ь Ее в своем Кабинете, чтобы иметь Возможность  Проводить  над
Ней свои Эксперименты. Я Умолял Оставить Ее  в  Доме  Духов,  где  Он  Ее  и
Обнаружил, но Франклин не тот Человек, который Поддается на Уговоры.
   Я Боюсь за Франклина и, безусловно, за Всех Нас.

   В  конце  текста   дневника   располагался   рисунок,   сделанный   рукой
Джефферсона. Подробный,  тщательно  выполненный,  четко  идентифицируемый  и
легко узнаваемый.
   Чертеж дома.
   Самолет приземлился в аэропорту О'Хара  в  середине  дня.  Сторми  быстро
оформил аренду автомобиля и поехал домой.
   Он не помнил, когда был здесь последний раз и видел свой старый  дом,  но
это явно было довольно давно.  Улицы  полностью  преобразились.  Перестройка
охватила весь квартал; старые многоквартирные дома сменились новыми.  Крутая
шайка польских гангстеров, болтавшихся на перекрестке перед винными лавками,
сменилась крутой шайкой черных гангстеров, болтающихся на перекрестке  перед
винными лавками. Большинство из тех домов, которые он помнил, либо  исчезли,
либо пришли в полную негодность.
   Но его дом совершенно не изменился. Такое ощущение, что  дом  был  накрыт
каким-то силовым полем или огорожен  невидимым  защитным  барьером.  Уличная
разруха не имела к нему ни малейшего отношения. На заборе и стенах  не  было
ни единой надписи; на газоне - ни малейшей мусорной бумажки. Десятки  домов,
расположенных по соседству, пришли в полную негодность и представляли  собой
не менее жалкое зрелище, чем окружающие  многоквартирные  здания,  но  этого
дома изменения не коснулись.
   В этом было что-то жуткое.
   Бойня.
   Он вдруг сообразил, что так и не спросил у того парня, почему  он  назвал
свой фильм "Бойня". Сейчас, сидя посреди трущоб во взятой напрокат машине  и
глядя на ничуть не изменившийся дом, это показалось ему чрезвычайно важным.
   Высокие здания загораживали клонящееся к закату солнце, однако  его  лучи
пробивались сквозь зияющие глазницы оконных рам  сгоревшего  дома  напротив,
создавая причудливую игру света и тени на  фасаде  его  дома,  игру  слишком
абстрактную, чтобы думать о чем-то конкретном, и  в  то  же  время  каким-то
образом намекающую на очередной провал в памяти.
   Сторми вышел из машины. Он  почувствовал  себя  букашкой  перед  огромной
океанской волной. Чем бы ни было то, что смогло увязать воедино этот  дом  в
Чикаго, кинотеатр в Альбукерке, резервацию и Бог знает что еще, по сравнению
с этим он был всего лишь песчинкой.  Его  пребывание  здесь  лишено  смысла.
Мысль о том, что он в состоянии что-то сделать, в состоянии что-то изменить,
в состоянии,  может  быть,  оказать  на  что-то  влияние,  выглядела  полным
абсурдом. Его привлекли сюда, призвали, может, даже пригласили, но сейчас он
отчетливо понял, что попытка вмешаться в ход событий бессмысленна.
   Тем не менее он открыл небольшую калитку и двинулся по ухоженному двору к
крыльцу дома.
   День был теплым, но в тени дома ощущался холод, и это воспоминание пришло
из прошлого. Он снова почувствовал себя беспомощным ребенком,  полностью  во
власти явлений, смысл  которых  ему  недоступен.  Он  знал,  что  бабушка  и
родители умерли, умом понимал это, но в душе все  равно  было  непреодолимое
чувство, что они дома,  они  ждут  его,  ждут,  чтобы  снова  ругать,  снова
наказывать, и он вытер о штаны мгновенно вспотевшие ладони.
   Ключа у него не было, но входная дверь оказалась не заперта. Он открыл ее
и вошел внутрь. Он ошибся: дом изменился. Не само здание, не стены, потолки,
полы и не обстановка. Это все осталось точно в таком же виде,  как  тридцать
лет  назад.  Почти  таким  же  зловещим.  Изменилась,  как  ему  показалось,
атмосфера дома. Атмосфера величественной педантичности, царившая тут  раньше
и пропитавшая каждый  дюйм  этого  места,  пропала,  уступив  место  тяжкому
ощущению грядущего бесстыдства и  разврата.  Он  прошел  вперед  и  повернул
направо. Длинный коридор, в котором  он  играл  ребенком,  теперь  показался
мрачным и таящим угрозу; его противоположный конец  терялся  во  мраке,  что
вызывало еще больший страх.
   Нет, это не то место, где он готов продемонстрировать храбрость и хотя бы
попытаться подняться вверх по лестнице.
   Развернувшись, он двинулся в обратный  путь,  к  выходу,  и  краем  глаза
зафиксировал какое-то движение в гостиной. На улице было еще совсем  светло,
но дневной свет едва проникал внутрь. Он нервно пошарил  рукой  по  стене  в
поисках выключателя. Вспыхнули лампы.
   В дверном проеме стоял дворецкий.
   - Биллингэм, - выговорил Сторми без особого удивления.
   - Сторми, - с улыбкой произнес дворецкий и отвесил поклон.

Глава 15

ДЭНИЭЛ

   Впереди  его  ждало  новое,  полное  увлекательных   приключений,   почти
бесконечное лето. До осени было еще так  далеко,  что  об  этом  можно  было
просто не думать.  Дни  были  длинными,  жаркими.  Они  с  друзьями  строили
заманчивые планы. Можно заняться изготовлением песочных свечей: растопить на
заднем дворе настоящие свечи, унесенные тайком из дома  Джимом,  и  заливать
жидким  воском  специально  сделанные  в  песке  отверстия,   предварительно
поместив туда кусочки проволоки. Продавать  прохладительные  напитки:  взять
складной карточный стол у  отца  Пола,  попросить  сестру  Джима  нарисовать
объявление и сидеть часами под палящим солнцем,  подбрасывая  в  кувшин  все
новые и новые куски льда - до тех пор,  пока  напиток  становился  настолько
разбавленным, что им самим уже было противно  его  пить.  Устраивать  яичную
почту: для этого каждому полагалось спереть по паре сырых яиц  из  домашнего
холодильника,  после  чего  считалочкой  определить,  кому  выпадет   задача
незаметно подкрасться к почтовому ящику кого-нибудь из  соседей  и  закинуть
туда яйца. Разумеется, яйца должны разбиться.
   Это была прекрасная жизнь. Ничего не надо  было  планировать,  ничего  не
надо было доводить до конца, целыми днями они делали все, что хотели и когда
хотели, подчиняясь исключительно собственным фантазиям.
   Но в доме происходило что-то неладное. Дэниэл  это  чувствовал.  Родители
ничего не говорили, но он ощущал какие-то изменения в их отношениях,  словно
было утрачено нечто важное, о существовании чего он даже и не подозревал. По
вечерам, когда они садились ужинать, за обычной  отцовской  обходительностью
проскальзывала злость, за привычной материнской веселостью -  печаль,  и  он
искренне радовался тому, что на дворе лето и можно допоздна быть  на  улице,
общаясь с родителями гораздо меньше, чем обычно.
   Однако прошло какое-то время, школа  забылась  окончательно,  напряженное
стремление первых недель урвать от лета по максимуму  уступило  место  более
размеренному ритму жизни, и он почувствовал - нет, понял, - что ни отец,  ни
мать не виноваты в том, что между ними происходит. Они были жертвами. В этом
смысле они походили на него - все  видели,  но  были  не  в  силах  что-либо
изменить, вынужденные оставаться пассивными свидетелями.
   Виноват был их слуга, Биллингсли.
   И его маленькая дочка-грязнуля.
   Дэниэл не знал, почему он так решил, но был уверен  в  своей  правоте,  и
хотя раньше никогда об этом не  задумывался,  вдруг  понял,  что  боится  их
обоих. Он бы не смог объяснить, почему; Биллингсли  всегда  держался  с  ним
вежливо и уважительно - подчеркнуто вежливо и подчеркнуто уважительно, в  то
время как Донин всегда стеснялась, пряталась и, похоже,  относилась  к  нему
как к предмету обожания. Но он понял, что боится их, и  начал  стараться  не
попадаться им на глаза, не  вступать  с  ними  в  контакт,  вообще  всячески
избегать их.
   Родители, как он мог заметить, поступали точно так же.
   Но в чем же дело? Почему бы отцу попросту не уволить Биллингсли ?
   Потому что дело было не только в слуге и его дочери. Дело  было  в  самом
доме. Что-то в  их  доме  появилось  угрожающее,  скрытное,  неестественное,
словно...
   Словно в нем поселились привидения.
   Да,  именно  так.  Складывалось   впечатление,   что   дом   начал   жить
самостоятельной жизнью, управляя всем происходящим в его пределах - кому где
спать, когда принимать пищу, куда ходить и что делать, -  а  они  были  лишь
пешками, послушными исполнителями его воли. Он понимал, что это странно,  но
ощущение было именно таким, и только этим можно было  объяснить,  что  отец,
который всегда был полновластным хозяином и вел себя дома как король в своем
замке, вдруг в последние дни начал ходить как побитый, как  робкий  гость  в
своем собственном жилище.
   Нет, не как гость.
   Как пленник.
   Если бы он был посмелее, постарше, он бы попытался поговорить об  этом  с
родителями, спросил бы, что происходит и почему и можно ли каким-то  образом
изменить  ситуацию,  но  это  не  укладывалось  в  стиль  их  внутрисемейных
отношений. Они не обсуждали свои проблемы, никогда не  спорили  в  открытую;
все  строилось  на  намеках  и  экивоках,  каждый  пытался  добиться  своего
косвенным путем, уклончивыми предложениями,  надеясь,  что  остальные  члены
семьи  должны  догадаться,  что  от  них  требуется,  без  дополнительных  и
откровенных объяснений.
   Поэтому он  проводил  на  улице  максимально  возможное  время,  играл  с
друзьями, старался больше думать о лете и развлечениях и поменьше вспоминать
про  изменения,  происходящие  в  доме.  На  краю  заднего  двора  Пола  они
вчетвером, с Джимом и Мэдсоном, построили себе домик  -  своего  рода  клуб.
Потом построили гокарт и устраивали гонки вдоль Стейт-стрит. Мыли  золото  в
соседнем ручье. Смотрели развлекательные шоу по цветному телевизору, который
был у родителей Джима. Устраивали пикники в парке.
   За стенами дома было прекрасное лето.
   Но внутри...
   Это началось в тот вечер, когда он с друзьями провел полдня  в  городском
кинотеатре, два раза подряд просмотрев пару диснеевских фильмов  -  "Снежный
ком - экспресс" и "Утенок за миллион долларов". Утомившись,  они  побаловали
себя сладостями и потом разбрелись по своим домам. Родители его уже ждали  -
они всегда ужинали  вместе,  таково  было  семейное  правило.  Поужинав,  он
поднялся к себе, чтобы принять ванну.
   Ему уже несколько недель с успехом удавалось избегать  Биллингсли  и  его
дочери; слугу он видел только в столовой, а с Донин  вообще  не  встречался.
Тем не менее бдительность не мешала. Поэтому он убедился, что слуга все  еще
на кухне, потом тщательно проверил все коридоры на  предмет  отсутствия  там
его дочки и только после этого взял с постели пижаму, зашел в ванную комнату
и запер за собой дверь.
   Она вошла, когда он намыливался.
   - Эй! - крикнул он.
   Дверь была заперта изнутри, в этом он не сомневался, и то, что она смогла
войти, не на шутку перепугало его.
   Она скинула с себя грязную ночную рубашку и плюхнулась в нему в ванну.
   Он вскочил, разбрызгивая воду,  лихорадочно  схватил  полотенце,  заорал,
призывая отца и мать, и выкарабкался из ванны, стараясь  не  растянуться  на
скользком полу.
   Донин захихикала.
   - Уходи отсюда немедленно!
   - Ты же на самом деле не хочешь, чтобы  я  ушла,  -  продолжая  хихикать,
показала она на его член, и он, смутившись, быстро прикрыл себя  полотенцем.
Он ничего не мог поделать с моментально возникшей  эрекцией.  Он  возбудился
при виде обнаженной девочки, но это еще больше напугало его, и он отступил к
двери, пытаясь нащупать ручку.
   Дверь оказалась заперта.
   Он боялся встать к Донин спиной, не представляя  себе  ее  намерений,  но
выбора не было, пришлось повернуться, чтобы открыть замок.
   - Твоя мать не может жить, - произнесла девочка.
   - Что?!
   - Ей придется умереть.
   Спокойная деловитость, с которой была произнесена эта фраза, напугала его
до мозга костей; он сломя голову ринулся прочь от ванной вдоль по  коридору.
Ему хотелось заскочить к себе в комнату, найти одежду,  одеться,  только  он
боялся так поступить, боялся, что она может проскользнуть за ним  с  той  же
легкостью, с какой проникла в запертую ванную, поэтому он посыпался вниз  по
лестнице, по-прежнему прикрывая себя полотенцем. Родители все еще сидели  за
обеденным  столом.  Мать  удивленно  вскинула  голову.  Увидев  на  ее  лице
смешанное выражение озабоченности, тревоги и страха, он залился слезами.  Он
уже давно не плакал - только малыши плачут, - но теперь ревел в  голос.  Она
встала и дала ему обнять себя, а он только повторял сквозь слезы: "Не  хочу,
чтобы ты умирала!"
   - Я не собираюсь умирать, - сказала мать. Но голос  прозвучал  отнюдь  не
так уверенно, как должно было быть, и от этого он зарыдал еще пуще.
   Потом ему стало стыдно. Странно, потому что  речь  шла  о  гораздо  более
серьезных вещах, чем стыд, и тем не менее он не стал рассказывать родителям,
что именно так напугало его в ванной. Только попросил проводить его наверх -
в тайной надежде, что Донин все еще там, и заставил отца проверить все шкафы
в спальне и соседних комнатах по коридору. Только после этого надел пижаму и
сказал, что они могут идти, с ним все в порядке.
   Больше всего стыдно ему было своих слез, и  он  думал,  что  если  бы  не
разнюнился, как маленькая девчонка, то смог бы откровенно рассказать о своей
встрече с дочкой слуги и о том, что она говорила. Но,  примчавшись  голым  и
уткнувшись в материнскую кофту, он не смог заставить себя добавить к  такому
унижению еще и рассказ, больше всего напоминающий бред сивой кобылы в лунную
ночь - сколь бы серьезны ни были возможные последствия этого.
   Надо просто быть настороже, не сводить глаз с  матери  и  позаботиться  о
том, чтобы ничего не случилось.
   Он перестал ходить на улицу, перестал играть  с  друзьями.  Приятелям  он
объяснил, что наказан, что  мать  не  разрешает  выходить  из  дома.  Матери
сообщил, что родители увезли Джима и Пола на каникулы,  а  Мэдсона  посадили
под домашний арест.
   Он оставался в доме.
   Оставался рядом с матерью.
   Он по-прежнему  изо  всех  сил  старался  избегать  Биллингсли,  зато  не
пересекаться с Донин не требовало ни малейших усилий.  Либо  ее  отец,  либо
родители поговорили с ней, либо она  сама  решила  сохранять  дистанцию,  во
всяком случае, он лишь изредка видел, как она мелькала где-то  в  коридорах,
или в комнатах, или во дворе.
   Спустя несколько дней вечером отец вдруг решил, что его надо постричь.  И
ему захотелось собрать стриженые волосы. Он понятия не имел, почему и откуда
вдруг ему взбрела в голову эта мысль, но практически в тот же  миг,  как  он
подумал об этом, желание стало просто непреодолимым, жизненно  важным.  Отец
закончил подравнивать челку,  стряхнул  с  плеч  остатки  волос  на  газеты,
разложенные на полу вокруг стула, сложил их и отнес в мусорное ведро. Дэниэл
тихонько проскользнул на кухню, нашел смятые газеты  с  обрезками  и  быстро
утащил их к себе в комнату.
   В  течение  следующей  недели   он   собирал   самые   разные   предметы:
использованные  салфетки,  выброшенные  зубочистки,   персиковые   косточки,
обглоданные цыплячьи ножки и крылышки, огрызки яблок. Поиск и сбор  подобных
предметов превратился для него в какую-то навязчивую страсть, и хотя никогда
толком даже себе не мог объяснить, что  он  ищет  в  данный  момент,  всегда
находил именно то, что надо.
   Он понял, что должен собрать  все  эти  разрозненные  элементы  в  единое
целое,  сконструировать  некую  фигуру,  которая  будет  служить  талисманом
против... Против чего?
   Этого он не знал, тем не  менее  продолжал  по  вечерам,  перед  тем  как
ложиться в постель, трудиться над созданием фигуры,  добавляя  все  новые  и
новые компоненты, а утром, просыпаясь, переделывал по-новому.
   Закончив  создание  фигуры,  он  немедленно  ее  уничтожил.   До   самого
последнего момента он толком не отдавал себе отчета, что именно  он  делает,
но как только увидел выражение лица этой куклы,  увидел  угрожающую  позу  и
пугающую конструкцию всего создания, он моментально  понял,  что  создал  не
талисман, оберегающий от чего-то, а фигуру,  способную  притягивать  к  себе
нечто.
   Нечто плохое.
   Именно этого добивались от него Биллингсли,  его  дочка  и  сам  дом.  Он
разодрал создание на мелкие части, затоптал  ногами,  потом  собрал  все  до
последнего клочка в бумажный пакет, отнес его на задний двор и сжег.
   Этой ночью ему слышались шепоты. Потом к двери подошел отец  и  тревожным
голосом предупредил, чтобы ни в коем случае не  выходил  из  своей  комнаты,
даже если захочется в туалет, и оставался в кровати до восхода солнца.
   Впервые после детского сада он напрудил в  постель,  но  не  почувствовал
стыда и даже  не  придал  этому  особого  внимания.  Подходя  к  столовой  к
завтраку,  он  услышал  разговор,  который  мгновенно  оборвался   при   его
появлении.
   "Что мы будем делать?" Мать.
   "Мы ничего не можем. Они возвращаются". Отец.
   В этот вечер ему опять запретили выходить из комнаты, но что-то заставило
его ослушаться приказания, и он тихонько прокрался  к  двери  и  выглянул  в
коридор.
   Она проявилась из мрака -  маленькая  коренастая  фигура,  слепленная  из
пыли, волоса, обрезков бумаги и ленточек, хлебных крошек и ниток. Из всякого
мусора, который обычно собирается на ковре под диваном. Живое отражение  той
статичной фигуры, которую он сам создал и уничтожил.
   Дэниэл застыл на пороге своей комнаты, не в силах даже  вдохнуть,  глядя,
как жуткое создание удалялось от него в сторону холла.
   В сторону родительской спальни.
   Дверь открылась. Закрылась.
   - Нет! - вскрикнул он.
   - Дэниэл ? - послышался голос отца из  гостиной.  Родители,  оказывается,
еще не ложились! Они в безопасности. Это.., неизвестно что им не угрожает!
   Он испытал такое огромное облегчение,  что  буквально  почувствовал,  как
подкашиваются ноги. Он посмотрел налево, в сторону лестницы, и вдруг услышал
из родительской спальни глухой стук. Словно что-то упало.
   И судорожный всхлип.
   - Мама! - заорал он, срываясь с места.
   - Дэниэл! - крикнул отец.
   Он слышал откуда-то снизу тяжелый, слоновый грохот отцовских шагов, но не
мог ждать. Сломя голову он метнулся по коридору, толкнул незапертую дверь  и
влетел в комнату.
   Создание было на кровати.
   Мать, обнаженная, металась на растерзанной постели, пытаясь избавиться от
этой твари, которая лезла ей в рот. Дэниэл завизжал что было сил, но не  мог
отвести взгляд от матери, которая сначала отдирала  от  себя  эту  тварь,  а
потом начала неистово молотить себя по лицу в надежде сбить ее. Он  понимал,
что надо что-то делать, но не знал что, не мог сообразить, как помочь. Он не
успел сделать и шага, как в комнату с  грохотом  влетел  отец  и  кинулся  к
кровати.
   Нога создания уже едва виднелась изо рта матери.
   - Помоги! - крикнул отец, подхватывая ее под руки и колотя  по  спине.  -
Помогай!
   Дэниэл не понимал, что делать, как ему помочь, но тем не менее  подбежал.
Отец показал, чтобы он держал мать за руки, а сам запустил пальцы ей в  рот,
надеясь ухватить и вытащить эту тварь.
   Лицо матери посинело; она еще несколько  раз  едва  различимо  попыталась
вдохнуть и умолкла. Ее слишком широко  раскрытые  глаза  застыли,  и  только
беззвучно шевелящиеся, как у задыхающейся рыбы, губы свидетельствовали,  что
в ней еще теплится жизнь.
   С диким воплем ярости и боли отец перевернул мать лицом вниз и бросил  ее
животом себе на колено, отчаянно стараясь каким-то образом выдавить  из  нее
это мусорное создание.
   Ничто не помогло. Мать умерла у них на глазах, не успев  ни  благословить
их, ни проститься, ни сказать последнего  слова...  Задохнулась,  как  рыба,
выброшенная на берег, лишь тело несколько раз спазматически содрогнулось.  И
все кончилось.
   Следующая  неделя  прошла  как  в  тумане.  Появлялись  врачи,   полиция,
представители похоронного бюро, какие-то другие люди в форме и  в  штатском.
Было произведено вскрытие тела, он хотел  спросить,  не  обнаружили  ли  это
мусорное чудовище, но официальной причиной смерти б