балетом.  Скажите им, что мы опасаемся за свою жизнь! Бегите! Скорее! Ради
пресвятой Девы!
     Однако  бывший  послушник  был  не  только  стратегом,  но  и человеком
действия.  Прыгнув вперед, он метнул свое громоздкое оружие в брата Амвросия
и  в  тот  миг,  когда и налой и монах с грохотом рухнули на пол, выскочил в
открытую  дверь  и  помчался  вниз  по витой лестнице. Мимо дремавшего возле
своей  кельи  привратника  брата  Афанасия как будто пронеслось видение: его
ноги  мелькали,  одежда  развевалась;  но не успел Афанасий протереть глаза,
как  беглец  проскочил  сторожку  и  со  всей скоростью, какую допускали его
деревянные сандалии, помчался по дороге в Линдхерст.


                                  Глава II

КАК АЛЛЕЙН ЭДРИКСОН
                            ВЫШЕЛ В ШИРОКИЙ МИР

     Никогда  еще  мирная атмосфера старинного цистерцианского монастыря так
грубо  не нарушалась. Никогда еще не бывало в нем восстаний столь внезапных,
столь  кратких и столь успешных. Однако аббат Бергхерш был человеком слишком
твердого  характера,  он  не  мог  допустить,  чтобы  мятеж одного смельчака
поставил  под  угрозу  установленный  распорядок в его обширном хозяйстве. В
нескольких  горьких и пылких словах он сравнил побег их лжебрата с изгнанием
наших  прародителей  из рая и заявил прямо, что если братия не одумается, то
еще  кое-кого  может  постигнуть  такая же судьба, и они окажутся в таком же
греховном  и  гибельном  положении. Выступив с этим назиданием и вернув свою
паству  к состоянию надлежащей покорности, он отпустил собравшихся, дабы они
возвратились  к  обычным  трудам,  и  удалился в свой покой, чтобы обрести в
молитве  духовную  поддержку для выполнения обязанностей, налагаемых на него
высоким саном.
     Аббат  все  еще  стоял  на коленях, когда осторожный стук в дверь кельи
прервал его молитвы.
     Недовольный,  он  поднялся  с  колен  и  разрешил стучавшему войти; но,
когда   он  увидел  посетителя,  его  раздраженное  лицо  смягчилось,  и  он
улыбнулся по-отечески ласково.
     Вошедший,  худой  белокурый  юноша,  был выше среднего роста, стройный,
прямой  и  легкий,  с живым и миловидным мальчишеским лицом. Его ясные серые
глаза,  выражавшие  задумчивость и чувствительность, говорили о том, что это
натура,  сложившаяся  в стороне от бурных радостей и горестей грешного мира.
Однако   очертания   губ   и   выступающий  подбородок  отнюдь  не  казались
женственными.    Может    быть,   он   и   был   порывистым,   восторженным,
впечатлительным,  а  его  нрав  -  приятным  и  общительным,  но наблюдатель
человеческих  характеров  настаивал  бы  на том, что в нем есть и врожденная
твердость и сила, скрывающиеся за привитой монастырем мягкостью манер.
     Юноша  был  не  в  монастырском одеянии, но в светской одежде, хотя его
куртка,  плащ  и  штаны были темных тонов, как и подобает тому, кто живет на
освященной  земле.  Через  плечо  на  широкой  кожаной лямке висела сума или
ранец,  какие  полагалось  носить  путникам. В одной руке он держал толстую,
окованную  железом  палку  с острым наконечником, в другой - шапку с крупной
оловянной  бляхой спереди, на бляхе было вытиснено изображение Рокамадурской
Божьей матери.
     - Собрался  в  путь, любезный сын мой? - сказал аббат. - Нынче поистине
день  уходов.  Не странно ли, что за какие-нибудь двенадцать часов аббатство
вырвало  с корнем свой самый вредный сорняк, а теперь вынуждено расстаться с
тем, кого мы готовы считать нашим лучшим цветком?
     - Вы  слишком добры ко мне, отец мой, - ответил юноша. - Будь на то моя
воля,  никогда бы я не ушел отсюда и дожил бы до конца своих дней в Болье. С
тех  пор,  как я себя помню, здесь был мой родной дом, и мне больно покидать
его.
     - Жизнь  несет  нам немало страданий, - мягко отозвался аббат. - У кого
их  нет?  О  твоем  уходе  скорбим  мы  все,  не только ты сам. Но ничего не
поделаешь.  Я  дал слово и священное обещание твоему отцу Эдрику-землепашцу,
что  двадцати  лет от роду отправлю тебя в широкий мир, чтобы ты сам изведал
его  вкус  и  решил,  нравится  ли  он  тебе. Садись на скамью, Аллейн, тебе
предстоит утомительный путь.
     Повинуясь  указанию  аббата,  юноша  сел,  но нерешительно и без охоты.
Аббат  стоял возле узкого окна, и его черная тень косо падала на застеленный
камышом пол.
     - Двадцать  лет тому назад, - заговорил он снова, - твой отец, владелец
Минстеда,  умер, завещав аббатству три надела плодородной земли в Мэлвудском
округе.  Завещал  он  нам  и  своего  маленького  сына  с  тем, чтобы мы его
воспитывали,  растили  до  тех  пор, пока он не станет мужчиной. Он поступил
так  отчасти  потому, что твоя мать умерла, отчасти потому, что твой старший
брат,  нынешний  сокман*  Минстеда,  уже  тогда  обнаруживал свою свирепую и
грубую  натуру и был бы для тебя неподходящим товарищем. Однако отец твой не
хотел,  чтобы  ты  остался  в монастыре навсегда, а, возмужав, вернулся бы к
мирской жизни.
     ______________
     *  Сокманы,  люди  чаще  всего  недворянского происхождения, получали в
"держание"  землю  от  короля  и  были  за  это  обязаны  ему  повинностью -
воинской, денежной и проч.

     - Но,  преподобный  отец,  -  прервал его молодой человек, - ведь я уже
имею некоторый опыт в церковном служении.
     - Да,  любезный  сын,  но не такой, чтобы это могло закрыть тебе путь к
той  одежде,  которая на тебе, или к той жизни, которую тебе придется теперь
вести. Ты был привратником?
     - Да, отец.
     - Молитвы об изгнании демонов читал?
     - Да, отец мой.
     - Свещеносцем был?
     - Да, отец мой.
     - Псалтырь читал?
     - Да, отец мой.
     - Но обетов послушания и целомудрия ты не давал?
     - Нет, отец мой.
     - Значит,  ты  можешь  вести  мирскую  жизнь.  Все  же  перед  тем, как
покинуть  нас,  скажи  мне,  с  какими  дарованиями  уходишь  ты  из  Болье?
Некоторые  мне  уже  известны.  Ты играешь на цитоли* и на ребеке**. Наш хор
онемеет без тебя. Ты режешь по дереву, гравируешь?
     ______________
     * Род цитры.
     ** Старинная трехструнная скрипка.

     На бледном лице юноши вспыхнула гордость искусного мастера.
     - Да,  преподобный  отец,  -  отозвался  он,  - благодаря доброте брата
Варфоломея  я  режу  по  дереву  и  слоновой кости и могу кое-что сделать из
серебра  и  бронзы.  У  отца Франциска я научился рисовать на пергаменте, на
стекле  и  на  металле,  а  также узнал, какими эссенциями и составами можно
предохранить   краски   от  действия  сырости  и  мороза.  У  брата  Луки  я
заимствовал  некоторое  умение  украшать  насечкой  сталь и покрывать эмалью
ларцы,  дарохранительницы,  диптихи  и  триптихи.  Кроме  того,  у меня есть
небольшой   опыт   в   переплетном   деле,  гранении  драгоценных  камней  и
составлении грамот и хартий.
     - Богатый   список,   ничего   не  скажешь!  -  воскликнул  настоятель,
улыбаясь.  -  Какой клирик из Оксфорда или Кембриджа мог бы похвастаться тем
же? Что касается начитанности, тут ты, боюсь, не достиг таких же успехов.
     - Да,  отец  мой,  читал  я  немного.  Все же, благодаря нашему доброму
викарию,  я  не  вовсе  не  грамотен.  Я прочел Оккама, Брэдвардина и других
ученых мужей, а также мудрого Дунса Скотта и труд святого Фомы Аквинского.
     - Но  какие знания о предметах мира сего почерпнул ты из своего чтения?
В  это  высокое окно ты можешь увидеть кусок леса и дымы Бэклерсхарда, устье
Экса  и  сияющие  морские  воды.  И  вот  я  прошу тебя. Аллейн, скажи, если
кто-нибудь  сел бы на судно, поднял паруса и поплыл по тем водам, куда бы он
надеялся приплыть?
     Юноша   задумался,   концом   палки  он  начертил  план  на  камышинах,
покрывавших пол.
     - Преподобный  отец,  -  ответил  он,  -  этот человек приплыл бы к тем
частям  Франции,  которые  находятся  во  владении его величества короля. Но
если  он  повернет на юг, он сможет добраться до Испании и варварских стран.
На север у него будут Фландрия, страны Востока и земли московитов.
     - Верно.  А  что  было  бы,  если  бы  он,  достигнув  владений короля,
продолжал путь на восток?
     - Он  прибыл  бы  в  ту  часть  Франции,  которая  до  сих пор является
спорной,  и  мог  бы  надеяться,  что  доберется  до  прославленного  города
Авиньона, где пребывает наш святейший отец, опора христианства.
     - А затем?
     - Затем  он  прошел бы через страну аллеманов и Великую римскую империю
в  страну  гуннов и литовцев-язычников, за которой находятся великая столица
Константина и королевство нечистых последователей Махмуда.
     - А дальше, любезный сын?
     - Дальше  находится  Иерусалим,  и  Святая  земля,  и  та великая река,
истоки которой в Эдеме.
     - А потом?
     - Преподобный  отец,  я  не знаю. Мне кажется, оттуда уже недалеко и до
края света!
     - Тогда  мы  еще  можем  кое-чему  научить тебя, Аллейн, ласково сказал
аббат.  -  Знай,  что многие удивительные народы живут между этими местами и
краем  света.  Там  есть  еще  страна  амазонок, и страна карликов, и страна
красивых,  но  свирепых  женщин, убивающих взглядом, как василиск. А за ними
царства  Пресвитера  Иоанна  и Великого Хама. Все это истинная правда, ибо я
узнал  ее  от  благочестивого  христианина  и отважного рыцаря сэра Джона де
Мандевиля,  который  дважды  останавливался  в Болье по пути в Саутгемптон и
обратно,  и  он рассказывал нам о том, что видел, с аналоя в трапезной, хотя
многие  честные  братья  не  могли ни пить, ни есть, столь поражены были они
его странными рассказами.
     - Мне  очень бы хотелось узнать, отец мой, что может быть на самом краю
света.
     - Есть  там  предивные  вещи,  -  важно  отвечал аббат, - но никогда не
предполагалось,  что  люди  будут  спрашивать  о  них. Однако у тебя впереди
долгая дорога. Куда же ты направишься в первую очередь?
     - К  брату,  в  Минстед.  Если  он  в  самом  деле  такой  безбожник  и
насильник,  тем  более  важно отыскать его и попробовать, не смогу ли я хоть
немного изменить его нрав.
     Аббат покачал головой.
     - Сокман  из  Минстеда  заслужил  в округе дурную славу, - сказал он. -
Если  уж ты решил пойти к нему, то берегись, как бы он не сбил тебя с тесной
тропы   добродетели,  по  которой  ты  научился  идти.  Но  ты  под  защитой
господней,  в беде и смятении всегда взирай на господа. Паче всего, сын мой,
избегай  силков,  расставленных женщинами, - они всегда готовы поймать в них
безрассудного  юношу!  А  теперь  опустись  на  колени и прими благословение
старика.
     Аллейн  Эдриксон  склонил  голову, и аббат вознес горячие мольбы, прося
небо  охранить  эту  молодую душу, уходившую ныне навстречу грозному мраку и
опасностям мирской жизни.
     Ни  для  того,  ни для другого все это не было пустой формальностью. Им
казалось,  что за пределами монастыря, среди людей, действительно царят лишь
насилие  и  грех.  Мир  полон физических, а еще более - духовных опасностей.
Небеса  казались  в те времена очень близкими. В громе и радуге, в урагане и
молнии  нельзя  было  не  видеть прямого выражения воли божьей. Для верующих
сонмы  ангелов, исповедников и мучеников, армии святых и спасенных постоянно
и   зорко   взирали   на   своих  борющихся  братьев  на  земле,  укрепляли,
поддерживали  и  ободряли  их. Поэтому, когда юноша вышел из комнаты аббата,
на  сердце  у  него  стало  легче, и он почувствовал прилив мужества, а тот,
провожая  его  до площадки лестницы, в заключение поручил его защите святого
Юлиана, покровителя путешествующих.
     Внизу,  в  крытой  галерее  аббатства, монахи собрались, чтобы пожелать
Аллейну  счастливого  пути.  Многие  приготовили  подарки на память. Тут был
брат  Варфоломей с распятием из слоновой кости редкой художественной работы,
брат  Лука  с  псалтырью  в  переплете  из  белой  кожи, украшенной золотыми
пчелами,   и   брат   Франциск   с  "Избиением  младенцев",  весьма  искусно
изображенным на пергаменте.
     Все  эти  дары  были уложены на дно дорожной сумы, а сверху краснолицый
брат  Афанасий  добавил  хлеб,  круг  сыра  и маленькую флягу прославленного
монастырского  вина  с  голубой  печатью. Наконец, после рукопожатий шуток и
благословений Аллейн Эдриксон зашагал прочь от Болье.
     На  повороте  он  остановился  и  обернулся. Вот перед ним столь хорошо
знакомые  строения,  дом  аббата,  длинное  здание  церкви, кельи с аркадой,
мягко  озаренные  заходящим  солнцем. Он видел также плавный и широкий изгиб
Экса,  старинный каменный колодец, нишу со статуей пресвятой Девы, а посреди
всего  этого  кучку  белых  фигур,  махавших ему на прощание. Внезапно глаза
юноши   затуманились,  он  повернулся  и  пустился  в  путь;  горло  у  него
сжималось, и на сердце было тяжело.


                                 Глава III

КАК ХОРДЛ ДЖОН НАШЕЛ
                          СУКНОВАЛА ИЗ ЛИМИНГТОНА

     Однако  не  в  природе вещей, чтобы двадцатилетний паренек, с кипящей в
жилах  молодой  кровью, проводил первые часы свободы, печалясь о том, что он
оставил   позади.   Задолго  до  того,  как  Аллейн  перестал  слышать  звон
монастырских  колоколов,  он уже решительно шагал вперед, помахивая палкой и
насвистывая  так  же  весело,  как  птицы в чаще. Стоял один из тех вечеров,
которые  действуют возвышающе на человеческую душу. Косые лучи солнца, падая
сквозь  листву,  рисовали  на  дороге  хрупкие  узоры, пересеченные полосами
золотистого  света.  Далеко  впереди и позади Аллейна густые ветви деревьев,
местами  уже  медно-красные,  перекидывали  свои  широкие  арки над дорогой.
Тихий  летний  воздух  был  насыщен  смолистым запахом огромного леса. Порой
коричневатый  ручеек  с  плеском вырывался из-под корней, пересекал дорогу и
снова  терялся  во  мхах  и  зарослях  ежевики.  Кроме  однообразного  писка
насекомых  и  ропота  листьев, всюду царило глубокое безмолвие, сладостное и
успокаивающее безмолвие природы.
     А  вместе  с тем везде кипела жизнь, огромный лес был переполнен ею. То
маленький  юркий  горностай  мелькнет  у  самых ног, спеша по каким-то своим
лесным  делам;  то дикая кошка, распластавшись на дальней ветке дуба, тайком
следит  за  путником  желтым недоверчивым глазом. Один раз из чащи выскочила
кабаниха  с  двумя поросятами, бежавшими за ней по пятам, в другой раз из-за
стволов   вышел,   изящно  ступая,  рыжий  олень  и  стал  озираться  вокруг
бесстрашным  взглядом  существа,  живущего под защитой самого короля. Аллейн
весело  взмахнул  палкой,  и  рыжий  олень,  видно, сообразив, что король-то
все-таки далеко, ринулся обратно в чащу.
     Теперь  юноша  отошел  уже  на значительное расстояние от самых дальних
владений  монастыря.  Тем более был он удивлен, когда за очередным поворотом
тропы  увидел  человека  в  знакомой  монастырской  одежде,  сидевшего возле
дороги на куче хвороста.
     Аллейн  отлично  знал  каждого  из  монахов,  но это лицо было для него
новым;  багровое  и  надутое, оно то и дело меняло свое выражение, как будто
человек  этот  чем-то  крайне  озабочен. Вот он воздел руки к небу и яростно
потряс  ими,  потом  два  раза  соскакивал  с  хвороста на дорогу и бросался
вперед.  Когда он вставал на ноги, Аллейн видел, что его одежда ему длинна и
непомерно  широка,  полы  тащились по земле, били по лодыжкам, так что, даже
подобрав   рясу,   незнакомец   мог  идти  только  с  трудом.  Он  попытался
припуститься  бегом,  но  сразу  же  запутался в длинном одеянии, перешел на
неуклюжий шаг и в конце концов снова плюхнулся на хворост.
     - Молодой  друг,  - сказал он, когда Аллейн поравнялся с ним, - судя по
твоей  одежде,  едва  ли можно предположить, что ты знаешь что-нибудь насчет
аббатства Болье.
     - Вы  ошибаетесь, друг, - отозвался клирик, - я провел всю свою жизнь в
его стенах.
     - Да  что  ты!  Тогда,  быть может, ты назовешь мне имя одного монаха -
огромный  такой,  гнусный  болван,  конопатый,  руки,  точно  грабли,  глаза
черные,  волосы рыжие, а голос, как у приходского быка. По-моему, двух таких
не сыщешь в одном монастыре.
     - Это  может  быть  только  брат Иоанн, - ответил Аллейн. - Надеюсь, он
ничем не обидел вас?
     - Конечно,  обидел,  да  еще как! - воскликнул незнакомец, соскакивая с
груды  хвороста.  -  Разве  это  не  обида?  Он  похитил  все  мое платье до
последней  тряпки  и  бросил  меня здесь в этой вот белой широченной юбке, а
мне  совестно  к жене возвращаться, она подумает, что я донашиваю ее старье.
И зачем только я повстречался с ним!
     - Но  как  же это случилось? - спросил молодой клирик, едва удерживаясь
от  смеха  при виде разгневанного незнакомца, наряженного в широченное белое
одеяние.
     - А  случилось вот как, - сказал тот, снова опускаясь на кучу хвороста.
-  Я  шел  этой  дорогой,  надеясь  засветло  добраться до Лимингтона, и тут
увидел  этого  рыжего  мошенника,  сидящего  там  же,  где  мы сидим сейчас.
Проходя  мимо него, я снял шапку и почтительно поклонился, подумав, что это,
может  быть,  кто-нибудь  из  преподобной братии и он погружен в молитву; но
незнакомец  окликнул  меня  и  спросил,  слышал ли я о новой индульгенции во
славу и в честь цистерцианцев.
     "Нет,  не слыхал", - говорю. "Тогда тем хуже для твоей души!" - ответил
он  и  завел  длинный  рассказ  насчет  того,  что ввиду особых добродетелей
аббата  Бергхерша  папа  будто  бы  издал  такой декрет: каждому, кто, надев
одежду  монаха  из  Болье,  пробудет  в  ней столько времени, сколько нужно,
чтобы  прочесть  семь  псалмов Давида, обеспечено место в царствии небесном.
Услышав  это,  я  опустился  на колени и стал умолять, пусть даст мне надеть
его  одежду,  на  что  он после долгих уговоров согласился, причем я уплатил
ему  три  марки,  а он обещал на них вновь вызолотить икону священномученика
Лаврентия.  Когда  я  надел  его рясу, мне не оставалось ничего другого, как
дать  ему  мою  добротную кожаную куртку и штаны, ибо он уверял, что продрог
до  костей  да  и не подобает ему стоять нагишом, пока я читаю молитвы. Едва
он  натянул  мое  платье,  а  сделал  он это с великим трудом, ибо я в длину
почти  такой же, как он в ширину, - едва он натянул его, а я еще не дошел до
конца  второго  псалма, как обманщик пожелал мне успехов в моей новой одежде
и  со всех ног помчался прочь от меня по дороге. Я же мог бежать не быстрее,
чем  если  бы был зашит в мешок; и вот я здесь сижу и, вероятно, буду сидеть
до тех пор, пока не заполучу обратно свое платье.
     - Нет,  друг,  не  надо  так  огорчаться,  -  сказал  Аллейн,  похлопав
безутешного  по  плечу.  -  Вам  следует  снова  обменять  рясу  на куртку в
аббатстве, если у вас поблизости не найдется какого-нибудь приятеля.
     - Приятель-то  есть,  - отозвался тот, - и неподалеку, но я не хотел бы
обращаться  к  нему с такой просьбой: у его жены чересчур длинный язык и она
будет  до  тех  пор сплетничать на этот счет, пока я уже не смогу показаться
ни  на  одном из рынков от Фордингбриджа до Саутгемптона. Но если вы, добрый
сэр,  из  милосердия свернули бы немного в сторону с вашего пути, вы оказали
бы мне неоплатную услугу.
     - Я сделаю это от всего сердца, - с готовностью ответил Аллейн.
     - Тогда  идите,  пожалуйста,  вон  по  той  тропинке  влево, а потом по
оленьей  тропе  вправо.  Вы  увидите  под  высоким  буком  хижину угольщика.
Назовите  ему,  добрый  сэр,  мое  имя  -  "Питер-сукновал  из Лимингтона" и
попросите  у него смену одежды, чтобы я мог немедля продолжать свой путь. По
некоторым причинам он ни за что не откажет мне.
     Аллейн  зашагал  по  указанной  тропинке  и  вскоре  увидел бревенчатую
хижину  угольщика.  Угольщика не было дома, он заготовлял в лесу хворост. Но
его  жена,  румяная,  живая  особа,  собрала  необходимую одежду и связала в
узел.  Аллейн  Эдриксон,  стоя  на  пороге  открытой  двери, смотрел на жену
угольщика  с  большим  интересом  и  некоторой  опаской,  ибо никогда еще не
находился  так  близко  к женщине. Б