ну, - но сначала заметь себе, что с этим связаны особые условия.
     - А  я-то  надеялся,  -  сказал Аллейн, впадая в тот же шутливый тон, -
что с этим связаны ломоть хлеба и глоток молока.
     - Только   послушай   его,   только   послушай!  -  воскликнул  толстый
коротышка.  - Вот как дело обстоит, Дайкон! Остроумие, парень, все равно что
зуд  или  потница.  Я  распространяю его вокруг себя, это точно аура. Говорю
тебе,  кто  бы  ни приблизился ко мне на расстояние семнадцати шагов, в него
попадет  искра.  Взгляни хотя бы на самого себя. Более унылого человека я не
встречал,  однако за одну неделю и ты изрек три вещи, которые звучат нехудо,
да  еще  одну - в тот день, когда мы покинули Фордингбридж, и от которой я и
сам не отказался бы.
     - Довольно,  трещотка  несчастная,  довольно! - остановил его другой. -
Молоко  ты,  друг,  получишь  и  хлеб  тоже  вместе с селедкой, но ты должен
рассудить нас беспристрастно.
     - Если  он  возьмет  селедку,  то  должен  судить  беспристрастно,  мой
премудрый  собрат,  - заявил толстяк. - Прошу тебя, добрый юноша, скажи нам,
ученый ли ты клирик, и если да, то где ты учился - в Оксфорде или в Париже.
     - Кое-какой  запас  знаний  у  меня  есть,  - ответил Аллейн, берясь за
селедку,   -  но  ни  в  одном  из  этих  мест  я  не  был.  Меня  воспитали
монахи-цистерцианцы в аббатстве Болье.
     - Фу!   фу!  -  воскликнули  студенты  в  один  голос.  -  Что  это  за
воспитание?
     ______________
     * Не каждому удается побывать в Коринфе (лат.).

     - А  знаешь,  брат  Стефан,  кой-какая  ученость  у него есть, - сказал
меланхолик  бодрее.  -  И он может оказаться вполне справедливым судьей, ибо
ему  незачем  поддерживать  одного из нас. Теперь внимание, дружище, и пусть
твои  уши  работают так же усердно, как твоя нижняя челюсть. Iudex damnatur*
-  ты  знаешь  это  древнее  изречение. Я защищаю добрую славу ученого Дунса
Скотта против дурацких софизмов и убогих, нелепых рассуждений Уилли Оккама.
     ______________
     * Судья осужден (лат.).

     - А  я,  -  громко  заявил другой, - защищаю здравый смысл и выдающуюся
ученость   высокомудрого   Уильяма   против   слабоумных  фантазий  грязного
шотландца,  который  завалил  крошечный  запас своего ума такой грудой слов,
что  этот  ум исчез в них, словно одна капля гасконского в бочонке воды. Сам
Соломон не мог бы объяснить, что этот мошенник имеет в виду.
     - Конечно,  Стефен  Хэпгуд,  такой  мудрости недостаточно! - воскликнул
другой.  -  Это  все  равно, как если бы крот стал бунтовать против утренней
звезды  оттого,  что  не  видит  ее.  Но  наш спор, друг, идет о природе той
тончайшей  субстанции,  которую  мы  называем  мыслью. Ибо я вместе с ученым
Скоттом  утверждаю,  что  мысль  в  самом деле есть нечто подобное пару, или
дыму,  или  многим  другим  субстанциям,  по отношению к которым наши грубые
телесные  очи  слепы.  Видишь  ли, то, что производит вещь, само должно быть
вещью,  и если человеческая мысль способна создать написанную книгу, то сама
эта  мысль должна быть чем-то материальным, подобно книге. Понятно ли, что я
хочу сказать? Выразиться ли мне яснее?
     - А  я  считаю,  -  крикнул  другой,  -  вместе  с  моим достопочтенным
наставником  doctor preclarus et excellentissimus*, что все вещи суть только
мысли;  ибо  когда исчезнет мысль, скажи, прошу тебя, куда денутся вещи? Вот
вокруг  нас  деревья,  и  я вижу их оттого, что мыслю о том, что вижу их. Но
если  я,  например, в обмороке, или сплю, или пьян, то моя мысль исчезает, и
деревья исчезают тоже. Ну что, попал я в точку?
     ______________
     * Доктором преславным и несравненным (лат.).

     Аллейн  сидел  между  ними  и  жевал хлеб, а они, перегибаясь через его
колени,  спорили,  раскрасневшись  и размахивая руками в пылу доказательств.
Никогда  не  слышал  он  такого  схоластического  жаргона,  таких  тончайших
дистинкций,  такой перестрелки большими и меньшими посылками, силлогизмами и
взаимными  опровержениями.  Вопрос  гремел  об ответ, как меч о щит. Древние
философы,  отцы  церкви,  современные  мыслители, священное писание, арабы -
всем  этим  каждый  стрелял  в  противника, а дождь продолжал идти, и листья
падубов  стали  темными  и  блестящими  от сырости. Наконец толстяк, видимо,
умаялся,   ибо   тихонько   принялся   за   еду,   а   его  оппонент,  точно
петух-победитель,  сидящий  на  навозной куче, прокукарекал в последний раз,
выпустив  целый  залп цитат и выводов. Однако его взгляд вдруг упал на пищу,
и он издал вопль негодования.
     - Ты  вор  вдвойне!  -  заорал  он. - Ты слопал мои селедки, а у меня с
самого утра во рту маковой росинки не было.
     - Вот  это  и  оказалось моим последним доводом, - пояснил сочувственно
его  товарищ,  -  моим  завершающим  усилием, или peroratio*, как выражаются
ораторы.  Ибо  если  все мысли суть вещи, то тебе достаточно подумать о паре
селедок,  а  потом  вызвать  таким  же  заклинанием  кувшин молока, чтобы их
запить.
     ______________
     * Заключение (лат.).

     - Честное  рассуждение,  - воскликнул другой, - и я знаю на него только
один  ответ.  - Тут он наклонился и громко шлепнул толстяка по розовой щеке.
-  Нет,  не  обижайся,  -  сказал  он,  -  если  вещи - это лишь мысли, то и
пощечина - только мысль и в счет не идет.
     Однако   последний  довод  отнюдь  не  показался  убедительным  ученику
Оккама,  он  поднял  с  земли большую палку и стукнул реалиста по макушке. К
счастью,  палка оказалась столь гнилой и трухлявой, что разлетелась в щепки;
однако  Аллейн предпочел оставить товарищей вдвоем - пусть решают свои споры
как  хотят,  да  и  солнце  снова засияло. Идя по размытой дождем дороге, он
оглянулся  и  увидел, что студенты снова размахивают руками и кричат друг на
друга,  но  вскоре  их  речи  перешли  в  неясное бормотание, а затем дорога
повернула, и спорившие исчезли из глаз.
     Когда  он  миновал  Холмслей-Уок и Вутон-Хит, чаща начала редеть, между
полосами  леса  показались  пшеничные  поля  и  широкие пастбища. То там, то
здесь  возле  дороги  он  видел  маленькие  группы  хижин,  в  дверях стояли
работники  без  шапок,  по  земле  ползали  краснощекие  дети.  А  среди рощ
выступали  двускатные  соломенные  крыши - там были дома землевладельцев, на
чьих  полях  эти  люди батрачили, но чаще местоположение этих домов выдавали
столбы    черного,   густого   дыма,   свидетельствовавшие   о   примитивном
благосостоянии хозяев.
     Аллейн  достиг  границы  лесного  края,  и,  следовательно, теперь и до
Крайстчерча  было  уже  недалеко.  Солнце низко стояло над горизонтом, и его
лучи  полого  лежали  на  широко  раскинувшихся,  ярко зеленеющих полях; они
озаряли  и  белорунных  овец  и  коров,  которые  бродили по колено в сочном
клевере,  отбрасывая  длинные  тени.  И  как  же  был рад наш путник, увидев
высокую  башню  Крайстчерчского  монастыря, рдевшую в мягком вечернем свете!
Он  был  еще  более  рад,  обнаружив  за поворотом своих утренних товарищей,
которые  сидели верхом на поваленном дереве. Перед ними на земле было ровное
местечко,  и  они  бросали  на него кубики костей и настолько увлеклись этим
занятием,   что,   когда  он  подошел,  даже  не  подняли  глаз.  Оказавшись
поблизости,  он с удивлением заметил, что лук Эйлварда висит на спине Джона,
меч  его  -  у Джона на боку, а стальной шлем надет на пенек, торчащий между
ними.
     - Mort  de  ma  vie!*  - заорал лучник, глядя вниз, на кости. - Никогда
еще  так не проигрывал! Чуму на эти костяшки! Ни одного счастливого броска с
тех пор, как я уехал из Наварры. Один и три! Вперед, camarade!
     ______________
     * Будь я проклят! (франц.).

     - Четыре  и  три!  -  крикнул  Джон  в  ответ, считая на своих огромных
пальцах.  -  Это  выходит  семь.  Эй,  лучник, я выиграл твой шлем! А теперь
ставь на куртку!
     - Mon  Dieu!  - прорычал тот. - Я, кажется, явлюсь в Крайстчерч в одной
сорочке.  -  Затем, случайно подняв глаза, изумился: - Hola, боже праведный,
да это же наш cher petit*. Клянусь моими десятью пальцами, рад тебя видеть!
     ______________
     * Дорогой малыш (франц.).

     Он  вскочил  и  порывисто  обнял  Аллейна,  а  Джон,  как  сакс,  более
сдержанный  в  проявлениях  своих  чувств, стоял на обочине, ухмыляясь, тоже
довольный  и  веселый; только что выигранный шлем сидел задом наперед на его
рыжей голове.
     - Зря  ходил? - продолжал восклицать Эйлвард, радостно поглаживая плечи
и руки Аллейну. - Теперь уж останешься с нами?
     - Я  больше  всего  на свете хотел бы этого, - отозвался тот, чувствуя,
как слезы выступают у него на глазах от такой сердечной встречи.
     - Хорошо  сказано,  парень!  -  воскликнул  Большой Джон. - Мы все трое
отправимся  на войну, а аббата из Болье пусть черт заберет! Но у тебя ноги и
штаны все в грязи. По-моему, ты лазил в воду, или я ошибаюсь?
     - Это  правда,  лазил, - ответил Аллейн, и затем, когда они пустились в
путь,   он   поведал   им  со  всеми  подробностями  обо  всем,  что  с  ним
приключилось:  о  крепостном,  о появлении короля, о встрече с братом, о его
враждебности  и  о прекрасной девице. Лучник и Джон шагали по обе стороны от
него,  каждый  обратив  к  нему  одно  ухо,  но  не  успел  он  кончить свое
повествование,  как лучник вдруг круто повернул и гневно поспешил обратно по
дороге, по которой они пришли.
     - Куда  же  вы?  -  спросил Аллен, припустившись за ним и хватая его за
полу куртки.
     - Я возвращаюсь в Минстед, парень.
     - А зачем? Какой в этом смысл?
     - Чтобы  всадить  горсть  стали  в  твоего  сокмана! Как? Тащить к себе
девицу  против  ее  желания, а потом спустить собак на родного брата? Оставь
меня, я пойду!
     - Нет  же,  нет!  -  воскликнул  Аллейн,  смеясь.  -  Никакого вреда он
девушке не причинил. Вернитесь, друг...
     И   так,  то  подталкивая  его,  то  уговаривая,  юноше  удалось  снова
повернуть  лучника лицом к Крайстчерчу. Все же тот шел, насупившись, и, лишь
увидев  какую-то  девицу возле придорожного колодца, снова заулыбался, и мир
сошел в его сердце.
     - Ну  а вы, - спросил Аллейн, - у вас тоже произошли какие-то перемены?
Почему  работник  сам  не  несет  свою  снасть? Где же лук, и меч, и шлем, и
почему у тебя, Джон, такой воинственный вид?
     - Это все игра, которой меня научил наш друг Эйлвард.
     - И  он  оказался чересчур способным учеником, - пробурчал лучник. - Он
обчистил  меня  так, будто я попал в руки грабителей. Но, клянусь эфесом, ты
должен  мне  все  вернуть,  приятель,  иначе ты вызовешь у людей недоверие к
моей миссии, а я заплачу тебе за оружие по цене оружейников.
     - Получай,  друг,  не  заикайся  о  плате,  -  сказал  Джон.  -  Просто
захотелось  испытать,  что  чувствует человек, когда он вооружен, ведь и мне
предстоит носить подобные штуки.
     - Ma  foi!  Он рожден для Отряда! - воскликнул Эйлвард. - И ловко умеет
заговаривать  зубы  и  убеждать. А мне в самом деле как-то не по себе, когда
мой  тисовый  лук  не трется о мое бедро. Однако взгляните, mes garcons, вон
на  ту  квадратную  темную  башню  неподалеку  от  церкви.  Это и есть замок
герцога  Солсберийского, и мне кажется, я даже отсюда вижу на флаге красного
сайгака Монтекьютов.
     - Да,  красное  на белом, - подтвердил Аллейн, прикрывая глаза ладонью,
-  но  сайгак  это  или нет, поручиться не могу. Как черна огромная башня, и
как  ярко  блестит  герб  на  стене! Посмотрите, под флагом что-то сверкает,
словно звезда!
     - Ну,  это  стальной  шлем  часового,  -  пояснил лучник. - Но нам надо
спешить,  если  мы  хотим  быть  там  до того, как протрубят вечернюю зорю и
поднимут  мост;  очень возможно, что сэр Найджел, этот прославленный воин, и
в  стенах замка требует строгой дисциплины и туда никто не смеет войти после
заката солнца.
     Он  зашагал  быстрее, и трое друзей вскоре очутились на улицах городка,
широко раскинувшегося вокруг горделивой церкви и сумрачного замка.
     Случилось  так,  что  в  тот  же  вечер сэр Найджел Лоринг, поужинав по
обыкновению  еще  засветло и убедившись, что два его боевых коня, тринадцать
полукровок,  пять  испанских  лошадок, три дамских верховых лошади и рослый,
серый  в  яблоках  жеребец  накормлены  и  ухожены,  позвал собак и вышел на
вечернюю  прогулку. Собак было шестьдесят или семьдесят, больших, маленьких,
сытых  и  тощих  -  шотландские  борзые, гончие, ищейки, овчарки, английские
доги,  волкодавы,  терьеры, спаниели... Все что-то хватали, визжали, скулили
-  целый  хор  собачьих голосов, высунутые языки, помахивающие хвосты, и все
это  двигалось  по узкой дороге, которая вела от туинхэмской псарни к берегу
Эйвона.  Двое  слуг  в  красновато-коричневой одежде псарей шли в самой гуще
своры,  направляя  ее,  сдерживая  и  подбадривая  щелканьем бича и громкими
окриками.  Позади  следовал сам сэр Найджел, ведя под руку леди Лоринг; пара
шла  медленно  и  спокойно, как и подобало их возрасту и положению; улыбаясь
одними  глазами,  они  наблюдали  за  собачьей свалкой впереди них. Дойдя до
моста,  они  остановились,  оперлись  локтями на каменную балюстраду и стали
разглядывать  свои  лица,  отражавшиеся  в зеркальной воде, а также форелей,
быстрыми зигзагами сновавших над рыжеватым дном.
     Сэр  Найджел был на вид человеком хрупким и невзрачным, с тихим голосом
и  мягкими  движениями.  Он настолько не вышел ростом, что даже его супруга,
которую  никак  нельзя было назвать высокой, превосходила его на три пальца.
Его   наружность   пострадала  еще  во  время  первых  битв,  в  которых  он
участвовал:  когда  он  через  брешь  в стене Бержерака вел на приступ людей
герцога  Дерби,  тут-то  на  сэра Найджела и вывалили корзину извести; с тех
пор  он  стал сутулиться и, щурясь, всегда словно вглядывался во что-то. Ему
было  сорок  шесть  лет,  но  благодаря  постоянным упражнениям с оружием он
сохранил  подвижность  и  необычайную  выносливость,  так что издали казался
стройным,  легким  и  живым,  словно  мальчик.  Однако  цвет лица у него был
тусклый,  с  желтизной, взгляд суровый и рассеянный, что свидетельствовало о
тяжелых  трудах  под  открытым  небом;  в  маленькой  остроконечной бородке,
которую  он  носил,  следуя  тогдашнему  обычаю,  поблескивало  немало седых
прядей.  Черты лица были мелкие, правильные, изящные, нос строгих очертаний,
с  горбинкой,  глаза  слегка  навыкате.  Одежда  его  отличалась простотой и
вместе   с   тем   щеголеватостью.   Фландрская  шляпа  из  шкурки  бобра  с
изображением  пресвятой  Девы  Эмбрунской  была  резко сдвинута влево, чтобы
скрыть  изувеченное  ухо,  половину которого ему отхватил солдат-фламандец в
пылу  битвы  под  Турне. Его штаны и кафтан были фиолетового цвета, рукава с
длинными  манжетами  свисали  ниже  колен.  Красные кожаные туфли, элегантно
заостренные,  все же не отличались той экстравагантной длиной, как это вошло
в   моду   при  следующем  царствовании.  Талию  стягивал  расшитый  золотом
рыцарский  пояс  с  гербом  сэра  Найджела  -  пять роз по серебряному полю,
искусно  выгравированные  на  пряжке.  Таким  стоял  сэр  Найджел  Лоринг на
Эйвонском мосту и непринужденно беседовал со своей супругой.
     Если  бы  не  было  видно ничего, кроме этих лиц, и чужеземца спросили,
какое  из  двух могло скорее принадлежать отважному воину, которого почитает
в  Европе  самая  грубая  солдатня, он, наверное, указал бы на лицо женщины.
Оно  было  широкое,  квадратное  и красное, с мохнатыми, свирепыми бровями и
взглядом,  как  у  тех,  кто  привык  властвовать.  Леди  Лоринг была выше и
кряжистее  мужа.  Свободная  одежда  из  сендаля  и обшитая мехом накидка не
могли   скрыть   костистой   и   неженственной  фигуры.  Но  то  была  эпоха
воинственных  женщин.  Деяния  Черной  Агнес  из  Дэнбара,  леди  Солсбери и
графини  де  Монфор  еще  жили  в  памяти  общества.  Имея перед собой такие
примеры,  супруги  английских  военачальников  стали не менее воинственными,
чем   их   мужья,   и   в   их  отсутствие  командовали  в  своих  замках  с
осмотрительностью  и  строгостью  многоопытных  сенешалов.  Монтекьютам в их
замке  Туинхэм  жилось очень спокойно, и им не приходилось бояться ни беглых
каторжников,   ни   французских  эскадронов  -  леди  Мэри  Лоринг  об  этом
позаботилась.   Однако  даже  в  те  времена  считалось,  что  если  у  дамы
солдатский  характер,  то  едва  ли  желательно, чтобы у нее было солдатское
лицо.  Иные  мужчины утверждали, будто среди всех суровых походов и отважных
деяний,  в которых сэр Найджел Лоринг показал истинную меру своей храбрости,
не  последнее  место  занимает  сватовство  и женитьба на столь неприступной
даме.
     - Повторяю,  дорогой  мой  супруг,  - говорила она, стоя рядом с ним, -
это  неподходящее  воспитание  для девицы: соколы да собаки, стихи да цитра;
то  она  поет  французский  рондель,  то читает про подвиги Дуна Майнцского,
или,  например,  вчера вечером, когда я вошла к ней, она ловко притворилась,
будто   спит,   но  из-под  подушки  выглядывал  краешек  свитка.  И  вечная
отговорка:  это  ей-де  одолжил  отец  Христофор  из  монастыря. Какая будет
польза  от  всего этого, когда ей придется хозяйничать в собственном замке и
сто человек будут разевать рты на ее говядину и пиво?
     - Верно,   моя  милая  пташка,  верно,  -  отозвался  рыцарь,  извлекая
конфетку  из  золотой бонбоньерки. - Наша девица подобна молодому жеребенку,
который  брыкается  и  скачет,  охваченный  жаждой  жизни.  Дайте  ей время,
госпожа моя, дайте ей время...
     - А  мой  отец, я уверена, дал бы мне просто крепких ореховых розог. Ma
foi!  Уж  и  не  знаю,  куда  идет  мир,  если  молодые девушки пренебрегают
советами старших. Удивляюсь, как вы не проучите ее, дорогой супруг!
     - Ну  нет,  утеха  моего  сердца.  Я  еще  ни  разу не поднимал руку на
женщину,  и  было  бы  довольно  странно,  если  бы  я  начал  именно с моей
собственной  плоти и крови. Разве не женщина метнула мне в глаза известь, но
хотя  я  видел, как она наклонилась, и, наверное, мог бы удержать ее, я счел
недостойным  для  своего  рыцарского  достоинства  мешать или препятствовать
особе женского пола.
     - Потаскуха!  -  воскликнула леди Лоринг, сжимая крупный кулак. - Жаль,
меня не было при этом, я бы ей показала!
     - И  я  тоже,  будь  вы  подле  меня,  любовь  моя.  Но  вы  правы, Мод
необходимо  подрезать  крылышки, что я и предоставлю сделать вам, когда меня
уже  здесь не будет; ведь, говоря по правде, эта мирная жизнь не для меня, и
если  бы  не  ваша  снисходительная доброта и любовная заботливость, я бы не
выдержал  здесь  и  недели.  Идут  разговоры  о том, что в Бордо опять будет
военный  смотр,  и,  клянусь святым апостолом Павлом, было бы очень странно,
если  бы на поле брани снова появились британские львы и алый столб Чандоса,
а розы Лоринга не реяли бы рядом с ними.
     - О  горе  мне,  этого-то  я  и  опасалась! - воскликнула она, внезапно
побледнев.  -  Я ведь заметила и вашу рассеянность, и вспыхивающий взгляд, и
то,  что  вы  примеряете  и  собираетесь  чинить  старые доспехи. Подумайте,
дорогой  супруг,  о  том,  что  вы уже добыли немало военной славы, а мы так
мало  были  вместе,  вспомните,  что на вашем теле больше двадцати шрамов от
ран,  полученных  вами  я  не  знаю,  во  скольких кровавых сражениях. Разве
недостаточно сделано вами ради славы и общего блага?
     - Если  король,  наш  государь,  в  шестьдесят  лет  и  милорд Чандос в
семьдесят  готовы  взять  в  руки  копье и сражаться за Англию, то мне в мои
годы  не  подобает  считать  свою  службу  оконченной.  Это верно, я получил
двадцать  семь  ран.  Тем больше причин быть благодарным судьбе за то, что я
до  сих  пор  здоров  и  телом  крепок.  А  бывал  я  во всевозможных боях и
сражениях:  шесть  больших  битв  на  суше,  четыре на море и пятьдесят семь
атак,  схваток  и  засад.  Я  удерживал  двад