ий, свистящий звук вперемежку с
болезненными  стонами, причем голос человека временами поднимался до высоких
нот  и  переходил  в  какое-то дрожащее пение. Путники поспешили на голос и,
поднявшись на холмик, увидели внизу источник столь странных звуков.
     Посреди  тропы  медленно  шагал  рослый  человек,  плечи его были низко
опущены,  пальцы  стиснуты. Его окутывала длинная одежда из белого холста, с
белым  капюшоном,  на  котором был изображен алый крест. Ряса была спущена с
плеч,  и  от  вида  этих  плеч  могло  сделаться дурно: плоть превратилась в
кровавое  месиво,  кровь  пропитывала  одежду  и  стекала  на  землю. За ним
следовал  другой,  ростом поменьше, седоватый, тоже одетый в белое. Он тянул
по-французски  какую-то  унылую  песню,  а в конце каждой строки замахивался
толстой  веревкой с кожаными узелками и бил своего спутника по плечам до тех
пор,  пока  снова  не  выступала  кровь.  Не  смущаясь тем, что три путника,
пораженные,  смотрят  на  них,  те двое на тропе внезапно поменялись ролями,
ибо  второй,  окончив  свою  песню,  развязал  собственную  рясу,  а веревку
передал  первому;  теперь  тот  запел и стал хлестать товарища веревкой, изо
всех  сил  замахиваясь  обнаженной  тяжелой, мускулистой рукой. Так, избивая
друг   друга   по  очереди,  совершали  они  свой  мученический  путь  через
прекрасные  леса,  под душистыми сводами увядающих буков, где само величие и
мощь   природы   как  будто  должны  были  служить  человечеству  укором  за
безрассудные стремления и бесцельно растраченные силы.
     Зрелище  на  тропе  было  новым  и  для  Хордла  Джона  и  для  Аллейна
Эдриксона, но лучник отнесся к нему легко, как к явлению довольно обычному.
     - Это  бичующие  себя монахи, иначе называемые флагеллантами, - пояснил
он.  - Удивительно, как вы раньше не встречались ни с одним из них; за морем
они  попадаются  на  каждом  шагу. Я слышал, что англичан среди них нет, они
все  из  Франции,  Италии,  Богемии.  En  avant,  camarades*,  надо  с  ними
поговорить.
     ______________
     * Вперед, товарищи (франц.).

     Когда  три приятеля нагнали монахов, Аллейн услышал погребальную песнь,
которую  пел  избивающий,  в  конце каждой строки опуская тяжелую веревку на
спину  избиваемого,  а  стоны страдальца как бы вторили этой песне. Она была
на старофранцузском языке и звучала примерно так:

                Or avant, entre nous tous freres
                Battons nos charognes bien fort
                En remembrant la grant misere
                De Dieu et sa piteuse mort.
                Qui fut pris en la gent amere
                Et vendus et trais a tort
                Et bastu sa chair, vierge et dere
                Au nom de ce battons plus fort*.
     ______________
     * Вперед! За благодать святую -
     Все как один. Настал черед.
     Ударим дружно, памятуя
     О смерти господа. Вперед!
     Господь наш схвачен был врагами.
     Он злые муки претерпел
     И принял смерть... Победа с нами!
     Вперед, кто доблестен и смел!

     В   конце   веревка  переходила  в  руки  другого  флагелланта,  и  все
начиналось сначала.
     - Право  же,  преподобные  отцы,  вы  сегодня уже достаточно отхлестали
друг   друга,  -  сказал  лучник  по-французски,  когда  они  поравнялись  с
монахами.  -  Вся  дорога в крови, точно прилавок мясника на ярмарке святого
Мартина. Зачем вы так себя истязаете?
     - C'est  pour  vos  peches  -  pour  vos  peches*,  - прогудели монахи,
посмотрели  на  путников  печальными,  тусклыми  глазами, а затем продолжали
свой кровавый труд, невзирая на обращенные к ним просьбы и уговоры.
     ______________
     * Это за ваши грехи, за ваши грехи (франц.).

     Видя,  что  все  увещания  ни к чему не приводят, трое друзей поспешили
дальше, предоставив этим странным путникам выполнять свою тяжелую задачу.
     - Боже  мой!  - воскликнул лучник. - Да если собрать всю кровь, которую
я  пролил во Франции, так наберется целый бочонок, но вся она была пролита в
горячем  бою,  и  я бы еще очень подумал, стоит ли терять ее капля по капле,
как  эти  монахи.  Клянусь  эфесом, наш юноша побелел, как пикардийский сыр.
Что с тобой, mon cher*?
     ______________
     * Мой милый (франц.).

     - Ничего,  -  ответил  Аллейн.  -  Просто  я  жил слишком спокойно и не
привык к подобным зрелищам.
     - Ma  foi*!  -  воскликнул  тот.  -  Никогда  не  видел человека, столь
сильного в речах и столь слабого сердцем.
     ______________
     * Клянусь! (франц.)

     - Ошибаешься,  друг,  -  возразил  Большой  Джон,  - это не слабость, я
хорошо  знаю  его:  у  него  сердце  не менее мужественное, чем у тебя или у
меня,  но  в  башке у него побольше, чем будет когда-нибудь в твоем котелке,
поэтому  он  во  многое  проникает  глубже, чем мы с тобой, и оно гнетет его
сильнее, чем нас.
     - Конечно,  каждому тяжело смотреть на этакое зрелище, - сказал Аллейн,
-  видеть,  как  эти  праведные  люди,  сами  не совершившие никакого греха,
страдают  за  чужие  грехи.  Они святые, если в наше время еще можно назвать
кого-нибудь этим высоким словом.
     А  я  так ни во что не ставлю их занятие! - воскликнул Хордл Джон. - Ну
кто  стал  лучше  от  их  воя  и бичеваний? Когда они не истязают себя, они,
ручаюсь,  такие  же,  как  все монахи. Пусть не били бы себя да выбили бы из
сердца гордыню.
     - Клянусь  тремя  царями, в том, что ты говоришь, есть смысл, - заметил
лучник.  - Кроме того, будь я Bon Dieu*, мне, по-моему, едва ли доставило бы
удовольствие  видеть, как этот бедняга срывает себе мясо с костей, и я решил
бы,  что, наверное, он очень плохого мнения обо мне, если думает мне угодить
истязаниями,  точно  начальник  военной полиции. Нет, клянусь эфесом! Я бы с
гораздо  большим  удовольствием посмотрел на какого-нибудь веселого лучника,
который   никогда  не  обидит  поверженного  врага  и  никогда  не  побоится
здорового и сильного.
     ______________
     * Господь бог (франц.).

     - Вы,  конечно, не имеете в виду ничего греховного, - отозвался Аллейн.
-  И  если  речи  ваши  несдержанны,  то  не  мне судить вас. Но разве вы не
видите,  что  в  этом  мире  есть враги, кроме французов, и тем больше славы
тому,  кто победит их? Разве для рыцаря или оруженосца тот день, когда он на
турнире  возьмет верх над семерыми, не будет днем гордости и торжества? А мы
здесь  на  турнире  жизни,  и  против  нас выступает семь черных врагов: сэр
Гордыня,  сэр Алчность, сэр Обжорство, сэр Блуд, сэр Гнев, сэр Зависть и сэр
Леность.  Пусть  человек  победит  этих семерых, и он получит первый приз из
рук  нежнейшей  царицы  красоты  - может быть, от самой девы Марии. Вот ради
чего  эти  люди  умерщвляют свою плоть, а также - чтобы подать пример тем из
нас,  кто  слишком  себя  изнеживает.  Повторю  еще  раз:  они святые, божьи
святые, и я склоняю голову перед ними.
     - Очень  хорошо  сказано,  mon  petit,  - ответил лучник. - Я не слышал
более  справедливых  слов  с  тех пор, как умер старик Дон Бертран, а был он
одно  время капелланом Белого отряда. Очень храбрый был человек, но во время
битвы  при  Бринье  его  проткнул  насквозь  солдат из Эно. За это, когда мы
прибыли  в  Авиньон,  к  его  святейшеству  папе,  того  солдата отлучили от
церкви;  но  так как мы не знали ни его имени, ни кто он, а только одно: что
был  под  ним  серый в яблоках конь, боюсь, не постигло ли отлучение кого-то
другого.
     - Значит,  ваш  отряд  удостоился  тогда  преклонить колени перед нашим
святейшим  отцом  папой  Урбаном,  опорой  и  средоточием  христианства? - с
интересом  спросил  Аллейн.  -  Может  быть, вам и самому удалось узреть его
величественный лик?
     - Я  дважды видел его, - ответил лучник, - такой тощенький, крысоватый,
на  подбородке струпья. В первый раз мы выжали из него пять тысяч крон, хотя
он  очень  сопротивлялся.  Во второй раз попросили десять тысяч, но пришли к
соглашению  только  через  три дня, и я лично считаю, что лучше бы нам тогда
просто  разграбить  дворец.  Помню, управляющий его двором и кардиналы вышли
вперед   и   спросили   нас,   согласимся   мы  взять  семь  тысяч,  папское
благословение  и  полное  отпущение  грехов  или  десять, но с бесповоротным
отлучением  и  притом  по всей форме. Мы были единодушного мнения, что лучше
десять  тысяч  и  проклятие,  но  сэра  Джона как-то удалось уговорить, и мы
получили  отпущение  и  благословение  -  вопреки своей воле. Может, оно и к
лучшему, ибо Отряд тогда очень нуждался в отпущении грехов.
     Благочестивый  юноша  Аллейн был глубоко возмущен рассказом лучника. Он
невольно  посматривал  вверх  и  по  сторонам, нет ли где-нибудь тех вспышек
молнии  и ударов грома, которые, судя по "Acta Sanctorum"*, обычно прерывают
кощунственные  речи  безбожников.  Но  осеннее солнце изливало на землю свои
яркие  лучи  как  обычно,  а  бурая  тропа  мирно лежала перед ними, уводя в
шелестящий,  осыпанный  золотом  лес.  Казалось,  природа  слишком поглощена
собственными   делами  и  совершенно  равнодушна  к  тому,  что  достоинство
римского папы оскорблено.
     ______________
     * "Деяния святых" (лат.).

     Все  же Аллейн почувствовал на сердце некоторую тяжесть и укоры совести
за  то,  что слушал подобные слова и уже тем согрешил. Все, что было внушено
ему  за  двадцать  лет  монастырского  воспитания,  восставало против такого
попустительства.  Лишь  после того, как он, бросившись наземь перед одним из
придорожных  распятий, горячо помолился и о себе и о лучнике, темное облако,
омрачавшее его душу, рассеялось.


                                 Глава VIII

ТРИ ДРУГА

     Пока  он  читал молитвы, его спутники ушли вперед; однако молодая кровь
и  свежий утренний воздух пробуждали и в нем жажду быстрых движений. Держа в
одной  руке  палку,  а  в  другой  суму  и  слегка  подпрыгивая,  бежал он с
развевающимися  кудрями  по  лесной  тропе,  живой и грациозный, как молодой
олень.  Однако  идти  далеко ему не пришлось: за одним из поворотов он вдруг
очутился  перед  домиком, стоявшим у края дороги; дом был окружен деревянным
забором,  возле  которого  задержались  Большой  Джон и Эйлвард-лучник, и на
что-то  пристально  смотрели.  Когда юноша поравнялся с ними, он увидел двух
мальчуганов  -  одного  лет девяти, другого немного старше; они стояли перед
домом,  каждый  держал  палку  в  левой руке, вытянутой на уровне плеча, оба
безмолвные  и неподвижные, словно две маленькие статуи. Это были хорошенькие
голубоглазые   белокурые   ребята,   стройные,  крепкие,  покрытые  здоровым
загаром, что говорило о жизни в лесу.
     - Перед  вами  два  молодых  ученика  какого-нибудь  старого лучника! -
радостно  воскликнул  Эйлвард.  -  Вот  правильный способ воспитывать детей.
Клянусь эфесом, я сам не смог бы их учить лучше, если бы этим занялся!
     - А  что  тут происходит? - спросил Хордл Джон. - Они словно окаменели,
но, я полагаю, едва ли они чем-то уж настолько поражены.
     - Да  нет,  они  просто  упражняют  левую  руку, чтобы научиться крепко
держать  лук. Так и меня заставлял упражняться мой отец. Шесть дней в неделю
я  держал  в  вытянутой  руке  его  палку, и рука словно наливалась свинцом.
Hola, дети мои! А вы сколько можете выдержать?
     - Пока  солнце  не  будет вон над той липой, добрый господин, - ответил
старший мальчик.
     - А кем же вы будете? Лесорубами? Лесничими?
     - Солдатами! - крикнули они в один голос.
     - Клянусь  бородой  моего  отца,  вы щенята чистых кровей! Отчего же вы
так горячо желаете быть солдатами?
     - Чтобы  сражаться  со скоттами, - пояснили они. - Папа пошлет нас бить
скоттов.
     - А  почему  именно  скоттов, милые мальчуганы? Мы видели французские и
испанские  галеры  не  дальше,  чем  в  Саутгемптоне, но чтобы скотты так уж
скоро появились в этих местах, я сомневаюсь.
     - У  нас  счеты  со  скоттами,  - сказал старший. - Это скотты отрезали
папе по три пальца на каждой руке.
     - Верно,  ребята,  так  оно  и  было, - произнес низкий голос за спиной
Аллейна.
     Обернувшись,  путники увидели костистого человека с ввалившимися щеками
и  болезненным  лицом;  он незаметно появился позади них. С этими словами он
поднял  обе  руки  и  показал  их:  на  каждой большой палец, указательный и
безымянный были оторваны.
     - Ma  foi,  приятель!  -  воскликнул Эйлвард. - Кто же это так постыдно
обошелся с тобой?
     - Сразу  видно,  что ты, приятель, родился далеко от шотландских болот!
-  ответил  незнакомец  с  горькой  усмешкой.  -  К северу от Хамбера нет ни
одного  человека,  который  бы  не  знал о злодеяниях этого дьявола Дугласа,
Черного лорда Джеймса.
     - А как же вы попали к нему в руки?
     - Я  родом  с  севера,  из  города  Беверли,  Холдернесского прихода, -
ответил  он.  -  Было  такое  время,  когда от Трента до Твида не нашлось бы
более  меткого  стрелка,  чем Робин Хиткот. И, видите, он меня, как и многих
других   бедных  лучников,  стоявших  на  англо-шотландской  границе,  лишил
возможности  держать  в руках топор или лук. Все же король дал мне домик вот
здесь,  в южной части страны, и, если угодно будет господу, мои два паренька
когда-нибудь  рассчитаются  за  меня.  Сколько  стоят папины большие пальцы,
ребятки?
     - Двадцать убитых скоттов, - ответили они в один голос.
     - А остальные?
     - Половину.
     - Когда  они будут в силах согнуть мой военный лук и попасть в белку за
сто  шагов,  я  пошлю  их  служить  к Джонни Коплэнду, губернатору Карлайла,
клянусь  моей  душой!  Я  бы  отдал все свои остальные пальцы, чтобы увидеть
Дугласа под градом их стрел.
     - Дай  бог  вам  дожить до этого, - сказал лучник. - И послушайте меня,
старого  солдата,  mes  enfants*,  примите  мой совет: налегайте на лук всем
телом,  пусть  бедро  и  ляжка  работают  не  меньше,  чем предплечье. И еще
научитесь,  прошу  вас,  стрелять  так, чтобы стрела падала сверху вниз, ибо
хотя  лучнику  иногда  и  надо  стрелять прямо и в упор, ему чаще приходится
иметь   дело   с   гарнизоном,   находящимся  за  городской  стеной,  или  с
арбалетчиком,  заслонившимся щитом, и вы можете надеяться, что причините ему
вред,  только  если ваша стрела упадет на него как будто прямо из облаков. Я
уже  недели  две  не  натягивал тетивы, но все же могу показать вам, как это
делается.
     ______________
     * Дети мои (франц.).

     Он  отвязал  свой  лук,  передвинул  колчан  наперед,  затем решительно
посмотрел  вокруг,  ища  мишень.  Неподалеку  под  развесистым  дубом  стоял
пожелтевший,  старый пенек. Лучник прикинул на глаз расстояние, затем извлек
из  колчана три стрелы и так быстро пустил их друг за другом, что первая еще
не  успела  достичь  цели,  а  последняя  была  уже на тетиве. Каждая стрела
прошла  высоко  над  дубом;  из трех две глубоко вонзились в пень, а третью,
подхваченную порывом ветра, отнесло на два-три шага в сторону.
     - Ловко!  -  воскликнул  северянин.  -  Слушайте его, ребята! Он мастер
своего дела. Ваш папа согласен с каждым его словом.
     - Клянусь  эфесом, - отозвался Эйлвард, - если я примусь учить стрельбе
из  лука,  мне  целого  дня  не хватит. У нас в Отряде есть стрелки, которые
попадут   в  любую  щелку  и  любой  винтик  в  доспехах  тяжеловооруженного
всадника,  начиная  со  шлема  и  до  наколенников. Но, с вашего разрешения,
друзья,  мне  следует собрать свои стрелы, ибо каждая стоит пенни и человеку
небогатому  едва ли положено оставлять их воткнутыми в придорожный пень. Нам
пора  в  путь,  и я от всего сердца надеюсь, что вы воспитаете как надо этих
двух  ястребков и что они будут готовы к охоте даже на такую дичь, о которой
вы говорили.
     Расставшись  с  беспалым  лучником  и  его потомством, путники зашагали
дальше  между  разбросанными  хижинами Эмери Дауна, а затем вышли на широкие
пустоши,  заросшие  вереском  и  высоким  папоротником,  где среди небольших
холмов  паслись  полудикие черные лесные свиньи. В этом месте леса отступали
вправо  и  влево,  дорога поднималась в гору, и резкий ветер обдувал покатый
склон.  На  фоне  черной,  жирной  земли  особенно  ярко  пылали  пурпуром и
желтизной  широкие  полосы папоротника. Царственная самка оленя, которая там
паслась,  подняла  морду  с  белым лбом и вопрошающе посмотрела на путников.
Аллейн  с  восторгом  разглядывал  гибкое прекрасное создание; однако пальцы
лучника   играли   с  колчаном,  а  в  глазах  вспыхнул  свирепый  инстинкт,
побуждающий человека к убийству.
     - Tete  Dieu!* - прорычал он. - Будь мы во Франции или даже в Гиени, мы
бы  уже раздобыли к ужину свежую ножку, что очень важно при нашем мясопусте.
Законно там или нет, но я намерен пустить стрелу.
     ______________
     * Черт побери! (франц.)

     - А  я  сначала  переломаю  эту  твою палку о свое колено! - воскликнул
Хордл  Джон,  кладя свою ручищу на лук. - Разве так можно? Слушай, я родился
в  лесу  и  знаю,  чем  такие  штуки кончаются. В нашем местечке Хордле двое
поплатились  глазами,  а  третий  -  своей шкурой. Когда я в первый раз тебя
увидел,  я, честное слово, не почувствовал особой любви к тебе, но с тех пор
я  научился  очень  уважать  тебя,  и поэтому мне не хотелось бы видеть, как
тебя обрабатывают живодеры лесничие.
     - Рисковать своей кожей  -  мое  ремесло, - пробурчал лучник; все же он
откинул колчан на бедро и повернулся лицом к западу.
     Они  шли,  а тропа все поднималась, из зарослей вереска она то выводила
в  рощицы падубков и тисов, то снова бежала через вереск. Сердце радовалось,
слыша  веселое  посвистывание  дроздов, когда они стремительно перелетали из
одних   кустов  в  другие.  Время  от  времени  дорогу  путникам  преграждал
янтарно-желтый  ручей  с  заросшими папоротником берегами, и пегий зимородок
озабоченно  перепархивал  с  одного  берега  на другой, или серая задумчивая
цапля,  надутая  и  важная,  стояла  по  лодыжки в воде среди осоки. Болтали
сороки,  громко  ворковали  лесные  голуби,  пролетая  над  самой головой, и
отовсюду,    из   каждой   придорожной   канавы,   раздавалось   равномерное
постукивание  лесного  столяра  -  большого зеленого дятла. По мере того как
тропа  поднималась,  кругозор  распахивался  с обеих сторон все шире, желтые
леса  и  заросли  вереска  спускались  до  далеких  дымков  Лимингтона  и до
глубокого  туманного канала, тянувшегося у самого горизонта, а к северу леса
словно   откатывались  уступами,  роща  поднималась  над  рощей,  туда,  где
далеко-далеко  белый  шпиль  Солсбери выступал жестко и четко на безоблачном
небе.  У  Аллейна,  жизнь  которого  протекала  до  сих  пор  на  прибрежной
низменности,   свежий   воздух   возвышенностей  и  широта  свободных  далей
пробуждали  такое  ощущение  жизни  и  такую  радость бытия, что его молодая
кровь  бурно  бежала  по  жилам.  Даже тяжеловесного Джона затронула красота
дороги,  а  лучник  весело  насвистывал  или мурлыкал отрывки из французских
любовных  песен,  притом так фальшивил, что напугал бы самую смелую девушку,
когда-либо внимавшую серенадам.
     - А  мне  нравится  этот  северянин,  -  заметил он наконец. - Он умеет
ненавидеть.  Видно по лицу и по глазам, что он полон горечи. Люблю человека,
у которого есть желчь в печени.
     - О  нет!  -  вздохнул  Аллейн.  -  Не  лучше ли, если бы у него было в
сердце хоть немного любви?
     - Я  этого  не  отрицаю. Клянусь, никто не скажет, что я был предателем
крылатого  божества.  Пусть  человек  любит  прекрасный  пол. Ей-богу, на то
женщины  и  созданы чтобы их любили, от косы до шнурка на башмаке. И я очень
рад, что добрые монахи воспитали тебя так мудро и хорошо.
     - Да  нет,  я  имел  в  виду  не  мирскую любовь, а пусть бы его сердце
смягчилось по отношению к тем, кто обидел его.
     Лучник покачал головой.
     - Человек  должен  любить  людей  своего племени, - пояснил он, - но не
годится  англичанину  любить  скот