ном одре с молитвенно сложенными ладонями один подле другого, как будто
бы  они  оба   захоронены  здесь.  Есть  некоторые  признаки  того,  что  ее
изображение  появилось   несколько  позже.  Все   записи  о   погребениях  в
усыпальнице  в  конце  XVI и  XVII  веке, как и  приходская  книга,  где они
делались,  полностью  сохранились,  что  исключает  возможность   какой-либо
ошибки;  под  памятником  со  скульптурным изображением  Елизаветы  Сидни  -
Рэтленд   ее   останки   никогда   не  покоились.   Еще   одна   потрясающая
мистификация...
     Вопросы остаются. Почему  доставленное из  Кембриджа тело Рэтленда было
сразу  же, за два  дня до церемонии похорон, предано земле, почему никому не
разрешили видеть лицо покойного?!
     Я  уже говорил, что предположение о насильственном устранении  Рэтленда
не  имеет  под собой  оснований, противоречит  многим  фактам. В еще большей
степени это относится к его жене. Такое злодеяние не прошло бы незамеченным.
Ее многочисленные родные и  друзья были чрезвычайно влиятельны, имели доступ
к самому королю,  они не дали бы замять  дело,  какие бы  силы ни были в нем
замешаны; дело  Овербери показывает, что  даже сам король в таких случаях не
мог воспрепятствовать разоблачению и наказанию виновных.
     Постепенно  установленные факты, документальные материалы, а теперь - и
разгаданный   честеровский    сборник   позволяют   восстановить    события,
происходившие летом 1612 года в Кембридже, Бельвуаре и Лондоне.
     В  закрытом  гробу, доставленном через месяц  после смерти Рэтленда  из
Кембриджа прямо в боттесфордскую церковь, находилось  тело другого человека,
-  поэтому  оно  сразу было  предано  земле  и  никто  не видел  его лица, а
похоронные церемонии состоялись лишь через  два дня. Жена покойного при этом
не присутствовала,  ибо  в это самое  время она в  сопровождении  нескольких
верных людей  везла гроб с набальзамированным телом Рэтленда в Лондон. Потом
еще  несколько  дней уходит  на  заключительные  приготовления  - надо  было
предусмотреть многое, чтобы  тайна Потрясающего Копьем  навсегда осталась за
занавесом. И наконец - яд, смерть, тайное ночное погребение обоих супругов в
соборе св. Павла, в "убежище Фениксов" - рядом с Филипом Сидни. Те немногие,
кто знал все, были  связаны страшной клятвой молчания, остальные - вынуждены
довольствоваться догадками и  обрывками слухов (это показывает письмо обычно
хорошо информированного Джона Чемберлена). Потом пришло желанное забвение...
     Если  история  исчезновения  бельвуарской  четы  и   может   показаться
невероятной, то  только тому,  кто не обратит внимания на приведенные  здесь
многочисленные  убедительные  факты,  не узнает  в  них  почерк  величайшего
мастера мистификаций - бельвуарского Голубя, оставшегося верным себе во всех
своих ипостасях как при жизни, так и приобщившись к вечности.
     Через несколько дней в Бельвуар  прибыл сам король с наследным принцем;
они пробыли там  три дня. Узнали ли они тайну погребения бельвуарской четы -
неизвестно,  но  в  тайну  Потрясающего Копьем король несомненно  был  давно
посвящен...
     А  еще  через  семь  месяцев  новый  хозяин Бельвуара вызывает  к  себе
Шакспера  и  Бербеджа.  Судя по всему, Шаксперу  было  приказано убраться из
Лондона;  получив  от  дворецкого  Томаса  Скревена  деньги  за  пресловутую
"импрессу моего  Лорда"*, он спешно ликвидирует свои дела в столице, бросает
актерскую труппу и  навсегда возвращается в  Стратфорд. "Великим Владетелям"
он понадобится только через десятилетие -  уже мертвым и  полузабытым, когда
они позаботятся соорудить небольшой настенный памятник рядом с его могилой в
стратфордской церкви.
     _______________________
     *Томас  Скревен  был  дворецким  Рэтлендов и  при Роджере,  и  при  его
преемнике Фрэнсисе,  поэтому "моим Лордом" он мог назвать  в этой записи как
одного, так  и  другого. Если  он имел в  виду  недавно умершего Роджера, то
"импресса" может пониматься как "условное изображение", то есть маска.

     Так  летом 1612  года не  стало Роджера Мэннерса, графа Рэтленда  и его
платонической  супруги  Елизаветы;  их  смерть   совпадает  с   прекращением
шекспировского творчества  - факт, равноценный которому не могут привести не
только стратфордианцы, но  и сторонники других нестратфордианских гипотез. И
сразу  же -  другой важнейший  факт:  абсолютное молчание, окружающее  почти
одновременный уход из жизни необыкновенной четы, к которой были близки самые
известные поэты и писатели эпохи, часто гостившие в их доме.  Не написали ни
одной  элегии на  смерть  Рэтленда  (как это  было  принято)  многочисленные
кембриджские  друзья,  которым  он   покровительствовал  и  помогал,  "поэты
Бельвуарской долины",  поэты  из  окружения  наследного принца,  принимавшие
участие в  создании "Кориэтовых  Нелепостей"; никто -  ни слова**. Еще более
поразительно, что никто  не отозвался на смерть - сразу после смерти мужа  -
единственной  дочери бесконечно  чтимого  всеми  литераторами  Англии Филипа
Сидни, а ведь она, по словам Джонсона, была  незаурядной поэтессой. Молчал и
сам   Бен  Джонсон,  знавший   и  боготворивший  ее,  хотя  он   откликнулся
прочувственными  элегиями на смерть чуть ли  не  всех  знакомых ему  (и даже
многих незнакомых) людей. Летом 1612  года Джонсона не было в Англии,  но  в
конце  этого  года он  вернулся;  известие  о смерти  Елизаветы должно  было
потрясти его, и все-таки открыто он никак на него не реагировал. В 1616 году
в своих "Трудах"  он помещает два  поэтических обращения к  графине Рэтленд,
написанные  при  ее  жизни и  известные  их  общим  друзьям  (Люси  Бедфорд,
например), но о  ее  недавней смерти -  опять  ни звука. Чудовищное,  просто
невероятное - если не знать его причины - умолчание!***
     ____________________
     **Для сравнения: когда в 1624 г. умер граф Саутгемптон, его смерть была
открыто оплакана многими поэтами.
     ***Есть данные о том, что в 1612 г.  вышел  сборник эпиграмм  Джонсона,
однако  ни  одного  экземпляра  этого  издания не найдено; похоже,  оно было
полностью изъято и уничтожено.

     Как в рот воды набрали близко знавшие ее Дэниел, Донн, Марстон, Чапмен,
Дрейтон,  Мэри Рот, Люси Бедфорд, даже воспитавшая ее Мэри Сидни -  Пембрук,
хотя их не могло оставить равнодушными самоубийство дочери Филипа Сидни (то,
что сумел  узнать Джон  Чемберлен, не  было,  конечно,  тайной и для всех ее
друзей и  родных). Так же как и смерть великого  поэта и драматурга  Уильяма
Шекспира,  смерть бельвуарской четы  окружена  странным, просто непостижимым
для историков молчанием, причиной которого  не могло быть незнание  или  тем
более -  невнимание.  Возможно только одно объяснение:  писать  об их смерти
было нельзя.
     Если посвященные в тайну  их  жизни  и смерти уже  давно  были  связаны
обетом молчания, то молодой Фрэнсис  Бомонт, очевидно, не входил в их число.
Еще за год  до смерти Елизаветы Рэтленд он написал стихотворение, "необычное
письмо" -  так он назвал его, - в котором выражал глубокое преклонение перед
этой  замечательной  женщиной.  Ему  "никогда  еще  не  приходилось  славить
какую-либо  леди  в  стихах  или   прозе",  он  отбрасывает  избитую  манеру
навязывания женщинам льстивых комплиментов, ибо понимает, к  кому обращается
сейчас. "Даже если я истрачу все свое время, чернила и бумагу, воспевая Вас,
я  ничего  не смогу добавить  к  Вашим добродетелям и не смогу  сказать  Вам
ничего такого, что не было бы Вам известно и без меня... Но если Ваш высокий
разум, который я чту даже  выше Ваших блестящих титулов, одобрит  эти слабые
строки, я постараюсь вскоре  прославить Ваши достоинства  в новой песне... Я
знаю, что каковы бы ни были мои стихи, они поднимутся выше самой  изощренной
лести, если я напишу правду о Вас"4.
     Такая  возможность представилась Фрэнсису Бомонту,  увы, слишком скоро.
Элегия,  написанная  им  через  три  дня  после  смерти  Елизаветы  Рэтленд,
исполнена мучительной боли: "Я не могу спать, не могу  есть  и пить, я  могу
лишь рыдать, вспоминая ее". Он скорбит о  ней, чья  жизнь  началась с утраты
великого отца,  скорбит  о том, что источник женского  счастья  - замужество
было  для нее  ("если  верить  молве") лишь  видимостью,  ибо  она  жила как
обрученная дева,  но  не  жена. Оплакивая Елизавету  Рэтленд (судя по тексту
элегии, Бомонт не знал - или не хотел  касаться  -  причины  ее  смерти), он
выражает  веру  в  вечную  ценность  поэтических  идеалов.  Он  не  в  силах
продолжать, он вынужден замолчать - "Я не буду больше  нарушать мир ее тихой
могилы".
     Биографы Бомонта отмечают, что элегия на смерть  дочери Филипа Сидни по
глубине  переживания,  значительности выраженных в  ней  идей,  трагическому
звучанию  выделяется среди всех его поэтических произведений. Об этой элегии
говорил в 1619 году  Драммонду - и высоко оценивал ее - Бен Джонсон. Когда в
1616  году  умер  сам Бомонт,  Джон  Эрл  отозвался о его элегии  на  смерть
Елизаветы  Рэтленд  как   о  "монументе,  который  переживет  все  мраморные
памятники, ибо  они  обратятся в  прах  скорее, чем ее имя"5.  А  в эпитафии
Фрэнсису Бомонту, написанной его братом Джоном,  есть строки об этой элегии,
позволяющие определенно предположить, что именно безвременная кончина дочери
Филипа Сидни явилась для  молодого поэта таким  потрясением,  от которого он
уже не смог оправиться. Несмотря  на  то, что  и Джонсон,  и Джон  Бомонт, и
другие поэты знали об  этой элегии и  высоко ее ценили, напечатать ее смогли
лишь через шесть лет после смерти Фрэнсиса Бомонта... Сами же они продолжали
молчать и после этого.

     Тайные элегии

     Итак,  то  обстоятельство,  что,  издавая  в  1616  году,  всего  через
несколько  лет  после смерти Елизаветы Рэтленд, свои "Труды", так хорошо  ее
знавший  Бен Джонсон  не проронил  ни единого слова  об  этой  смерти - и не
сделал этого  позже,  -  бесспорно  свидетельствует, что  эта тема была  под
запретом. Но, конечно, кто-кто, а уж Бен Джонсон умел обходить самые строгие
запреты, формально не нарушая  их (то  есть не  называя  имен тех,  о ком он
говорил  в своих  предназначенных для немногих  посвященных произведениях "с
двойным дном"). В этом трудном искусстве Джонсон достиг большого мастерства,
превзойдя в  нем  почти  всех*  своих  современников. Но  тщательный научный
анализ этих произведений и обстоятельств их появления в контексте творческой
биографии Джонсона  позволяет увидеть заключенные  в них  чрезвычайно важные
аллюзии.
     _________________
     *Читатель  поймет,  что слово "почти"  необходимо,  поскольку одним  из
современников Джонсона был Уильям Шекспир.

     В разделе  его  "Трудов", названном поэтом  "Лес" и состоящем всего  из
пятнадцати  стихотворений, большинство  из которых прямо  адресовано  членам
семьи  Сидни  и  их кругу  (есть там, как известно, и  два  стихотворения из
честеровского  сборника о  Голубе  и  Феникс), мы  находим стихотворение под
номером  IV. Оно озаглавлено "К миру"  и  снабжено подзаголовком:  "Прощание
знатной, благородной и добродетельной женщины". Это - драматический монолог,
горькое прощание  с  несовершенным,  исполненным суеты  и  фальши миром,  из
которого  знатная  и  благородная  женщина  уходит  - судя  по ее монологу -
добровольно.  "Я  знаю,  мир  -  только лавка кукол и  пустяков, западня для
слабых душ". Судьба предоставляет ей возможность  начать новую жизнь, но она
отвергает этот  путь.  В  ее  голосе звучит усталость  и  горькая решимость.
Осознав  призрачную   сущность  мирской  суеты  и  оказавшись  теперь  перед
трагическим  выбором,   она  не  хочет  начинать  все  сначала,   не   хочет
"уподобиться  птице, которая, покинув  свою клетку и ощутив воздух  свободы,
снова вернулась бы туда (в клетку.  - И.Г.)".  Нет,  она  отбрасывает  такую
возможность: "Моя роль на твоей сцене окончена"** (**"My pan is ended on thy
stage").
     Комментаторы  джонсоновских   произведений   до   сих  пор   не   могли
идентифицировать эту женщину, столь  драматически прощающуюся с  оставляемым
ею миром, с  его  сценой.  Но  действительно ли так  трудно узнать ее  среди
других героев и адресатов небольшого "Леса" -  самого "сидниевского" из всех
поэтических  собраний  Джонсона?  Кто еще из  имеющих отношение к  семейству
Сидни и хорошо известных Джонсону знатных женщин ушел  из жизни при таких же
обстоятельствах  за  несколько  лет до появления его  книги, то есть до 1616
года?  Женщина,  о чьей  смерти,  как  свидетельствуют  факты,  нельзя  было
почему-то говорить открыто...  Ответ однозначен:  этой знатной,  благородной
женщиной, хорошо знакомой  Джонсону  (знакомство подтверждается  несколькими
словами,   сказанными    Драммонду,   открыто    адресованными    ей   двумя
стихотворениями,  письмами), добровольно покидающей этот  мир, является дочь
Филипа Сидни.  Именно у нее, у Елизаветы Рэтленд, молодой женщины, поэтессы,
после смерти мужа была возможность начать новую жизнь. И именно она отвергла
эту возможность, не пожелала  "вернуться обратно в эту  клетку",  отказалась
"исполнять свою роль на сцене мира", покончила  с собой через несколько дней
после похорон Рэтленда в Боттесфорде, предварительно позаботившись и о своем
тайном погребении. "Прощание знатной,  благородной и добродетельной женщины"
- это прощальный монолог честеровской Феникс, и  он вполне мог бы найти себе
место в сборнике, если  бы  Джонсон  был в Англии,  когда Честер с  Блаунтом
начали готовить посвященную памяти Рэтлендов странную книгу.
     Другая поэма - "Юфимь"*  (*Eupheme -  неологизм, образованный Джонсоном
от греческого Euphemia - "слава", "прославление"), написанная приблизительно
в то же время, что и "К миру", - была впервые напечатана только в 1640 году,
уже после смерти Джонсона,  в поэтическом  цикле "Подлесок". Она  состоит из
десяти  частей, все названия  которых  вначале  объявлены,  но  потом  вдруг
сообщается, что тексты четырех из них (как раз тех, где, судя по заголовкам,
рассказывается о занятиях героини поэзией и о  ее друге-супруге) утеряны! Из
остальных  частей  половина  снабжена   явно  позднейшими,  в  том  числе  и
прозаическими,  неуклюжими дописками, уводящими в  сторону;  есть обрывы  на
полуфразе.  Эти  явные  -  почти  демонстративные  -   дописки   обращены  к
покровителю Джонсона в самые последние годы его жизни - сэру Кенелму Дигби и
его молодой жене  Венеции, умершей в 1633 году. В оставшихся неискаженными и
необорванными  частях  поэт  говорит   о  той,  кто   была  его  Музой,  его
вдохновительницей,  "кому  он  обязан  каждой  написанной  им  строкой";  он
прощается с ней, его горе безмерно, он упрекает тех, кто не сумел остановить
ее, отговорить от  рокового шага.  Есть  здесь и строки,  прямо  говорящие о
поэме  Елизаветы  Сидни  о страстях  Христовых: "Она видела  Его на  кресте,
страдающего   и  умирающего  во   имя  нашего  спасения!  Она   видела  Его,
восстающего, побеждающего смерть,  чтобы  судить  нас  по  справедливости  и
возвращать нам  дыхание..." Рассказу  о  ее поэме  Джонсон отводит  целых 25
строк - случай для него достаточно редкий.
     Поэма Джонсона, как и большинство других поэтических произведений цикла
"Подлесок", написана, когда жена Кенелма Дигби была еще ребенком и никак  не
могла являться вдохновительницей всего созданного поэтом, каждой его строки.
Есть в сохраненных частях поэмы много и  других  строк, никакого отношения к
Венеции  Дигби не имеющих. К тому же Джонсон жил еще  четыре года  после  ее
смерти,  у  него было  время  и творческие возможности  создать  законченную
памятную  поэму   (или   элегию),  посвященную   скончавшейся   жене  своего
покровителя. Он  же предпочел сделать  демонстративные  дописки к нескольким
частям давно лежавшей в  его письменном столе поэмы о Елизавете Рэтленд и ее
супруге, которая не могла быть опубликована, уничтожив те части, где смысл и
адресность нельзя  было закамуфлировать никакими дописками и обрывами. Таким
способом  удалось сохранить около половины важнейшего  текста;  его значение
джонсоноведам еще предстоит оценить.
     Чрезвычайно интересны третья и  четвертая части  "Юфими", в которых нет
позднейших дописок  и изъятий. Здесь поэт наставляет художника, каким должен
быть  портрет, изображение  его прекрасной Музы. Если  ее внешние  черты еще
могут быть переданы художником (хотя он  никому не  должен говорить, чей это
портрет!), то выразить на  полотне  ее высокий чистый  разум, ее  речь (надо
понимать  -  поэтическую  речь),  подобную  музыке  и  наполненную  глубоким
смыслом, невозможно - это  работа для поэта. Такую же мысль и почти теми  же
словами  Джонсон  высказывает  в  своем  обращении  к  читателям  по  поводу
"портрета" Шекспира работы Дройсхута в Великом фолио!
     Много   странного   в  том,   как   поэма  "Юфимь"  была  напечатана  в
джонсоновском "Подлеске" в 1640 году: с  "утерей" половины частей, дописками
и  обрывами именно в тех  текстах, где современники  поэта -  даже  не очень
посвященные  - могли узнать  дочь Филипа  Сидни. Но самое  удивительное, что
третья и четвертая  части этой поэмы  напечатаны  в  изданном в том же, 1640
году первом собрании поэтических произведений Шекспира  сразу  после элегий,
посвященных  Великому  Барду!  Какое  отношение к  Шекспиру имеет эта  поэма
Джонсона -  или хотя  бы эти две  ее части - и почему издатель  Джон  Бенсон
посчитал необходимым  поместить их именно  в этой книге, никто  из  западных
шекспироведов  и   джонсоноведов  даже  не  пытался  объяснить.   Но  теперь
внимательный читатель может  это сделать, зная, что поэма первоначально была
посвящена бельвуарской  чете,  неразрывно  связанной  с  тайной Потрясающего
Копьем. Добавлю, что после этих двух частей "Юфими" в книге Шекспира следует
поэтическое письмо  Бомонта  Джонсону  -  то  самое  стихотворение,  где  он
вспоминал  о   парадах   остроумия,  устраивавшихся  в   таверне   "Русалка"
джентльменами, любившими называть себя "британскими умами"...
     После  1612  года  появился ряд  произведений,  в  которых  содержались
явственные  намеки на  тяжелую  утрату,  понесенную  английской литературой.
Уильям  Браун  из  Тэвистока  в  посвященной  графу  Пембруку  второй  книге
"Пасторалей",  написанной  в 1614-1615  годах, перечисляя крупнейших  поэтов
Англии - "искуснейших,  равных  которым нет на земле"  - Филип Сидни, Джордж
Чапмен, Майкл Дрейтон,  Бен  Джонсон, Сэмюэл Дэниел,  Кристофер  Брук,  Джон
Дэвис  из   Хирфорда,   Джон  Уитер,  -   говорит  дальше  о  двух   поэтах,
"совершеннейших  из  всех,  когда-либо  существовавших, которых  злая судьба
оторвала  недавно  от  их  более  счастливых товарищей";  Браун  называет их
именами Ремонд  и  Доридон.  Заметим,  что  в  списке  "искуснейших  поэтов"
отсутствует Шекспир, и попытаемся понять, о каких же двух "совершеннейших из
всех  когда-либо существовавших", но недавно  умерших поэтах  скорбел в 1614
году  Уильям  Браун.  Указание  на этих "недавно умерших" поэтов уточняется,
когда мы обнаруживаем, что в первой книге брауновских  пасторалей, иданной в
1613 году, но написанной несколькими  годами раньше, и  Ремонд и Доридон еще
живы.  Они  неразлучны,  их песням вторят лесные птицы; Доридон  клянется  в
верности  Ремонду.  Попытки  английских  литературоведов  определить, кто же
скрывается за этими именами-масками, до сих пор  оставались безуспешными. Но
в  брауновских  "Пасторалях"  мы  встречаем  не только двух недавно  умерших
поэтов,  но и другие  аллюзии в сторону  бельвуарской четы,  сближающие  эти
"Пасторали"  с  джонсоновским "Печальным пастухом" и  честеровской  "Жертвой
Любви".  Это относится и к произведениям Кристофера Брука  ("Призрак Ричарда
III"), Джона  Флетчера ("Судьба благородного человека"; заключительные пьесы
тетралогии "Четыре  пьесы  в одной" - "Триумф  смерти"  и "Триумф времени"),
Роберта Геррика ("Видение его Повелительницы, зовущей его