворик,
распахнулась, впустив пучок света, раздался  беспорядочный  звон  цепей,
испуганный голос, бормочущий на смеси английского и южного американского
с французским (этот говор заключенные Холодной Горы называли "до  баю"),
и крики Брута:
   "Эй! А ну прекрати! Ради Бога! Прекрати, Перси!".
   Я уже начал было дремать на койке Делакруа, но тут вскочил, и  сердце
мое тяжело заколотилось. Такого шума до  появления  Перси  в  блоке  "Г"
практически не было никогда; он  принес  его  с  собой,  как  неприятный
запах.
   - Давай иди, чертов  французский  педик!  -  орал  Перси,  совсем  не
обращая внимания на Брута. Одной  рукой  он  тащил  человека  ростом  не
больше кегли. В другой руке Перси держал дубинку. Лицо его было красным,
зубы напряженно оскалены. Хотя выражение лица совсем не было несчастным.
Делакруа пытался идти за ним, но цепи на ногах мешали, и как  быстро  он
ни старался двигать ногами,  Перси  все  равно  толкал  его  быстрее.  Я
выскочил из камеры как раз вовремя и успел поймать его, пока он не упал.
   Перси замахнулся на него  дубинкой,  но  я  удержал  его  рукой.  Тут
подбежал запыхавшийся Брут, такой же растерянный и недоумевающий, как  и
я. - Не разрешайте ему больше меня бить, месье, -  лепетал  Делакруа.  -
Силь ву пле, силь ву пле!
   - Пустите меня к нему, пустите, - орал  Перси,  бросаясь  вперед.  Он
стал колотить дубинкой по плечам Делакруа. Тот с криком поднял  руки,  а
дубинка продолжала наносить удары по рукавам его синей тюремной рубашки.
В тот вечер я увидел его без рубашки, и синяки  у  этого  парня  шли  по
всему телу. Видеть их было неприятно. Он был убийца и ничей не любимчик,
но мы так не обращались с заключенными в блоке "Г". По крайней мере,  до
прихода Перси.
   - Эй, эй! - заревел я. - А ну прекрати! Что это такое?
   Я пытался встать между Перси и Делакруа, но  это  не  очень  помогло.
Дубинка Перси продолжала мелькать то с  одной  стороны  от  меня,  то  с
другой. Рано или поздно она зацепила бы и меня, и тогда бы прямо здесь в
коридоре началась драка, независимо от того, какие у него  родственники.
И если бы я не смог за себя  постоять,  мне  охотно  помог  бы  Брут.  В
какой-то мере жаль, что мы этого не сделали. Может быть, тогда  то,  что
произошло потом, сложилось бы иначе.
   - Чертов педик! Я научу тебя, как распускать  руки,  вшивый  гомосек!
Бамс! Бамс! Бамс! Кровь потекла  из  уха  Делакруа,  и  он  закричал.  Я
перестал его загораживать, схватил за одно плечо и втащил в камеру,  где
он упал, скорчившись, на койку. Перси обошел вокруг меня и дал ему пинок
под зад - для скорости, можно сказать. Потом Брут его схватил - я имею в
виду Перси - за плечи и вытащил в коридор.
   Я задвинул дверь камеры, потом повернулся к Перси, чувство недоумения
и потрясения боролись во мне с настоящей яростью. К тому  времени  Перси
уже работал здесь несколько месяцев - достаточно, чтобы мы  все  поняли,
что он нам не  нравится,  но  тогда  я  впервые  осознал,  насколько  он
неуправляем.
   Он стоял и глядел на меня не без страха - я  никогда  не  сомневался,
что в душе он трус, - но все равно уверенный, что связи защитят  его.  В
этом он был прав. Я подозревал, что найдутся люди,  не  понимающие,  как
это может быть, даже после всего, что я рассказал, но этим  людям  слова
"Великая депрессия" знакомы только по учебнику истории. Если бы вы  жили
в то время, для вас эти слова значили  гораздо  больше:  если  вы  имели
постоянную работу, то сделали бы что угодно, лишь бы сохранить ее.
   Краска слегка сошла уже с лица Перси,  но  щеки  все  еще  пылали,  а
волосы, всегда зачесанные назад и лоснящиеся от  бриолина,  свесились  в
беспорядке на лоб.
   - Что это такое, черт побери? - воскликнул я. - На моем блоке никогда
- слышишь? - никогда не били заключенных!
   - Этот ублюдок - педик, пытался полапать мой член, когда я вытаскивал
его из фургона, - заявил Перси. - Он еще заплатит за это, я ему всыплю.
   Я смотрел на него, не в состоянии найти слова от изумления. Я не  мог
себе представить самого хищного гомосексуала на  Божьем  свете,  кто  бы
сделал то, что Перси только  что  описал.  Подготовка  к  переселению  в
зарешеченную квартиру на Зеленой Миле, как  правило,  не  приводит  даже
самых аморальных заключенных в сексуальное настроение.
   Я оглянулся на Делакруа, все  еще  закрывающегося  руками  на  койке,
чтобы защитить лицо. На запястьях его были наручники,  а  между  лодыжек
проходила цепь. Потом повернулся к Перси.
   - Иди отсюда, - сказал я. - Я поговорю с тобой позже.
   - Это будет в твоем рапорте? - язвительно осведомился он. - Если нет,
то ты знаешь, я напишу свой рапорт.
   Я не собирался писать рапорт, я только  хотел,  чтобы  он  убрался  с
глаз. Что я ему и объявил.
   -  Вопрос  закрыт,  -  закончил  я.  И  увидел,  что   Брут   смотрит
неодобрительно, но не придал этому значения. - Давай иди отсюда.  Иди  в
административный блок и скажи, что тебе надо прочитать письма и помочь с
упаковкой.
   -  Хорошо.  -  К  нему  вернулось  самообладание  (или  эта  дурацкая
надменность, служившая ему самообладанием). Он  откинул  волосы  со  лба
руками - мягкими, белыми и маленькими, как у девушки-подростка, а  потом
подошел к камере. Делакруа увидел его и еще  больше  съежился  на  своей
койке, бормоча на смешанном англо-французском.
   - Я еще с тобой разберусь, - бросил Перси,  потом  вздрогнул,  потому
что почувствовал на плече тяжелую руку Брута.
   - Нет, ты уже закончил, - сказал Брут. -  А  теперь  иди  на  воздух.
Освежись.
   - Ты меня не запугаешь. Нисколько. - Глаза Перси остановились на мне.
- И никто из вас. - Но, похоже, мы его  напугали.  Это  было  ясно,  как
день, видно по его глазам, и от этого он становился еще  опаснее.  Такой
парень, как Перси, никогда не знает сам, что сделает в следующую  минуту
или даже секунду.
   Но тогда он повернулся к нам спиной и  пошел  по  коридору  надменной
походкой. Ей-Богу, он показал миру, что  бывает,  когда  тощий  плешивый
французик пытается лапать его член, и  теперь  уходил  с  поля  сражения
победителем.
   Я  произнес  заготовленную  речь  о  том,  как  мы   включаем   радио
("Фантастический бал" и "Воскресенье нашей  девушки"),  о  том,  что  мы
будем обращаться  с  ним  нормально,  если  он  тоже  будет  вести  себя
нормально. Эта маленькая проповедь была не самой успешной. Он все  время
плакал, сидя скрючившись на своей койке, стараясь отодвинуться как можно
дальше от меня и при этом не упасть в угол.  Он  съеживался  при  каждом
моем движении и скорее всего слышал одно слово из шести. А может, и того
меньше. Во всяком случае я не думаю,  что  именно  эта  проповедь  имела
вообще смысл.
   Через пятнадцать минут я опять был у стола, где с  потрясенным  видом
сидел Брутус Ховелл и слюнявил кончик карандаша из книги посетителей.
   - Ради всего святого, перестань, пока не отравился, - одернул его я.
   - Боже Всемогущий, - воскликнул он, опустив карандаш. - Чтоб еще  раз
такой гвалт при поступлении заключенного на блок? Ни за что!
   - Мой папа всегда говорил, что беда не  приходит  одна  и  Бог  любит
троицу.
   - Надеюсь, твой папочка сильно ошибался по  этому  поводу,  -  сказал
Брут, но, увы, - это не так. Когда поступил Джон Коффи, была  ругань,  и
полнейшая буря, когда пришел Буйный Билл, -  смешно,  но,  похоже,  беды
действительно являлись по три сразу. Рассказ о том, как мы познакомились
с Буйным Биллом, как он, входя на Милю, пытался совершить убийство,  еще
предстоит. И довольно скоро.
   - Что это еще за история  с  попыткой  Делакруа  полапать  его  член?
поинтересовался я. Брут фыркнул.
   - Он был с цепью на ногах, а детка Перси тянул слишком сильно, вот  и
все. Делакруа споткнулся и стал падать, когда  выходил  из  фургона.  Он
вытянул руки вперед, как все делают, когда падают, и зацепил одной рукой
за переднюю часть брюк Перси. Чистая случайность.
   - А Перси понимает это, как ты думаешь? -  спросил  я.  -  Может,  он
придумал это как отговорку, ему просто хотелось немного побить Делакруа?
Показать, кто здесь самый большой начальник?
   Брут медленно кивнул.
   - Да, наверное, так и было.
   - Надо за ним следить. - Я запустил руки в волосы. Только  этого  мне
не хватало.
   - Боже, как я ненавижу все. И ненавижу его.
   - Я тоже. И знаешь что еще, Поль? Я  его  не  понимаю.  У  него  есть
связи, и это нормально, но почему  он  использует  их  для  того,  чтобы
получить работу на этой долбаной Зеленой Миле? А  не  где-нибудь  еще  в
исправительной системе штата? Почему бы не  стать  служителем  в  сенате
штата  или  тем,  кто  назначает  встречи  лейтенант-губернатору?   Ведь
наверняка его люди подыскали бы чтонибудь получше, если бы он  попросил.
Тогда почему здесь?
   Я покачал головой. Я не знал. Я тогда не знал так много. Наверное,  я
был наивен.
 
Глава 8 
 
   После этого все пошло, как обычно... По крайней мере какое-то  время.
В суде графства  готовился  суд  над  Джоном  Коффи,  и  шериф  графства
Трапингус Хомер Крибус муссировал идею,  что  суд  Линча  может  немного
ускорить правосудие. Нам было все  равно,  в  блоке  "Г"  мало  обращали
внимания на новости. Жизнь на Зеленой Миле по-своему напоминала жизнь  в
звуконепроницаемой комнате. Время  от  времени  доносились  приглушенные
звуки, бывшие взрывами на поверхности, но ничего больше. Они  не  станут
торопиться с Джоном Коффи, они хотят убедиться, что это был именно он.
   Пару раз Перси принимался издеваться над Делакруа, и во второй раз  я
оттащил его в сторону и велел зайти ко мне в кабинет. Это был не  первый
мой разговор с Перси о его поведении и не последний,  но  он  диктовался
ясным пониманием того, что за фрукт этот Перси. У него сердце  жестокого
мальчишки, который ходит в зоопарк не для того, чтобы узнать животных, а
чтобы бросать в них камнями.
   - Оставь его в покое сейчас же, понятно? - сказал я. -  Пока  не  дам
специального приказа, держись от него подальше.
   Перси отбросил волосы со лба,  потом  пригладил  их  своими  изящными
руками. Парню просто нравилось трогать волосы.
   - Я ничего ему не делал. Только спросил, как он себя чувствует  после
того, как сжег детишек, вот и все. - Перси посмотрел  на  меня  круглыми
невинными глазами.
   - Перестань, а то я напишу рапорт.
   - Пиши, что хочешь, - засмеялся он. - А я потом напишу свой рапорт. И
посмотрим, чей окажется лучше.
   Я наклонился вперед, сложив руки на столе  и  начал  говорить  тоном,
который мне казался дружески конфиденциальным.
   - Брутус Ховелл тебя не очень любит, -  сказал  я.  -  А  когда  Брут
когото не любит, то известно, что он пишет свой собственный  рапорт.  Он
не очень-то ладит  с  авторучкой  и  никак  не  перестанет  лизать  свой
карандаш, поэтому он напишет рапорт кулаками. И ты понимаешь,  о  чем  я
говорю. Самодовольная улыбка Перси слегка потускнела.
   - Что ты пытаешься этим сказать?
   - Я не пытаюсь сказать ничего. Я уже сказал.  И  если  ты  расскажешь
хоть кому-нибудь из своих... Друзей... Об этом разговоре, я заявлю,  что
ты все выдумал. - Я смотрел на него открыто и прямо.  -  Кроме  того,  я
пытаюсь быть твоим другом, Перси. Говорят, что мудрого слова достаточно.
И прежде всего: зачем тебе все это из-за какого-то Делакруа? Он того  не
стоит.
   На какое-то время подействовало. Установился мир. Я  даже  смог  пару
раз отправить Перси с Дином или Харри сопровождать Делакруа в душ. Ночью
играло радио, Делакруа стал понемногу отходить, привыкая  к  ежедневному
распорядку блока "Г", и все было спокойно.
   Потом однажды ночью я услышал, что он смеется.
   Сидевший  за  столом  Харри  Тервиллиджер  скоро  тоже  засмеялся.  Я
поднялся и пошел к  камере  Делакруа,  чтобы  посмотреть,  что  его  так
развеселило.
   - Смотри, капитан, - сказал он, увидев меня.  -  А  у  меня  завелась
мышка!
   Это был Вилли-Пароход. Он сидел в камере  Делакруа.  Более  того,  он
восседал на плече Делакруа и бесстрашно смотрел  сквозь  прутья  решетки
своими глазами-бусинками. Его хвостик аккуратно обвился вокруг лапок,  и
выглядел мышонок абсолютно  спокойным.  Что  же  до  самого  Делакруа  -
друзья, это  был  совсем  не  тот  человек,  что  сидел,  скорчившись  и
вздрагивая, в углу койки всего неделю назад. Сейчас он  походил  на  мою
дочь рождественским утром, когда она спускалась вниз и видела подарки.
   - Посмотри! - повторил Делакруа. Мышонок сидел на его  правом  плече.
Делакруа вытянул левую руку. Мышонок вскарабкался на  макушку  Делакруа,
цепляясь за волосы (достаточно густые на затылке). Потом он спустился  с
другой стороны, и Делакруа хихикнул, когда хвостик  защекотал  ему  шею.
Мышонок пробежал по руке до самого запястья, потом  повернул  обратно  и
засеменил назад на левое плечо Делакруа и уселся,