нской  таверне,  куда
приглашены  все  видные  английские  поэты   и  где  особо  было  желательно
присутствие  Томаса Кориэта из  Одкомба, "без  которого всей затее будет  не
хватать  крыши".  Человек,  объявленный   британскими  шутниками  величайшим
писателем и  путешественником,  продолжает  пребывать  в  этом  качестве  на
страницах  солидных английских и  американских справочников и энциклопедий и
по сей день.
     Хозяйственные  записи дворецкого (и дальнего  родственника) Рэтлендов -
Томаса  Скревена  -  еще  одно  окно  в  мир  интересов  бельвуарской  четы.
Многочисленные  записи о  приобретении книг  - среди них  и те, что послужат
источниками для шекспировских пьес. Иногда книги прибывали целыми ящиками. И
самая  последняя запись такого рода -  в Бельвуар поступают книги Кориэтовой
серии:  "Капуста"  и   "Десерт".  Это  вообще   последняя  расходная  запись
дворецкого  при  жизни  Роджера Мэннерса, 5-го графа Рэтленда; возможно,  он
успел  еще  с улыбкой полистать "Кориэтовы" страницы. Следующая  запись:  19
июля 1612 года уплачено двум хирургам за последние медицинские услуги "моему
Лорду"  и  за  бальзамирование  тела умершего  - 70  фунтов.  Далее уплачена
крупная  сумма - 145 фунтов геральдмейстеру  ордена Подвязки и его людям  за
участие в  торжественной церемонии похорон Рэтленда  22 июля (через два  дня
после погребения!). А еще через семь месяцев, 31 марта 1613 года - та  самая
знаменитая  запись,  с которой  начался  интерес исследователей  к Рэтленду:
Шакспер и Бербедж получают деньги "за импрессу моего Лорда".
     Наконец,  в моих  руках  давно  интересовавшая  меня,  но бывшая доселе
недоступной редчайшая книга Джона Дэвиса из Хирфорда  - "Жертва муз"4. Я уже
говорил о двусмысленном  поэтическом  обращении Дэвиса к "нашему английскому
Теренцию  мистеру  Уильяму  Шекспиру". Вне сомнения, Джон Дэвис из Хирфорда,
поэт,  входивший   в  блестящее  литературное  окружение  принца  Уэльского,
Пембруков, Рэтлендов*, активнейший участник фарса  о Кориэте, был посвящен в
тайну Великого  Барда, на что он неоднократно  намекал. Книга малого формата
(октаво) напечатана Томасом Шодхэмом для Джорджа Нортона. Как и честеровский
сборник, книга не регистрировалась в  Компании; на титульном листе даты нет,
но на  последней странице дата - 1612 год. Я сказал "титульный лист", но это
очень  странный титульный лист, подобного которому  мне еще  не  приходилось
встречать.  Это - гравюра, ширина  которой на  два сантиметра больше формата
книги,  поэтому  на  излишнюю ширину  титульный лист  подвернут. Похоже, что
гравюра  печаталась отдельно и не  для этой книги. Имени  автора, печатника,
издателя, места печатания - то есть обычных  выходных данных - на заменяющей
титульный лист гравюре  нет. Лишь  вверху,  над рамкой гравюры  - заголовок,
тоже  шире формата книги: "The Muses Sacrifice"  ("Жертва муз"**), и  совсем
внизу  слева -  пометка  гравера -  "для Дж. Нортона" и подпись  "У.  Хоул".
Уильям  Хоул  - крупнейший мастер эпохи, иллюстрировавший,  между прочим,  и
"Кориэтовы Нелепости".
     _____________________
     *В  книге Джона Дэвиса  из Хирфорда "Микрокосмос" (1603)5,  посвященной
королю  и   королеве  -  в   первый  год  нового  царствования,  -  есть   и
сонеты-обращения  к   Рэтлендам,   Пембрукам,  Дерби.   Особенно   интересен
многозначительный сонет,  обращенный  к графу  и графине Рэтленд  (Роджеру и
Елизавете).   Они   названы   "истино-истинно   благородными"  (Right  right
Honorable), преклоненение поэта перед ними бесконечно,  он заканчивает сонет
мольбой к Рэтлендам считать его "своим".
     **Заглавие можно перевести и как "Жертвоприношение муз". В любом случае
оно перекликается с заглавием честеровского сборника: "Жертва Любви".

     Рисунок  изображает  сцену  на   Парнасе.  На  алтаре  бога-покровителя
искусств  Аполлона  в жертвенном пламени сгорают  сердца служившей ему четы.
Пламя  в  жертвеннике  поддерживает  Аполлон  и некий  ангел  Чистой  Любви,
попирающий  при этом  Купидона  -  божка  плотской  любви;  аллегория вполне
прозрачная: традиционные лук и  стрелы незадачливого Купидона валяются рядом
за ненадобностью. Вокруг  - все  девять  муз, коленопреклоненные, с горестно
простертыми к жертвеннику руками. Над головой ангела - взлетающий голубь.  В
правом верхнем углу - несколько строк:

     "Мы принесли эту жертву
     В пламени чистой любви и искусства.
     Божественною милостью
     Оба сгорели один за другим".

     Сохранилось восемь экземпляров книги, из них два - без этого титульного
листа-гравюры. У хантингтонского экземпляра эти строки в правом верхнем углу
целы; в фолджеровском же - вся правая половина надписи  изъята (скорее всего
- вырезана из гравюрной платы  или закрыта  листком  бумаги  при печатании).
Умышленный  характер этой операции очевиден -  непосвященному читателю стало
труднее понять, какое событие изображено на рисунке. А  изображено на нем, с
точностью до  деталей (в этом  можно убедиться, глядя на репродукцию), то же
печальное  событие,  которому  посвящена  поэма о Голубе и Феникс  и  другие
произведения честеровского сборника - трагическая смерть  бельвуарской четы.
Здесь и  Голубь, и духовный  характер отношений  супругов, и их бескорыстное
служение  Аполлону,  Парнас,  1612  год.  Гравюра  -  точная  иллюстрация  к
честеровскому сборнику, и  не  исключено, что  первоначально  она для него и
предназначалась... Удивительно, что  никто  из  изучавших ранее честеровский
сборник  или из сегодняшних специалистов  по шекспировской поэзии не заметил
эти многочисленные  совпадения и  соответствия  и никому не пришла в  голову
мысль   поместить  гравюру  Хоула  в  одном  из  многочисленных  переизданий
шекспировской поэмы о  Голубе и Феникс или "Канонизации" Джона Донна. А ведь
там она была бы вполне к месту.
     Многое помогает  понять и содержание самой книги Дэвиса. Во-первых, она
открывается  большой   поэмой-посвящением   трем   знатным  леди,  ближайшим
наперсницам Елизаветы Сидни -  Рэтленд: Мэри Сидни - Пембрук, Люси Бедфорд и
Елизавете  Кэри. Большую  часть  книги  составляют облеченные  в поэтическую
форму религиозно-философские  размышления  о  жизни  и  смерти,  о  грехе  и
возмездии за  него. До этих медитаций помещена  "похоронная элегия на смерть
наидостойнейшей и целомудренной  миссис  Елизаветы  Даттон" -  внучки  лорда
Элсмера.  Мы  узнаем,   что  юная   Елизавета  в  возрасте  одиннадцати  лет
обвенчалась с Джоном Даттоном, которому было 15 лет. Через два года он умер,
оставив  Елизавету  "девственницей-вдовой", а еще через три года, в  октябре
1611 года, умерла и она сама. Эта  печальная история изложена  сухой прозой,
но в самой элегии Дэвис  говорит о высочайшем пиетете, который он испытывает
к своей героине:

     "Моя Муза будет трудиться на этой ниве славы,
     Воздвигая обелиски из рифм, где твое имя
     Будет сиять всегда небесным светом ума,
     Пока другой Феникс не восстанет из пепла..."

     О ком говорит поэт? Неужели "Феникс", "небесный свет ума", "поле славы"
- все это о девочке-полуребенке,  ушедшей из жизни, не успев,  по  существу,
вступить в нее? В тексте элегии нет никаких аллюзий или упоминаний о гравюре
Хоула, но можно  предположить, что  те немногие  английские  литературоведы,
которые занимались  книгой Джона Дэвиса, не задерживались на гравюре Хоула*,
считая ее иллюстрацией к бесхитростной и грустной истории детей-супругов. Но
какое отношение эти дети могли иметь к служению искусству, к поэзии, при чем
здесь Парнас,  Аполлон,  музы? Нет, гравюра Хоула -  не  об этих безвременно
умерших, не успевших ничего свершить, ничего после себя не оставивших детях;
их  имена  играют  в книге Дэвиса ту же  роль, что  и имя  Джона Солсбэри  в
честеровском сборнике или имя Венеции  Дигби в поэме Бена Джонсона "Юфимь" -
они "затеняют (маскируют) правду"  о любви, поэтическом служении и  жестокой
судьбе Голубя и Феникс - Роджера и Елизаветы Рэтленд.
     ________________
     *Экземпляр этой книги  Дэвиса в Британской библиотеке  в  Лондоне лишен
титульного листа.  Гравюра же Хоула хранится в  Британском  музее (в том  же
здании).  Однако  в  апреле 1995 г.  я  не смог осмотреть  гравюру,  так как
буквально за несколько дней до этого помещение, где она находится, затопило,
и доступ в него был надолго прекращен. Только в это помещение... Судьба!

     Летиция Йендл, внимательно рассмотрев гравюру, согласилась со мной, что
это - достаточно убедительная иллюстрация  к шекспировской поэме  о Голубе и
Феникс, и поинтересовалась причиной такой  удачливости в  находках. Причина,
конечно, заключалась  в правильности  моей датировки и  идентификации героев
честеровского  сборника. Круг Сидни - Рэтлендов - Пембруков, их  поэтическое
окружение, почти одновременная  смерть бельвуарской  четы летом 1612  года -
вот  тот   период,   те   ориентиры,   где   прежде   всего  следует   вести
целенаправленные поиски. Находки не случайны! Такое событие, как  загадочная
смерть  (для  многих - внезапное исчезновение)  единственной  дочери  Филипа
Сидни, не  могло не вызвать откликов  - пусть замаскированных и рассчитанных
на немногих посвященных. Таких следов  и  откликов, как  убедился  читатель,
нами  уже обнаружено немало,  и есть все  основания  рассчитывать  на  новые
удивительные находки и открытия.
     Об этом я и  сказал  Летиции  - высококвалифицированному  специалисту в
области  старинных  рукописей и  печатных  изданий, чья доброжелательность и
всегдашняя  готовность помочь занимающимся  в Библиотеке ученым воистину  не
знают пределов.  Однако и в своих контактах с американскими шекспироведами я
ограничивался   конкретными   проблемами   моих   исследований:   датировка,
идентификация  прототипов,  направленность   некоторых   аллюзий.   Проблемы
личности Великого  Барда,  "шекспировского вопроса"  я старался не касаться;
также  я не  слышал, чтобы эти шекспироведы обсуждали  подобный вопрос между
собой.  Давно сложившийся в Англии  и США культ Шекспира накрепко привязан к
стратфордским   реликвиям,   и   тамошняя   профессура   -   университетские
преподаватели  литературы  -  эту привязку строго соблюдают (исключений  я в
шекспироведческих академических журналах не встречал). Естественно, объектом
культа стало не только творчество Великого Барда, но и биографический канон,
в  основном  сложившийся задолго до появления  научной истории с ее методами
критической  проверки источников  и  выявления достоверных фактов  из потока
преданий и легенд. Дискуссии с нестратфордианцами - а в  Америке большинство
из них оксфордианцы - если  и ведутся иногда, то не в  научных журналах, а в
газетах, массовых изданиях и  - однажды -  в суде; это (так же  как слабости
оксфордианской гипотезы) определяет невысокий научный уровень таких  обменов
привычными про- и контраргументами. Не будет большим преувеличением сказать,
что для университетской профессуры проблемы шекспировской личности как бы не
существует.
     Чрезвычайно   узкая  специализация   научных   исследований   позволяет
академическим  шекспироведам  углубляться  в  частные  вопросы,  не  обращая
внимания  на проблемы  глобальные и даже  на  проблемы,  которыми занимаются
"соседи"; нередко они имеют о  них самые смутные представления. Джонсоноведы
плохо  ориентируются в  шекспировских  биографиях, шекспироведы  -  в поэзии
Джонсона,  а  ведь  его  поэтические произведения  вместе  с  "Разговорами с
Драммондом"  -  ключ к  Шекспиру.  Книговеды  мало  интересуются содержанием
("внутренними  свидетельствами")  изучаемых книг. Ряд важных  направлений не
исследуется вообще в течение последних десятилетий, -  честеровский  сборник
наглядный тому  пример. Но даже  в  тех случаях, когда западные шекспироведы
выходят на не известные до того важные факты, необходимость укладывать  их в
прокрустово  ложе традиционных  представлений  о  Великом Барде мешает  этим
ученым  постигнуть  подлинный  смысл своих  находок.  Стратфордская  легенда
причудливо  искажает  всю  картину духовной жизни  елизаветинско-якобианской
Англии, поместив в самом ее центре раблезианскую Маску, пытаться заглядывать
за  которую  в "официальной"  шекспироведческой науке считается неприличным.
Трудно представить, например,  чтобы в сегодняшней астрономии господствовала
Птолемеева система мира, но шекспироведение относится  не к точным наукам, а
к гуманитарным, где взаимоотношения точных фактов и почтенных традиций более
деликатны.  Благодаря этому спектакль, запущенный  его  гениальными творцами
четыре столетия назад, продолжается...
     В  подвальном помещении  Библиотеки  Фолджера,  где  находятся стеллажи
открытого  доступа, одну секцию -  несколько полок  - занимают  сочинения  о
"шекспировском  вопросе".  Здесь  редко кто бывает; про себя я называю  этот
уголок  "убежищем  еретиков".   Вот  пухлые  сочинения  бэконианцев,  годами
ломавших  голову  над  шифрами,  которыми  великий  философ  записал  тайные
сообщения о своем авторстве; сейчас эти книги никто не читает, хотя не все в
них   вздор.   Томики   дербианцев,    сторонников   Марло,   рэтлендианцев,
оксфордианцев,  сторонников теорий  группового авторства... Вот  книга Петра
Пороховщикова, вот  дотошные немецкие  нестратфордианцы начала нашего  века,
книги  Демблона, так и  не  переведенные  за восемьдесят  лет на  английский
язык... "Убежище еретиков" -  убедительное  свидетельство того,  как нелегок
путь  человечества  к  познанию истины,  особенно если она так  хитроумно  и
предусмотрительно укрыта.  Один из моих новых американских  знакомых, увидев
меня здесь, заметил в шутку, что  неплохо бы огородить эту  секцию  железной
решеткой.  Похоже,  он   хотел  оградить  иностранца   от  вредного  влияния
"критиканов".  И  я  подумал:  ну до чего же  не  повезло  Козьме  Пруткову!
"Родись" он, подобно Томасу Кориэту, в другое время и под другими  небесами,
украшало  бы  имя сего великого писателя  страницы престижных биографических
словарей и энциклопедий и поныне...
     О первых результатах моих  исследований  честеровского сборника коротко
сообщил в 1989 году американский журнал "Шейкспир Ньюзлеттер". Но о находках
русскими  исследователями  одних и тех  же  водяных  знаков  в Вашингтоне  и
Лондоне  было известно в основном  только специалистам Библиотеки  Фолджера.
Поэтому  я   показал  перевод  статьи  из  "Шекспировских  чтений  1984"  (с
добавлением материала о водяных знаках) моим новым вашингтонским коллегам по
работе  в  Библиотеке  -  профессорам  Уинфриду  Шлейнеру,  Кеннету  Гроссу,
Патриции  Стейнлейн,  Парку  Хонану. Новая датировка шекспировской  поэмы  и
идентификация   прототипов   Голубя  и   Феникс  показалась   им  достаточно
убедительной (я уже говорил, что "шекспировский вопрос" в статье напрямую не
затрагивался).  Особенно  ободряющим  был  отзыв  профессора  Парка  Хонана,
который писал 22 апреля 1992 года:
     "Ваша  статья  о  шекспировской  поэме,  по  моему  искреннему  мнению,
является единственной полностью доказательной работой об  этом  произведении
из  всех,  что  мне  приходилось  читать.  Я считаю, что Ваша  идентификация
прототипов  героев  поэмы  с  Роджером Мэннерсом,  графом  Рэтлендом,  и его
супругой Елизаветой  (дочерью Филипа  Сидни)  чрезвычайно полно  обоснована.
Ваше изложение  доказательств настолько ясно, логично, последовательно,  что
невозможно прервать чтение. Конечно, хотелось бы услышать суждения о высокой
эстетической  ценности поэмы, почему  она  производит на  нас  такое сильное
впечатление. Но,  несмотря на эти остающиеся  вопросы,  Вы  блестяще  решили
труднейшую  задачу  и  подарили  нам бесценную фундаментальную  работу.  Ваш
критический  разбор  предыдущих интерпретаций  поэмы  показывает  их  полную
несостоятельность,   но   при  этом  Вы   проявляете  к  ним   понимание   и
доброжелательность"*.
     __________________
     *Разбирая    гипотезы   своих    предшественников    по    исследованию
честеров-ского  сборника и критикуя их,  я не забывал,  что  это были первые
шаги,  первые попытки понять загадочное  явление,  многое в нем прояснившие,
несмотря  на  ложность  исходных  предпосылок (доверие  к  мистифицированным
датам). Ответить же на вопрос - почему поэма производит на нас такое сильное
впечатление, можно только после  постижения всей  правды о  высокой трагедии
бельвуарской четы, укрывшейся на века за своей стратфордской маской.

     Поскольку статья уже была опубликована в русском  академическом издании
и стала в  России  объектом  дискуссии, мои американские друзья настоятельно
рекомендовали    предложить    перевод    статьи    американскому   научному
шекспироведческому  изданию,  дабы  американские  и  английские  ученые (как
правило, русским  языком не владеющие)  могли подробней ознакомиться с новой
гипотезой,  дебатируемой в  России, и  принять  участие в дискуссии. В любом
случае,  считали  мои  друзья,  очевидна  польза  от  такой  публикации  для
международного  обмена  и  для  исследования   труднейшей  шекспироведческой
проблемы, связанной с  поэмой  о Голубе  и Феникс.  Разумеется, я последовал
этому совету и передал  перевод статьи в ежеквартальник "Шейкспир Куотерли",
рассчитывая вовлечь в  продолжение  исследования и  расширение его  аспектов
прежде  всего  англо-американских   ученых,  имеющих  доступ   к  книжным  и
рукописным  богатствам, добраться до которых (тем более - до всех) из Москвы
- трудно осуществимая мечта.
     Тем   временем  об  исследовании   услышали   некоторые   вашингтонские
журналисты.  Находка  четырехсотлетнего  таинственного  единорога  в  центре
Вашингтона  и центре  Лондона, да  еще  людьми,  прилетевшими специально для
этого  из  Москвы!  С  корреспондентом  влиятельной  газеты  "Крисчен Сайенс
Монитор"  Линдой  Фелдман я  беседовал  несколько  раз.  Конечно  же,  сходу
разобраться  в  достаточно  сложной научной  проблеме ей было  непросто, тем
более, что  она  собиралась писать  не научную  статью, а  короткий газетный
очерк  о  госте  Библиотеки  Фолджера,  приехавшем  в  Вашингтон  из  России
исследовать  загадки  шекспировских  творений;  я  же  старался побудить  ее
уделить основное внимание самим исследованиям и их  результатам. Однажды она
позвонила мне и сказала,  что профессор Дональд  Фостер из женского колледжа
Вассара сообщил ей, что поэма Шекспира и весь честеровский сборник посвящены
свадьбе сэра Джона  Солсбэри  и совершеннолетию  его  дочери, и он не  видит
оснований в  этом  сомневаться. Пришлось  сообщить  Линде, что  профессор (с
которым  я  не  знаком)  снабдил  ее информацией,  почерпнутой  из  старой и
неубедительной  гипотезы. Особого значения этому эпизоду я  не  придал,  тем
более, что статья в  газете все-таки  появилась (хотя о самом исследовании и
связанных с ним открытиях там  сказано немного, а для бедного Томаса Кориэта
вообще места не хватило).
     Другим оппонентом стал профессор Питер Блэйни. Он сразу спросил: почему
это  я сомневаюсь в подлинности даты, отпечатанной на титульном листе? Задаю
встречный  вопрос: почему он некритически принимает на  веру дату, ничем  не
подтверждаемую, в  то  время  как  много  фактов  свидетельствуют,  что  она
мистифицирована  и книга появилась значительно  позднее? Но  тут выясняется,
что Блэйни как  библиограф  и книговед принимает во внимание лишь "внешние",
то  есть  полиграфические,  свидетельства,  а  факты, "спрятанные"  в  самих
текстах, его не очень интересуют. К тому же,  несмотря  на  приверженность к
"внешним" свидетельствам,  мой оппонент в  данном случае не обратил внимания
на  те  из  них,  которые  противоречат устоявшейся традиции  (например,  на
участие  Филда  и Оллда еще в одной мистификации именно в  1612-1613 годах).
Впрочем, перевода  моей  статьи  он не видел, просто  узнал,  что предложена
другая, отличная от традиционно  принятой датировка честеровского  сборника.
Позже, ознакоми