м, что нужно, - дети телевизионного опыта, погрязшие  в
мелочах, в этой интеллектуальной валюте их эпохи.
   Таково печальное положение дел.
   Нортон потер усталые глаза и бросил взгляд на часы,  стоящие  на  книжном
шкафу. Полночь. Кэрол пошла спать уже несколько часов назад, и ему  тоже  бы
следовало  давно  угомониться,  но  тут  подвернулась  очередная   серия   о
Гражданской войне, потом он решил проверить письменные тесты... Уже четверг.
Он встал, потянулся. Он мог бы поступить, как большинство из его  коллег,  и
отложить проверку контрольных на другой день.  Или  мог  дать  им  заполнить
компьютерный тест, чтобы оценки им выставила машина.
   Но он не собирался приносить в жертву собственные принципы,  менять  свои
учительские привычки ради  прагматических  соображений,  и  хотя  смертельно
устал и спать остается всего несколько часов, завтра утром он сможет  честно
посмотреть себе в глаза.
   Он прошел на кухню, поставил чашку в посудомоечную  машину,  потом  снова
пересек холл, направляясь в ванную, чтобы снять зубной протез.
   Кэрол спала крепко, слегка похрапывая, и не  проснулась,  даже  когда  он
включил лампу. Он разделся, аккуратно сложил  вещи  на  сундук  из  кедровых
досок, стоящий в изножье кровати, и погасил свет. Нащупав в темноте  путь  к
своему месту, он приподнял одеяло и наконец улегся.
   Кэрол простонала во сне и повернулась на другой бок.
   Он чувствовал рядом ее теплое, почти горячее тело. Она часто дразнила его
"трупом" из-за разницы их температур, и ему приходилось улыбаться, поскольку
это было не так далеко от истины. Он  постепенно  старел,  и  жизнь,  полная
легкого сибаритства, явно способствовала более быстрому,  чем  хотелось  бы,
одряхлению организма. Он был стариком, сознавал это и уже без  удивления  бы
обнаружил, что сердце, или желудок, или какой-нибудь иной орган вдруг начали
сдавать.
   Кэрол была значительно моложе - ей сорок пять, ему шестьдесят два, и было
нечто комфортное в осознании того, что он умрет первым. Эгоизм,  безусловно,
но он всегда был до определенной степени эгоистом, и это  обвинение  его  не
беспокоило. Он бы все равно не смог жить без нее, не пережил  бы  очередного
сейсмического сдвига в собственной жизни. Ей, конечно, будет трудно, но  она
сильнее и сумеет с этим справиться. Ха, может, даже еще замуж выйдет.
   Так почему он на нее так взъелся?
   Он же не всегда был таким. Даже она признавала это. В первые  годы  после
женитьбы он был влюблен  в  нее  по  уши,  потом  страсть  поутихла,  но  он
продолжал любить ее. Только в последнее время она стала докучать ему больше,
чем восторгать, ее поведение раздражало, все  ее  слова  и  поступки  как-то
неприятно задевали. Он не понимал, почему  это  происходит.  Может,  он  сам
виноват. Он не считал, что она так сильно изменилась за эти годы. Он  -  да.
Что-то сдвинулось в его жизни, какой-то наследный ген  одинокой  холостяцкой
жизни проснулся на старости лет, и теперь  он  предпочитал  проводить  время
наедине с самим собой, нежели в обществе. Он  проявлял  настойчивость,  даже
жесткость в этом плане, и хотя по-прежнему любил  Кэрол,  заботился  о  ней,
нуждался в ней, становилось невыносимо тяжко относиться к ней  с  симпатией,
даже просто общаться с ней.
   Он слегка повернул голову. Все-таки она до сих пор очень  привлекательна.
Даже во сне, даже с открытым ртом, со сбившимися волосами, в  ночном  креме,
поблескивающем  на  лбу,  на  щеках  и   на   подбородке,   она   оставалась
исключительно миловидной женщиной. Он даже не мог себе представить, как  это
- лечь в постель, чтобы ее в этот момент не было рядом. Когда они  сидели  в
гостиной - он за книгой, она с вязаньем - или оба смотрели телевизор, каждый
по отдельности занимаясь своим делом, все было  чудесно.  Только  в  беседах
открывалось, какие они разные, только разговоры вызывали в нем раздражение и
чувство враждебности, порождали мысли о том, что, вероятно, ему  лучше  было
бы остаться холостяком.
   Если бы они оба были немыми, могла бы сложиться счастливая жизнь'.
   Он начал устраиваться поудобнее, собираясь заснуть, и она  повернулась  к
нему спиной. Он потянулся через ее плечо и  положил  ладонь  на  грудь,  она
прижалась ягодицами к его лону, автоматически,  даже  во  сне,  найдя  позу,
которую они оба считали наиболее удобной.
   Несмотря на усталость и поздний час, он не смог заснуть сразу.  Дремотные
мысли продолжали крутиться в голове. Он думал про Кэрол, про школу,  про  их
поездку в Италию в 1953 году, почему-то про  последний  визит  президента  в
Японию... Мысли постепенно расходились  все  более  широкими  кругами,  мозг
выстраивал ассоциативные связи, которые поначалу казались призрачными, потом
- наоборот, совершенно естественными... Постепенно он заснул.
   И проснулся от неистовой тряски.
   Нортон моментально сел, сердце в панике колотилось так, что  готово  было
выпрыгнуть их груди. Сначала он решил, что это землетрясение, но почти в  то
же мгновение сообразил, что  трясется  только  кровать,  что  длинные  плети
вьющегося растения рядом с зашторенным окном совершенно  спокойны  и  вообще
вся остальная комната не шевелится.
   Пятка  ударила  его  по  ноге.  Рука  с  размаху  врезалась  в  солнечное
сплетение.
   Кэрол.
   Она билась в конвульсиях.
   Он понятия не имел, что делать, и уже отбросив одеяло, обежав  кровать  с
другой стороны и крепко сжимая ее за  плечи  в  надежде  остановить  тряску,
проклинал себя за  то,  что  перестал  ходить  на  специальные  занятия  для
учителей по оказанию первой медицинской помощи.  Он  полагал,  что  от  этих
занятий нет никакой пользы. Здоровье Кэрол было лучше, чем у него, а  он  не
представлял себя оказывающим помощь постороннему человеку в большем  объеме,
чем набор телефонного номера 911. Поэтому предпочитал оставаться в  классной
комнате и заниматься служебными делами, а  не  тратить  время  на  обретение
медицинских навыков.
   Теперь он ощущал испуг, растерянность и бессилие. Глаза Кэрол были широко
распахнуты, зрачки бешено метались, голова тряслась быстро и равномерно.  Из
разинутого рта высовывался язык, показавшийся ему в  два  раза  больше,  чем
обычно; во все стороны летели брызги слюны, ее длинные клейкие нити тянулись
по щекам и подбородку, на подушке, простынях, у  него  на  руках  оставались
мокрые  следы.  Он  чувствовал,  как  под  пальцами  мышцы  груди   и   плеч
превратились в жесткие узлы, он даже не мог предположить в ней  такой  силы.
При  этом   все   тело   продолжало   безостановочно   сотрясаться   пугающе
неестественным образом.
   Он не понимал, что происходит.  Он  был  уверен,  что  это  не  сердечный
приступ, но что - эпилептический  припадок,  удар  или  результат  какого-то
мозгового спазма - в этом он совершенно не разбирался. Это  было  похоже  на
то,  как  в  кино  изображают  одержимость  дьяволом,  и  он  никак  не  мог
определить, продолжать ли ее  держать  дальше,  или  отпустить,  или  искать
какое-нибудь лекарство. Когда-то он слышал, что при эпилептическом  припадке
человеку суют в рот бумажник, чтобы он не проглотил язык, но  у  Кэрол  язык
болтался снаружи и не было никаких оснований  считать,  что  она  собирается
проглотить его.
   Приступ не прекращался.
   Он не знал, сколько прошло времени с начала конвульсий, с  того  момента,
когда она разбудила его  своими  толчками,  но  даже  делая  скидку  на  его
неадекватное восприятие, это уже длилось несколько минут.
   Почему он не прекращается?
   И без того напряженные мышцы  под  его  ладонями  стали  уже  просто  как
каменные, судорожные спазмы - мощнее, неистовей. Как долго  может  выдержать
человеческое тело такую тряску без непоправимого вреда для здоровья?
   Не может ли она получить сотрясение мозга? Не  разобьются  ли  внутренние
органы о грудную клетку?
   При  этом  она  не  издавала  ни  малейшего  звука;  все  происходило   в
неестественной полной тишине, за исключением свиста мечущихся в  конвульсиях
конечностей,  заглушаемого  грохотом  изголовья  кровати  об  стену.   Потом
послышалось низкое гудение, звук шел откуда-то из глубины гортани,  гудение,
переходящее в вибрато, по  мере  того  как  звук  поднимался  выше,  в  дико
трясущуюся голову.
   Он отпустил ее и попятился. Это уже  зашло  слишком  далеко.  Приступ  не
ослабевал, не прекращался, и уже было ясно,  что  его  попытки  держать  ее,
как-то успокоить сотрясающееся тело, прекратить  конвульсии  ни  к  чему  не
приводят.
   Он выбежал из спальни, добрался до телефона, висящего на стенке в  холле,
и лихорадочно набрал 911. Снявшей на том конце трубку спокойной, как  робот,
женщине пришлось объяснять, кто он, где он,  что  происходит,  и  хотя  весь
разговор занял не больше минуты,  для  него  она  тянулась  как  пятнадцать.
Женщина пообещала немедленно направить к нему бригаду  "скорой  помощи".  Он
бросил трубку, не удосужившись положить ее на рычаг, и снова бегом  метнулся
в спальню.
   К моменту его  возвращения  приступ  прошел.  Кэрол  перестала  биться  в
конвульсиях.
   Она умерла.

Глава 4

СТОРМИ

   Сторми Сэлинджер возвращался  из  Таоса  мелкими  проселочными  дорогами,
петляющими в горах Сангре-де-Кристо. Хайвеем  было бы быстрее, но он предпочел обходные пути,  поэтому
на прямых отрезках между  поселками  наверстывал  опоздание,  чтобы  поспеть
вовремя.
   Над головой висел огромный светло-голубой купол  неба;  неизменные  белые
облака тянулись в бесконечную даль, как на картинах Джорджии О'Киф.
   Он любил этот путь. Луга, ручьи, деревья, ранчо.  Поэтому  он  перебрался
сюда, поэтому  оставил  Лос-Анджелес.  Он  отключил  кондиционер  и  опустил
боковое стекло. Ударивший в лицо ветер принес запахи сосен и  сена,  воды  и
земли.
   В Лос-Анджелесе он  боялся  открывать  окна  машины.  Не  из-за  опасения
потенциального  угона  или  ограбления,  не  из-за  нежелания  расстаться  с
небольшой суммой денег, которую выпрашивали дорожные попрошайки, торчащие на
каждом городском перекрестке, а просто из-за невыносимого качества  воздуха.
Самый грязный воздух в стране, причем с годами - все хуже и хуже. Даже в  те
дни,  когда  южнокалифорнийский  телекомментатор  обещал  "хорошее  качество
воздуха", вершины гор Сан-Габриель все равно  можно  было  разглядеть,  лишь
почти забравшись на них.
   Так жить нельзя.
   Ему до смерти надоел Лос-Анджелес - место, люди, образ жизни. Ему надоели
друзья - их самодовольство,  центропупизм,  снисходительно-пренебрежительное
отношение ко всем, кто не входил в  их  клику,  их  натужный  аристократизм,
ущербный в своей псевдокультуре.  Какое-то  время  он  общался  с  компанией
киноэстетов - модных авторов развлекательных программ, молодых академиков из
престижных киношкол, личностей,  претендующих  стать  "инди"  , людей, у которых не  было  ничего  общего,  кроме
интереса к кинематографу. Как преуспевающий  видеодистрибьютор,  киноман  по
жизни, сколотивший миллионы, подвизаясь на обочинах киноцарства, он сам  был
ярким доказательством для своих друзей, что стена может быть разрушена.  При
этом он понимал, что хотя они и делают вид, что поддерживают его  целиком  и
полностью и не имеют ничего против  того,  чтобы  пользоваться  плодами  его
щедрости, на самом деле  жутко  ревнуют.  Как  только  начиналась  серьезная
дискуссия о каком-либо фильме, а  это  происходило  нередко,  к  его  мнению
относились менее уважительно, давая понять, что на самом деле у него нос  не
дорос до их интеллектуальной песочницы.
   И это всегда его жутко раздражало.
   Он был единственным членом компании, кто  демонстрировал  хотя  бы  малую
толику независимости, кто не подхватывал бездумно доминирующее мнение  и  не
демонстрировал желания шагать в ногу с устоявшимися вкусами. На  самом  деле
они были никто,  но  вели  себя  так,  словно  являются  главными  арбитрами
общества в определении качества кинопродукции; фильм, который они  одобряли,
автоматически считался произведением  высокого  искусства.  Они  садились  в
кружок и в один голос охаивали  современные  комедии,  восхищаясь  при  этом
Лорел и Харди, которые размазывали друг другу пирожные по  физиономии.  Дело
не в том, что эта ржачка была на голову выше  шутовского  балагана,  который
устраивал в своих фильмах Джим Керри, а в том, что  они  именно  ее  считали
"классикой  жанра",  а  это  автоматически  поднимало  уровень  качества  на
недосягаемую высоту.
   Он   бесконечно   устал   за   все   эти   годы   от    интеллектуального
кровосмесительства, от монотонности интересов и оценок. Частично в этом была
и его вина. Они были его друзьями, он  сам  их  себе  выбрал  и  должен  сам
расхлебывать эту кашу.
   В результате в один прекрасный день он  решил  сматывать  удочки.  Продал
свою недвижимость в Брентвуде и переселился в Санта Фе.
   Теперь он вел все дела отсюда.
   Сторми миновал Трачас,  небольшой  поселок,  где  Роберт  Редфорд  снимал
"Войну на бобовом поле".
   Впервые он попал в Нью-Мексико подростком, путешествуя с родителями, и  с
тех пор эти места запали ему в душу.  Они  проехали  по  обычной  туристской
"петле" - Белые Пески, Карлсбадские пещеры, Санта Фе, Таос Пуэбло, -  и  это
произвело на него большое впечатление. Он был городским ребенком, родился  и
вырос в Чикаго, и сухая жара, огромные открытые  пространства,  впечатляющее
небо дали ему больше, чем что бы то иное. Он  даже  решил,  что  переселится
сюда, когда вырастет. Это то место, где бы ему хотелось провести жизнь.
   Однако кино и видеобизнес были сосредоточены в южной Калифорнии, и к тому
времени, когда он собрал достаточно  денег,  чтобы  иметь  возможность  сюда
перебраться,  уже  по  уши  втянулся  в  лос-анджелесский  стиль  жизни,   и
потребовалось немало лет, чтобы порвать с ним.
   Решение, о котором он никогда не станет жалеть.
   Проезжая Чимауа, он не мог  не  бросить  беглый  взгляд  на  узкую  белую
дорогу, которая вела в Эль Сантуарио. Скромная темная глинобитная  церквушка
со всеми своими опорами и подкосами всегда вызывала у него  какой-то  озноб.
Легенда гласила, что сама церковь была выстроена из этой волшебной  целебной
грязи, и каждый год толпы верующих  собирались  сюда  лечить  свои  хвори  и
увечья. Люди заявляли, что полностью  избавляются  здесь  от  недомоганий  и
уходят,  условно  говоря,  без  костылей.  Он  не  считал  себя  религиозным
человеком, не мог отнести себя ни к верующим, ни к  неверующим,  но  в  этой
разновидности  христианства  он  усматривал  нечто  языческое,  примитивное,
дохристианское.   Может,   конечно,   он   слишком   насмотрелся    фильмов,
распространением которых занимался, но все это вызывало какую-то  тревогу  в
душе.
   Через десять минут он выехал на основную трассу и погнал по направлению к
Санта Фе.
   В офисе он оказался около трех часов дня.
   - Привет, как дела? - встретила его Джоан.
   - Черт его знает, - искренне бросил Сторми. - У этой скотины  неизвестно,
что на уме.
   Он погрузился в огромное кресло за своим рабочим столом,  достал  коробку
со сладостями, всегда лежащую рядом с компьютером, и бросил в рот  пригоршню
"Эм-энд-Эм".  Он  ездил  в  Таос   беседовать   с   организатором   местного
кинофестиваля,  пытался  выставить  на  конкурс  одно  из  своих   последних
приобретений. У него была,  как  он  считал,  законная  находка  -  пересказ
"Макбета"  в  обстановке   индейской   резервации,   сделанный   необученным
двадцатипятилетним парнем по имени Хопи, который финансировал фильм из своих
средств, накопленных за несколько  сезонов  работы  лесничим  в  заповеднике
Бетатакин.
   Это была одна из тех обреченных на успех лент,  которые  так  нравятся  в
последнее время развлекательным каналам, и он был уверен, что может на  этом
наварить  недурной  капитал.  Фильм  являлся  частью   пакетного   договора,
заключенного с местной дистрибьюторской  конторой  "Четыре  угла",  владелец
которой отдал концы, и если основная масса  лент  была  заурядными  дешевыми
боевиками, этот был, можно сказать, настоящим фильмом,  и  впервые  в  жизни
Сторми предоставился шанс продемонстрировать  зрительской  публике  законную
работу неизвестного таланта.
   Может, имеет смысл попытаться пробиться на "Санданс".
   Это, безусловно, придаст ему дополнительный вес в бизнесе.
   Кроме  того,  парень  действительно  этого  заслуживает.   Он   попытался
вообразить  реакцию  своих  давних  лос-анджелесских  приятелей,  когда  они
узнают,  что  он  является  дистрибьютором  фильма,  который  выставлялся  в
"Сандансе". Представив себе их физиономии, он улыбнулся.
   - Хочешь, я позвоню ему завтра?  -  предложила  Джоан.  -  Дополнительное
давление не помешает.
   - Скажи, что ему надо обязательно посмотреть эту ленту, - кивнул  Сторми.
- И добавь, что у него сорок восемь часов. "Санданс" проявляет интерес.
   - Правда? - округлила глаза Джоан.
   - Нет, - усмехнулся Сторми и выдержал театральную  паузу.  -  По  крайней
мере пока.
   - У нас будущий победитель, да?
   - Надеюсь.

***

   Он засиделся допоздна, разбирая контракты. Джоан уже ушла, поэтому Сторми
сам закрыл контору и запер дверь. Когда он  попадет  домой,  Роберта  должна
быть на занятиях, поэтому он по дороге домой заехал в "Бургер Кинг", заказал
самую большую порцию, плюс жареный картофель и шоколадный коктейль.  Роберта
постоянно донимала его необходимостью соблюдать диету, уверяла, что человек,
питающийся таким образом, не достоин того, чтобы  быть  богатым,  словно  он
имел моральное обязательство питаться исключительно деликатесами.  Он  никак
не  мог  понять,  почему  существующая  между  ними  разница   во   вкусовых
пристрастиях делает его достойным  кандидатом  в  бедняки.  Как  большинство
тучных людей, она уделяла  слишком  большое  внимание  питанию,  считая  это
чрезвычайно важным компонентом жизни. Если бы она придавала сексу  такое  же
значение, как еде, и прилагала в постели  столько  же  усилий,  сколько  для
решения проблемы, что съесть, их брак, может быть, до сих пор сохранился.
   Секс.
   Когда они  занимались  этим  последний  раз?  Месяц  назад?  Два?  Трудно
сказать. По крайней мере давно, в этом он точно уверен.
   Он попытался вспомнить свою первую девочку. Как  ее  звали?  Дон?  Донна?
Что-то типа того. Странно, что он не помнит. Разве не  говорят,  что  первую
запоминаешь на всю жизнь? Она была бедной, грязной. Это он помнил. И в  этом
было  свое  обаяние.  Она  совсем  не  походила   на   тщательно   ухоженных
представительниц женского племени, которых приглашали в дом. Она была  иной,
дикой, и это ему очень нравилось. Она заставляла его делать с ней  такое,  о
чем он даже не слышал, и в то самое лето он  узнал  про  секс  столько,  что
хватит на всю жизнь.
   Это было далеко отсюда.
   Он давно не вспоминал об этой девочке и  теперь  пытался  восстановить  в
памяти, что произошло, почему они расстались. Вероятно,  это  случилось  уже
после пожара, после того, как они уехали, но полной уверенности не было.
   Сторми вздохнул. Какое это имеет значение? Подъехав к дому, он  остановил
машину у края тротуара, посидел некоторое время, глядя сквозь лобовое стекло
на темные окна, и уже не в первый раз пожалел о том, что  когда-то  женился,
что когда-то встретил Роберту.

***

   В пятницу, как обычно, он уехал из офиса раньше и направился к  "Хогану".
Это был обычный бар, не артистический,  в  нем  не  было  никаких  крикливых
аксессуаров Юго-Запада, которые,  очевидно,  должны  были  придавать  особую
атмосферу местам постоянных сборищ хиппарей Санта Фе и  которые  он  находил
раздражающими и отталкивающими.
   Была смена Джимбо. Сторми заказал светлый "Будвайзер" и остался у стойки,
пока бармен  пошел  наливать  кружку.  Неподалеку  за  стойкой  двое  парней
разговаривали в полный голос, и Сторми прислушался.
   - Куда подевались сильные личности? - громко вопрошал ближний. - Помнишь,
мы всегда называли лидеров тех с