Уинчелси, когда
их  галеры  напали  на  него  несколько  лет назад? У меня там жила старушка
мать,  она  приехала  туда, чтобы быть поближе к своему сыну. Потом ее нашли
перед  собственным  очагом,  проткнутую насквозь французской алебардой. А от
моей  младшей  сестры, жены брата и ее двух детей остались только кучки золы
среди  дымящихся  развалин  дома.  Не буду уверять, но мы не нанесли Франции
очень  большого  ущерба, но женщин и детей мы не трогали. Итак, старый друг,
сердце  у  меня горит, хочу опять услышать наш былой боевой клич, и, клянусь
богом,  если  сэр Найджел развернет свое знамя, перед тобой человек, который
будет рад снова вскочить в седло.
     - Да,  мы  вместе  хорошо  поработали,  старый  боевой  конь, - заметил
Эйлвард,  -  и,  клянусь эфесом, пока не умрем, мы еще поработаем. Но скорее
мы  налетим на испанского вальдшнепа, чем на французскую цаплю. Ходят слухи,
что  Дюгесклен с лучшими копейщиками Франции встал под знамена Кастилии с их
львами  и  башнями.  Но,  друг,  мне  кажется,  мы  с  тобой  не решили один
маленький спор.
     - Клянусь  богом,  ты  прав!  -  воскликнул  Саймон.  - Я и забыл. Ведь
начальник  военной полиции и его люди разлучили нас во время нашей последней
встречи.
     - А  в  ответ  мы  поклялись  вернуться  к  этому  спору,  когда  снова
свидимся.  При тебе твой меч, а луна светит достаточно ярко для таких ночных
птиц, как мы. Берегись, mon gar! Я не слышал звона стали уже больше месяца.
     - Тогда  выходи  из  тени,  -  сказал  Саймон, извлекая меч из ножен. -
Клятва - это клятва, нарушать ее не полагается.
     - Клятва,  данная  святому,  в  самом  деле  не  может быть нарушена! -
воскликнул  Аллейн.  -  Но ваша клятва дьявольская, и хотя я простой клирик,
моими  устами  все  же  говорит  истинная  церковь, и я заявляю, что было бы
смертным  грехом  драться  из-за  пустого  спора.  Как?  Двое взрослых людей
годами  хранят  в  своем  сердце  злобу и хватают друг друга за горло, точно
разъяренные шавки!
     - Не  злоба, нет, не злоба, молодой клирик, - заявил Черный Саймон. - У
меня  в  сердце  нет  ни капли горечи против моего старого товарища; но спор
наш, как он сказал вам, до сих пор не решен. Нападай, Эйлвард!
     - Ни  за  что,  пока  я в силах стоять между вами, - воскликнул Аллейн,
бросаясь   вперед   и  заслоняя  лучника.  -  Стыдно  и  грешно,  когда  два
англичанина-христианина  направляют  друг  на  друга  мечи, точно свирепые и
кровожадные язычники.
     - А  кроме  того,  -  заявил  Хордл  Джон, внезапно появившись в дверях
кладовой  с огромным подносом, на котором лежал пирог, - если только один из
вас  поднимет меч, я раздавлю того человека, как масляничную оладью. Клянусь
черным  крестом!  Я  скорее  загоню его в землю, как гвоздь в створку двери,
чем допущу, чтобы вы ранили друг друга.
     - Ей-богу,  вот  странный способ проповедовать мир! - воскликнул Черный
Саймон.  -  Смотри,  как  бы тебя не ранили, силач, если подойдешь ко мне со
своей  здоровенной  дубиной. Пусть даже целый подъемный мост стукнул бы меня
по макушке.
     - Скажи  мне,  Эйлвард,  -  серьезно  начал  Аллейн, продолжая стоять с
вытянутыми  руками,  чтобы  не  подпустить противников друг к другу, - из-за
чего вы поспорили, и мы решим, нельзя ли договориться почетно и мирно...
     Лучник взглянул сначала себе на ноги, потом на луну.
     - Parbleu*!  -  воскликнул  он.  - Из-за чего поспорили? Ну, mon petit,
это  было  много лет назад, в Лимузене, и разве я могу упомнить причину? Вот
Саймон, тот сейчас тебе скажет.
     ______________
     * Черт побери! (франц.).

     - Я-то  уж  наверное,  нет,  -  ответил  Саймон,  -  у меня были другие
заботы.  Какие-то  пререкания по поводу игры в кости, или вина, или женщины,
да, приятель?
     - Pasques   Dieu!   Ты   попал   в   точку,  -  воскликнул  Эйлвард.  -
Действительно  из-за  женщины;  и  спор  должен  быть  продолжен,  я все еще
придерживаюсь того же мнения.
     - А  какой  женщины?  -  спросил  Саймон.  -  Чтоб  я сдох, если я хоть
что-нибудь помню.
     - Из-за  Бланш  Роз, служанки в гостинице "У трех воронов" в Лиможе. Да
благословит бог ее милое сердце. Что ж, я любил ее.
     - Как  и  многие, - отозвался Саймон. - Теперь я вспоминаю. В тот самый
день,  когда  мы  поссорились  из-за  этой  вертушки,  она  удрала  с Иваном
Прайсом,  такой  был  длинноногий  валлийский  оружейник.  Теперь они держат
гостиницу  где-то на берегах Гаронны, хозяин столько дует вина, что почти не
остается для посетителей.
     - Вот  наш  спор  и  кончен, - сказал Эйлвард, вкладывая меч в ножны. -
Валлийский  оружейник,  здорово!  С  etait mauvais gout, camarade*, при том,
что имелся веселый лучник и пылкий ратник и было из кого выбирать.
     ______________
     * У нее был плохой вкус, приятель (франц.).

     - Верно,  старина. И хорошо, что мы можем уладить наши разногласия, ибо
сэр  Найджел  вышел  бы  при  первом ударе меча о меч; он поклялся, что если
только  в  гарнизоне начнутся ссоры, он отрубит зачинщикам правую руку. А ты
давно его знаешь, и знаешь, что он свое слово держит крепко.
     - Mort  Dieu, да! Но в кладовой есть эль, мед и вино, а слуга - веселый
плут  и  не  будет  сквалыжничать из-за одной или двух лишних кварт. Buvons,
mon gar*, ведь не каждый день встречаются два старых друга.
     ______________
     * Выпьем, мой мальчик (франц.).

     Бывалые  солдаты  и  Хордл  Джон  вместе  двинулись  вперед. Аллейн уже
повернулся,  чтобы  идти  за  ними,  когда  кто-то  коснулся его плеча, и он
увидел рядом с собой юного пажа.
     - Лорд  Лоринг приказал, - заявил мальчик, - чтобы вы следовали за мной
в главный зал и там подождали его.
     - А мои товарищи?
     - Его приказание касалось только вас.
     Аллейн  двинулся  за  пажом  на  восточный  конец  двора,  где  широкая
лестница  вела к дверям в главный зал, наружную стену которого омывали волны
Эйвона.  В  старину  хозяину  замка  и  его семейству предназначались только
темные  и  мрачные  подвальные  помещения.  Однако  более  цивилизованное  и
изнеженное  поколение  не желало жить взаперти в таких подвалах, и владельцы
заняли  главный  зал  и примыкающие к нему покои. Аллейн поднялся по широким
ступеням  вслед  за  своим  юным  проводником, тот наконец остановился перед
створчатой дубовой дверью и предложил ему войти.
     Войдя  в  зал,  клирик  посмотрел  вокруг,  однако  никого  не увидел и
продолжал  стоять  в  нерешительности,  держа  шапку в руках и разглядывая с
величайшим  интересом этот зал, столь непохожий на все, к чему он до сих пор
привык.  Канули  в  прошлое  те  времена,  когда  зал  знатного  рыцаря  был
всего-навсего  подобием  сарая  с  полом,  покрытым камышом, и служил местом
отдыха  и трапезной для всех обитателей замка. Крестоносцы, узнав, что такое
домашняя  роскошь,  и вернувшись в Англию, привезли с собой ковры из Дамаска
и   циновки   из  Алеппо,  их  стала  раздражать  отвратительная  нагота  их
наследственных  крепостей  и  отсутствие  домашнего  уюта.  Но  еще  сильнее
оказалось  влияние великой французской войны; ибо как ни искусны были народы
Англии  в  военном деле, не могло быть сомнения в том, что наши соседи стоят
безмерно  выше  нас в искусствах, присущих мирной жизни. Целых четверть века
в  Англию  шли  потоком  возвращавшиеся после войны рыцари, раненые солдаты,
французские  пленные  дворяне,  ожидавшие выкупа, и каждый оказывал какое-то
влияние  на  домашнюю  жизнь  англичан,  внося в нее большую утонченность, а
прибывавшие  на  грузовых  судах  предметы обихода и мебель из Кале, Руана и
других  разграбленных  городов  служили нашим ремесленникам образцами для их
поделок.  Поэтому в большинстве английских замков, а также и в замке Туинхэм
имелись  комнаты,  где  нельзя  было,  кажется,  желать  лучшего в отношении
красоты и комфорта.
     В  огромном  каменном  камине  полыхала охапка дров, треща и отбрасывая
багровые  отблески,  которые,  сливаясь  со светом четырех ламп, стоявших по
углам  на  консолях,  придавали  всей комнате что-то светлое и веселое. Выше
начинались  завитки  геральдических  изображений,  они  тянулись  до резного
дубового  потолка  с  карнизами;  а  по обе стороны камина стояли кресла под
балдахинами  для  хозяина  и  хозяйки,  а также наиболее почетных гостей. По
стенам  висели  изысканные  и  яркие гобелены, на них были изображены деяния
сэра  Бевиса  из  Хамптона,  а  за ними стояли раздвижные столы и скамьи для
больших  празднеств.  Пол  был выложен гладким кафелем, а посередине комнаты
покрыт  квадратным  фламандским  ковром  в  красную и черную клетку; по нему
было  расставлено  множество  кушеток, складных стульев и кресел с выгнутыми
ножками.  На  дальнем  конце  зала  стоял длинный черный буфет или сервант с
золотыми  чашами,  серебряными  подносами  и другой драгоценной утварью. Все
это  Аллейн  рассматривал  с  большим  интересом;  но  самым  любопытным ему
показался  столик  из  черного  дерева,  стоявший совсем близко и на котором
рядом   с   шахматной  доской  и  рассыпанными  шахматными  фигурами  лежала
раскрытая   рукопись,  написанная  правильным,  четким  почерком  клирика  и
украшенная  на полях орнаментом и эмблемами. Напрасно Аллейн напоминал себе,
где  он  находится  и  что  именно  здесь  должно  помнить  правила хорошего
воспитания  и  вежливости;  эти раскрашенные прописные буквы и ровные черные
строки  неудержимо  влекли  к  себе  его руку, подобно тому как естественный
магнит  влечет к себе иголку, и не успел он опомниться, как уже держал перед
глазами  роман  Гарэна  де  Монтглана  и  настолько погрузился в чтение, что
совершенно забыл, где он и почему сюда попал.
     Он  пришел  в себя от короткого и легкого женского смешка. Ошеломленный
юноша  быстро  положил  рукопись среди шахмат и растерянно стал озираться. В
зале  было  по-прежнему  тихо  и  пусто.  Он снова протянул руку к роману, и
снова  раздался тот же шаловливый смех. Он поднял глаза к потолку, обернулся
к  закрытой  двери, перевел взгляд на тугие складки неподвижных гобеленов. И
вдруг  что-то  блеснуло  в  углу  против  него,  где стояло кресло с высокой
спинкой;  а сделав шаг или два в сторону, Аллейн увидел стройную белую руку:
наблюдательница  держала  зеркало  таким образом, что могла все видеть, сама
же  оставалась  незримой.  Подойти  ли ему или сделать вид, что он ничего не
замечает?  Пока  он  колебался,  зеркало  исчезло,  и  из-за  дубового стула
выскользнула  статная молодая особа, в ее глазах искрилось веселое озорство.
Аллейн  был  поражен,  узнав  в  ней  ту  самую  девицу, с которой так грубо
обошелся  в  лесу  его  брат.  Правда,  она была уже не в пестрой одежде для
верховой  езды,  но  в  длинном,  со  шлейфом  платье  из черного брюггского
бархата,  с  легкой  белой кружевной оторочкой у ворота и у кистей рук, едва
отличавшейся  от  ее  кожи  цвета  слоновой  кости.  Если  девушка  и  тогда
показалась  ему  прекрасной,  то  стройная  прелесть  ее фигуры и свободная,
гордая грация движений теперь еще подчеркивались богатой простотой туалета.
     - А,  вы явились, - сказала она, с тем же лукавством искоса взглянув на
него,  -  и  я не удивляюсь этому. Разве вам не захотелось еще раз взглянуть
на  девицу,  которая попала в беду? О, почему я не менестрель - я бы все это
изобразила  в  стихах,  всю  историю:  незадачливую  девицу, злого сокмана и
добродетельного  клирика!  Тогда  наша  слава  была  бы связана навеки, и вы
стали  бы  вторым сэром Персивалем, или сэром Галахадом, или вообще одним из
тех, кто спасает дам, попавших в беду.
     - То,  что  я  сделал,  -  ответил  Аллейн,  -  слишком  ничтожно  и не
заслуживает  благодарности;  и все-таки скажу, вовсе не желая вас обидеть, -
история  эта  слишком  серьезная и волнующая, она не заслуживает насмешек. Я
надеялся  на  любовь  брата ко мне, но богу было угодно, чтобы все сложилось
иначе.  Для  меня  радость  видеть  вас  опять,  госпожа,  и  знать,  что вы
благополучно добрались до дому, если это действительно ваш дом.
     - Да,  правда,  замок  Туинхэм  -  мой  дом, а сэр Найджел Лоринг - мой
отец.  Мне  следовало сообщить вам об этом сегодня утром, но вы сказали, что
направляетесь  сюда, поэтому я решила промолчать и сделать вам сюрприз. Но я
очень  рада  видеть  вас!  -  воскликнула  она,  снова рассмеявшись; девушка
стояла  перед  ним,  прижав  руку  к  сердцу,  а ее прищуренные глаза весело
блестели.  - Вы отступили, а потом опять шагнули вперед, не спуская взоров с
вот  этой  моей  книги,  точно  мышь,  когда  она чует сыр и все-таки боится
мышеловки.
     - Мне  очень  совестно,  -  сказал  Аллейн,  -  что я решился коснуться
книги.
     - Ну  что  вы! У меня на душе потеплело, когда я увидела, как вас к ней
тянет.  Я  была  так рада, что от удовольствия даже рассмеялась. Значит, мой
достойный  проповедник  тоже  поддается искушению, подумала я; он из того же
теста, что и все мы.
     - Господь  да  поможет мне! Я слабейший из слабых, - вздохнул Аллейн. -
Молю бога о том, чтобы он укрепил мои силы.
     - А  ради  чего?  -  насмешливо  спросила  она.  - Ведь вы, насколько я
понимаю,  вознамерились  навсегда  замкнуться  в четырех стенах монастырской
кельи, так какая вам польза, если ваши молитвы и будут услышаны?
     - Ради спасения собственной души.
     Она отвернулась от него, грациозно пожав плечами и махнув рукой.
     - И  это  все?  -  спросила  она.  -  Значит,  вы  ничуть не лучше отца
Христофора  и всех остальных! Собственная душа! Собственная! Мой отец служит
королю,  и  когда  он на коне врезается в гущу боевой схватки, он никогда не
думает  о  том,  чтобы спасти собственное ничтожное тело. И его мало заботит
мысль,  что  оно может остаться на поле боя. Тогда почему же вы, воины Духа,
вечно  каетесь,  прячетесь  по  кельям  да  подвалам  и всегда заняты только
самими  собой,  а  мир,  который  вам  следовало  бы  исправлять, идет своей
дорогой,  и  никто  не  видит  и  не  слышит  вас?  Если  бы  вы так же мало
тревожились  за  свою  душу,  как  воин за свое тело, вы приносили бы больше
пользы душам других людей.
     - В  ваших  словах, госпожа, есть доля правды, - отозвался Аллейн. - Но
все-таки что, по-вашему, должны делать духовенство и церковь? Мне не ясно.
     - Пусть  бы они жили, как остальные люди, и так же работали, проповедуя
больше  своей  жизнью,  чем словами. Пусть бы они вышли из своего уединения,
смешались  с  бедняками,  познали  те же страдания и радости, те же заботы и
удовольствия,  те  же  соблазны  и  волнения,  что  и  простой  народ. Пусть
трудятся  в  поте  лица  своего,  и  гнут спину, и пашут землю, и берут себе
жен...
     - Увы,  увы! - воскликнул Аллейн в ужасе. - Вас, наверно, отравил своим
ядом этот Уиклиф, о котором я слышал столько плохого.
     - Нет,  я  его не знаю. Я поняла это, просто глядя из окна моей комнаты
и  наблюдая  за  бедными  монахами  из  монастыря,  за  их унылой жизнью, их
бесцельными  ежедневными  трудами.  И я спрашивала себя: неужели добродетель
не  годится  ни  на что иное, как засадить ее среди четырех стен, словно она
дикий  зверь?  А  если добрые будут замыкаться от мира, а злые - разгуливать
на свободе, то разве не горе этому миру?
     Аллейн  с  изумлением  посмотрел  на нее - щеки ее разрумянились, глаза
блестели,  и  вся  ее поза выражала глубокую убежденность. Но в один миг все
это исчезло, и она по-прежнему весело и лукаво заулыбалась.
     - Вы согласны сделать то, о чем я попрошу?
     - Что именно, госпожа?
     - Ох,  клирик, какой же вы не галантный! Настоящий рыцарь никогда бы не
спросил,  а тут же бы дал клятву исполнить. Нужно только подтвердить то, что
я скажу отцу.
     - Подтвердить - что?
     - Сказать,  если он спросит, что я встретилась с вами к югу от дороги в
Крайстчерч.  Иначе  меня  запрут вместе с камеристкой, и мне неделю придется
сидеть  в  комнате  и  прясть,  вместо  того,  чтобы скакать на Трубадуре по
Виверли-Уок или спускать маленького Роланда на виннириджских цапель.
     - Если он спросит, я ему вовсе не отвечу.
     - Не  ответите!  Но  он захочет получить ответ! Нет, уж вы не подводите
меня, иначе дело для меня обернется плохо.
     - Но,  госпожа,  -  воскликнул Аллейн в глубоком отчаянии, - как я могу
сказать,  что  это  произошло  к  югу  от дороги, когда отлично знаю, что мы
встретились в четырех милях к северу!
     - Так вы не скажете так, как я прошу?
     - Наверное, и вы не скажете: ведь вы же знаете, что это неправда!
     - Ну,  мне  наскучили ваши проповеди, - заявила она и удалилась, кивнув
своей   прекрасной   головкой  и  оставив  Аллейна  до  того  подавленным  и
униженным, точно он сам предложил ей какую-то низость.
     Однако  не  прошло  и  нескольких  минут,  как она вернулась уже совсем
другая, ибо настроение у нее менялось очень быстро.
     - Вот  видите,  мой  друг,  -  сказала  она.  -  Если бы вы заперлись в
монастыре  или  в  своей  келье,  вы  сегодня не смогли бы научить капризную
девицу  сохранить верность правде. Разве не так? Какая цена пастырю, если он
бросает своих овец?
     - Это  плохой  пастырь,  -  смиренно  согласился Аллейн. - Вот идет ваш
достойный отец.
     - И  вы увидите, какая я способная ученица. Отец, я очень обязана этому
молодому  клирику: он оказал мне услугу и помощь сегодня утром в Минстедских
лесах,  в  четырех  милях  к  северу от дороги на Крайстчерч, где я не имела
права находиться, ибо вы приказали мне другое.
     Все  это  она  доложила звонким голосом, а затем покосилась на Аллейна,
ожидая его одобрения.
     Сэр  Найджел,  который  вошел  в  зал, держа под руку седоволосую даму,
остановился, ошеломленный этой неожиданной вспышкой искренности.
     - Ах,  Мод,  Мод,  -  отозвался  он,  покачав  головой,  -  мне труднее
добиться  от тебя послушания, чем от тех двух сотен пьяных лучников, которые
последовали  за  мной  в  Гиень.  Однако  тише, девочка, твоя достойная мать
сейчас  будет  здесь,  и  ей  незачем  знать  все  это.  Мы  скроем это твое
путешествие  от  начальника  военной  полиции.  Иди в свою комнату, детка, и
придай  себе  печальный вид! Покаявшемуся грехи прощаются. А теперь, дорогая
матушка,  -  продолжал  он, когда дочь ушла, - сядьте вот здесь, у огня, ибо
кровь  ваша стала холоднее, чем была. Аллейн Эдриксон, я желал бы поговорить
с  вами,  мне хотелось бы, чтобы вы поступили ко мне на службу. А вот идет -
как  раз  вовремя  -  и  моя  достойная супруга, без ее совета я не принимаю
никаких решений; это ее мысль - вызвать вас сюда.
     - Я  составила о вас хорошее мнение и вижу, что вы человек, на которого
можно  положиться, - сказала леди Лоринг. - Мой дорогой супруг действительно
нуждается  в  ком-то,  кто  был бы всегда рядом с ним и, так как он уж очень
мало  думает  о себе, заботился бы о нем и выполнял его желания. Вы повидали
монастыри;  для вас было бы полезно также повидать и широкий мир, прежде чем
сделать между ними выбор.
     - Именно  по этой причине мой отец и пожелал, чтобы я на двадцатом году
вышел в мир, - сказал Аллейн.
     - Значит,  ваш  отец  был  человек  разумный,  - сказала она, - и самый
лучший  способ исполнить его волю - это пойти по той дороге, на которой все,
что в Англии есть благородного и достойного, будет вам попутчиком.
     - Вы  ездите  верхом?  -  спросил  сэр  Найджел,  глядя на юношу своими
глазами навыкате.
     - Да, мне в аббатстве много приходилось ездить верхом.
     - Все  же  есть разница между монастырской клячей и боевым конем воина.
Вы поете, играете на инструментах?
     - На цитоле, флейте и ребеке.
     - Отлично! Гербы описываете?
     - Любые.
     - Тогда  опишите  вот  это,  -  предложил  сэр  Найджел,  подняв руку и
указывая  на  один  из  многочисленных  щитов  со  спаренными,  строенными и
счетверенными гербами, украшавших стену над камином.
     - Серебряное  поле, - начал Аллейн, - лазор