икого, о ком я смел бы это утверждать.
     - И ты сам никого не любишь?
     - Этого я бы не сказал, - отозвался Аллейн.
     Сэр Найджел покачал головой и мягко про себя улыбнулся.
     - Я  понимаю,  как обстоит дело, - сказал он. - Разве я не замечаю, что
ты частенько вздыхаешь и вид у тебя отсутствующий. Она красива?
     - О  да!  -  пылко воскликнул Аллейн, который весь задрожал оттого, что
разговор принял столь неожиданный оборот.
     - И добра?
     - Как ангел!
     - И все же она тебя не любит?
     - Нет, но я не могу утверждать, чтобы она любила другого.
     - Значит, ты надеешься?
     - Без этого я не смог бы жить.
     - Тогда  ты  должен  стараться  стать  достойным  ее любви. Будь смел и
чист,   бесстрашен   перед  сильным  и  кроток  со  слабым;  таким  образом,
разовьется  эта  любовь  или  нет,  ты  подготовишься  к  тому, что какая-то
девушка  тебя удостоит своей любви, а это, говоря по правде, высшая награда,
на которую может надеяться истинный рыцарь.
     - Да  я  стараюсь,  милорд, - сказал Аллейн, - но она такая прелестная,
изящная  и  в  ней  столько  душевного  благородства,  что я никогда не буду
достоин ее.
     - Такие размышления сделают тебя достойным. А она знатного рода?
     - Да, милорд, - нерешительно признался Аллейн.
     - Из рыцарской семьи?
     - Да.
     - Берегись,  Аллейн,  берегись!  -  ласково  заметил сэр Найджел. - Чем
выше  подъем,  тем  тяжелее  падение. Не ищи того, что может быть тебе не по
плечу.
     - Милорд,  я  мало  знаю  нравы  и  обычаи  мирской жизни! - воскликнул
Аллейн.  -  Но  я  дерзнул  бы спросить ваше мнение по этому поводу. Вы ведь
знали  моего  отца  и  наш  род:  разве моя семья не пользовалась весом и не
имела доброй славы?
     - Вне всякого сомнения, да.
     - И  все  же  вы  предупреждаете  меня, чтобы моя любовь не посягала на
девушку из более знатных кругов?
     - Если  бы Минстед принадлежал тебе, Аллейн, тогда другое дело, клянусь
апостолом!  Я  не  представляю себе ни одной семьи в наших краях, которая бы
не  гордилась  тем,  что вошел в нее ты - юноша столь древнего рода. Но пока
сокман жив... Ха, клянусь душой, это шаги сэра Оливера, если я не ошибаюсь.
     И  действительно,  за  дверью  раздались  тяжелые шаги; дородный рыцарь
распахнул ее и вошел.
     - Ну,  мой  маленький  кум,  я  зашел  сообщить,  что я живу над лавкой
цирульника  на  улице Ла Тур и что в печи сидит пирог с олениной, а на столе
приготовлены  две  фляги  вина  отличного  качества. Клянусь святым Иаковом!
Слепой  по  одному  запаху найдет дорогу, надо только подставить лицо ветру,
когда  он  потянет оттуда, и идти прямо на дивный аромат. Надевайте ваш плащ
и пошли; сэр Уолтер Хьюетт, сэр Робер Брике и еще кое-кто уже ожидают нас.
     - Нет,  Оливер,  я  не  могу  быть  с  вами,  мне нужно ехать сегодня в
Монтобан.
     - В  Монтобан?  Но  я  слышал,  что  ваш  Отряд  вместе  с моими сорока
винчестерцами должен прибыть в Дакс.
     - Позаботьтесь  о  них,  Оливер.  Я  поеду  в Монтобан и возьму с собой
только  двух  оруженосцев и двух лучников. А потом, когда я разыщу остальную
часть моего Отряда, я поведу ее в Дакс. Мы выезжаем сегодня утром.
     - Ну,  тогда  я вернусь к своему пирогу, - сказал сэр Оливер. - Мы, без
сомнения,  встретимся  в  Даксе, если только Принц не бросит меня в тюрьму -
он очень на меня сердит.
     - А почему же, Оливер?
     - Почему?  Да потому, что я послал вызов, перчатку и мое презрение сэру
Джону Чандосу и сэру Уильяму Фелтону.
     - Чандосу? Ради бога, Оливер, зачем вы это сделали?
     - Оттого, что тот и другой меня оскорбили.
     - Каким образом?
     - Они  обошли  меня  при выборе рыцарей, которые должны были на турнире
сражаться  за  честь  Англии.  О вас самих, кузен, и Одлее я не говорю, вы в
полной  силе.  Но  что  такое Уэйк, Перси и Бошан? Клянусь спасением души! Я
уже  ел из лагерного котла, когда они с ревом еще просили кашки. Разве можно
принебречь  человеком  моего  веса  и  крепости  ради трех подростков только
оттого,  что  они  научились  скрещивать  копья на турнирах? Но, послушайте,
кузен, я подумываю, не послать ли мне вызов и самому Принцу!
     - Оливер! Оливер! Вы спятили!
     - Нет!  Клянусь!  Плевать мне, принц он или нет. У вашего оруженосца, я
вижу,  глаза  лезут  на лоб, словно у испуганного краба. Что ж, друг, все мы
из Хампшира и глумиться над собой никому не позволим.
     - А разве он глумился над вами?
     - Pardieu,  да!  "Сердце  у  старика Оливера все еще крепкое", - сказал
один  из  придворных.  "Иначе оно не справилось бы с такой тушей", - ответил
Принц.  "И  рука  у него крепка", - сказал другой. "Да и хребтина у его коня
тоже", - добавил Принц. Сегодня же пошлю ему вызов!
     - Нет,  нет, дорогой Оливер, - остановил его сэр Найджел и положил руку
на  локоть  разгневанного друга. - Ничего в этом обидного не было, просто он
хотел  сказать, что вы сильный и крепкий человек и конь вам нужен хороший. А
относительно  Чандоса  и Фелтона, то подумайте, что ведь и вы были молоды, и
если  бы  всегда  отдавалось  предпочтение  более  старым  воинам,  то каким
образом  могли  бы  вы добыть славу и доброе имя, которые у вас есть теперь?
Вы  уже  не  так  легки  на коне, Оливер. Я легче благодаря малому весу моих
волос,  но  было  бы  очень  худо,  окажись  мы  на закате нашей жизни менее
честными  и  справедливыми,  чем  в  былые  годы. Если такой рыцарь, как сэр
Оливер  Баттестхорн,  способен  обратить оружие против собственного государя
из-за  одного необдуманного слова, тогда где же нам искать истинной верности
и постоянства?
     - Ах,  дорогой мой маленький кум! Легко вам, сидя на солнышке, назидать
того,  кто  оказался  в  тени.  Но  вы всегда можете перетянуть меня на свою
сторону,   когда  говорите  вот  этим  ласковым  вашим  голоском.  Не  будем
вспоминать  об  этом.  Ах, матерь божья! Я и забыл про пирог, он сгорит, как
Иуда  Искариотский  в  аду!  Пойдемте  со  мной, Найджел, не то дьявол опять
начнет подзуживать меня.
     - Ну  тогда только на часок; мы должны выехать в полдень. Аллейн, скажи
Эйлварду,  что  он  поедет  со  мной в Монтобан и мне нужен еще один лучник,
пусть  выберет  его  сам. Остальные отправятся в Дакс вместе с Принцем, а он
поедет  туда  еще  до  праздника Богоявления. Приготовь Поммерса к полудню и
мое сикоморовое копье, а доспехи навьючь на мула.
     После  этих  коротких  распоряжений  оба старых воина зашагали рядом, а
Аллейн поспешно занялся приготовлениями к путешествию.


                                 Глава XXVI

КАК ТРИ ДРУГА НАШЛИ СОКРОВИЩЕ

     Стоял   солнечный   морозный  день,  когда  путники  покинули  Бордо  и
двинулись  в  Монтобан,  где,  согласно  последним слухам, находилась другая
половина  Отряда.  Сэр Найджел и Форд выехали раньше, маленький рыцарь сидел
на  наемной  лошади,  а  его рослый боевой конь бежал рядом с лошадью Форда.
Через  два  часа  за  ними  последовал  Аллейн  Эдриксон,  ибо ему надо было
рассчитаться  в  таверне и закончить еще целый ряд дел которые входили в его
обязанности  как  личного  оруженосца сэра Найджела. С ними пустились в путь
Эйлвард  и  Хордл  Джон,  при обычном оружии, но ехавшие на этот раз верхом,
лошади  были  деревенские,  неповоротливые,  но  очень выносливые, способные
плестись  весь  день  даже  если  на  них  сидел дюжий лучник весом в двести
семьдесят  фунтов.  Они  взяли  с  собой  и  вьючных  мулов, которые везли в
корзинах  гардероб  и  столовую  утварь  сэра  Найджела, ибо этот рыцарь, не
будучи  ни  щеголем, ни эпикурейцем, в мелочах отличался утонченным вкусом и
любил,  как  бы  ни  был  скуден  его  стол  и  сурова жизнь, есть всегда на
белоснежной скатерти и пользоваться серебряной ложкой.
     Ночью  подморозило, и белая от инея дорога туго звенела под копытами их
лошадей,  когда они выехали из города через восточные ворота и поскакали тем
же  путем  по  какому  французский рыцарь прибыл в Бордо в день турнира. Все
трое  ехали  в  ряд,  Аллейн  - опустив глаза и погруженный в размышления об
утреннем  разговоре  с  сэром Найджелом. Хорошо ли он сделал, что сказал так
много,  или следовало сказать еще больше? Что бы ему ответил рыцарь, если бы
он  признался  в  своей  любви к леди Мод? Может быть, хозяин, разгневанный,
выгнал   бы   его   за   то,   что   Аллейн   злоупотребил  его  доверием  и
гостеприимством?  Юноша  уже  готов  был  открыть  ему все, когда неожиданно
заявился  сэр  Оливер.  Быть  может  сэр  Найджел,  при  своей любви ко всем
отмирающим  рыцарским  обычаям, предложил бы ему подвергнуться какому-нибудь
особому  испытанию  или  совершить  подвиг,  чтобы проверить силу его любви?
Аллейн  улыбнулся,  стараясь  вообразить,  каких  удивительных и необычайных
деяний  тот  мог бы от него потребовать. Но каковы бы они ни были, он на все
готов:  биться  на  турнире  при дворе татарского владыки, или послать вызов
багдадскому  султану,  или  служить в войсках и сражаться против язычников в
Пруссии.  Сэр  Найджел сказал, что Аллейн достаточно высокого рода для любой
женщины,   если   только   у   него   будет   состояние.   Как  часто  юноша
пренебрежительно  насмехался  над  этой  убогой жаждой иметь золото и землю,
ослеплявшей  человека  так,  что  он уже не видел более высоких и неизменных
источников  жизни.  А теперь как будто выясняется, что только с помощью этой
самой  земли  и  золота  он  может  надеяться  на осуществление мечты своего
сердца.  Но  Минстедский  сокман  отнюдь  не  друг коннетаблю замка Туинхэм.
Пусть  Аллейну благодаря особому счастью удастся разбогатеть на войне, разве
вражда  двух  семейств не будет по-прежнему разделять его с Мод? И если даже
она  его  любит, то Аллейн слишком хорошо ее знает и уверен, что никогда она
за  него не выйдет без благословения отца. Все это были смутные и нерешенные
вопросы,  однако в юности надежды взлетают высоко, и надежда неизменно реяла
над путаницей его мыслей, словно белое перо среди сражающихся всадников.
     Но  если  Аллейну  Эдриксону  было над чем задуматься, когда он ехал по
нагим  равнинам  Гиени,  то  его  двух спутников больше занимало настоящее и
меньше  заботило будущее. Эйлвард по крайней мере полмили сидел боком, глядя
назад,  на белый платок, который развевался в слуховом окошке высокого дома,
выглядывавшего  поверх  крепостных  стен.  Когда на повороте дороги дом этот
наконец  исчез  из  виду,  лучник  лихо  поправил  свой стальной шлем, пожал
широкими  плечами  и  поехал  дальше, причем его глаза смеялись, а загорелое
лицо  сияло  от  приятных  воспоминаний.  Джон  тоже  молчал,  но его взгляд
медленно  переходил  с  одной  стороны  дороги  на  другую, потом становился
рассеянным,   силач   задумывался   и  кивал,  как  путник,  который  делает
наблюдения и старается их запомнить, чтобы после о них рассказать.
     - Клянусь  черным  распятием! - вдруг прорвало его, и он ударил себя по
ляжке  красной  ручищей.  - Я чувствовал, что чего-то тут не хватает, только
никак не мог сообразить, чего именно.
     - Ну  и что же это оказалось? - спросил Аллейн, внезапно пробуждаясь от
своих мечтаний.
     - Да   изгородей,   -  проревел  Джон,  громко  расхохотавшись.  -  Вся
местность  гладкая,  как башка монаха. И право же, я не могу уважать здешний
народ.  Почему  они  не  возьмутся за дело и не выкопают эти длинные корявые
черные  плети,  которые я вижу повсюду? Любой земледелец из Хампшира за стыд
почтет, если у него на земле окажется всякая дрянь.
     - Ах  ты,  старый  дуралей!  -  отозвался  Эйлвард. - Тебе бы следовало
знать,  что  это  такое.  Говорят,  монахи  из Болье отжимают не одну кружку
доброго  вина  из  собственного винограда. Так вот, если выкопать эти плети,
все  богатство  страны  исчезло бы, а в Англии осталось бы немало пересохших
глоток  и  жадных  ртов, ибо через три месяца эти черные плети зазеленеют, и
дадут  ростки, и зацветут; а потом на кораблях через пролив отправят богатые
грузы  медока  и  гасконского.  Но  взгляните на церковь вон в той впадине -
сколько  людей  толпится на церковном дворе! Клянусь эфесом, это похороны, а
вот и колокол звонит по умершему.
     Он  снял  свой стальной шлем и перекрестился, бормоча молитву за упокой
души.
     - И  там то же самое, - заметил Аллейн, когда они поехали дальше, - что
глазу  кажется мертвым - полно соками жизни, как и виноградные лозы. Господь
бог  начертал  свои  законы  на  всем,  что нас окружает, если бы только наш
тусклый  взгляд  и  еще  более  тусклая  душа  были  способны  прочесть  его
письмена.
     - Ха,  mon  petit!  -  воскликнул  лучник.  - Ты возвращаешь меня к тем
дням,  когда  ты,  как  цыпленочек,  только что проклюнулся из монастырского
яйца  и  едва  окреп; и я опасался, как бы мы, обретя добронравного молодого
оруженосца,  не  потеряли  нашего кроткого клирика с его тихой речью. Но я в
самом  деле  замечаю  в  тебе  большие  перемены, после того как мы покинули
замок Туинхэм.
     - Было  бы  странно, если бы этого не произошло, ведь мне пришлось жить
в  совершенно  новом  для  меня  мире.  Все  же  я уверен, что многое во мне
осталось  прежним, и хоть мне приходится служить земному властителю и носить
оружие  владыки  земного, было бы очень худо если бы я забыл о царе небесном
и  властителе  всего сущего, чьим скромным и недостойным служителем я был до
ухода  из  Болье.  Ты,  Джон,  ведь  тоже был в монастыре, но полагаю, ты не
считаешь, будто изменил прежним обязанностям, взяв на себя новые?
     - Я  тугодум,  -  сказал Джон, - и, право, как начну размышлять о таких
вещах,  даже  уныние  берет.  А  все  же  и в куртке лучника я, как человек,
пожалуй, не хуже, чем был в белой рясе, если ты это имеешь в виду.
     - Ты  просто  перешел  из  одного  белого  отряда  в  другой, - ответил
Эйлвард.  -  Но  клянусь вот этими десятью пальцами, мне даже как-то странно
представить  себе,  что  всего  только осенью мы вместе вышли из Линдхерста.
Аллейн  такой  мягкий  и  женственный,  а  ты,  Джон, вроде огромного рыжего
дурачка-переростка;  а  теперь  ты самый искусный лучник, а он самый сильный
оруженосец,  какой  проезжал по большой дороге из Бордо, а я остался все тем
же  Сэмом,  стариком  Эйлвардом  и  ни в чем не изменился, разве что на душе
побольше  грехов  да поменьше крон в кошельке. Но я до сих пор так и не знаю
причины, почему ты, Джон, ушел из Болье.
     - Да  причин-то  было  семь,  -  задумчиво  промолвил  Джон.  -  Первая
состояла в том, что меня вышвырнули вон.
     - Ma  foi,  camarade!  К черту остальные шесть! Одной мне хватит и тебе
тоже.  Я  вижу,  что в Болье народ очень премудрый и осмотрительный. Ах, mon
ange*, что это у тебя в горшочке?
     ______________
     * Мой ангел (франц.).

     - Молоко,  достойный  сэр,  - ответила крестьянская девушка, стоявшая в
дверях  дома  с  кувшином в руке. - Не желаете ли, господа, я вам вынесу три
рога с молоком?
     - Нет,  ma  petite, но вот тебе монетка в два су за твои добрые слова и
хорошенькое  личико.  Ma  foi,  она  очень  красива.  Я  хочу остановиться и
потолковать с ней.
     - Нет,  нет,  Эйлвард!  -  воскликнул  Аллейн. - Ведь сэр Найджел будет
ждать нас, а он спешит.
     - Верно,  верно,  camarade! Ее мать тоже видная женщина. Вон она копает
землю  возле  дороги.  Ma  foi! Зрелый плод слаще! Bonjour, ma belle dame!*.
Бог да сохранит вас! А сэр Найджел сказал, где он будет ждать нас?
     ______________
     * Добрый день, хозяюшка! (франц.)

     - В  Марманде  или  Эгийоне.  Он  сказал, что мы не можем миновать его,
ведь дорога-то одна.
     - Ну  да,  и  дорогу  эту  я знаю, как приходские мишени в Мидхерсте, -
заявил  лучник.  -  Тридцать  раз  ездил я по ней туда и обратно, и, клянусь
тетивой,  я  надеюсь  на этот раз тоже возвращаться по ней с большим грузом,
чем  еду  туда.  Все мое имущество я вез во Францию в котомке, а то, что мне
досталось,  тащил  обратно  на  четырех  мулах. Да благословит бог человека,
который  впервые  затеял  войну.  Но  вон  в  той  лощине стоит Кардийакская
церковь,  а  вон гостиница - где три тополя за деревней. Заедем, кружка вина
даст нам силы для дальнейшего пути.
     Большая    дорога    вела    через    холмистую   местность,   покрытую
виноградниками,   и,   мягко  извиваясь,  уходила  на  северо-восток;  вдали
виднелись  то  шпили  и  башни  феодальных замков, то группы сельских хижин,
выступавшие  четко  и резко в сияющем зимнем воздухе. Справа зеленая Гаронна
катила  свои  волны  к  морю,  на ее широкой груди чернели лодки и барки. На
другом  берегу  темнела  полоса  виноградников,  а за ними начинались унылые
песчаные  Ланды,  покрытые  увядшим  диким  терном,  дроком  и вереском. Они
тянулись  в  своем  печальном  однообразии  до  синих  холмов, чьи невысокие
очертания  выступали  на  далеком  горизонте.  А  вдали  все  еще можно было
разглядеть  широкий  лиман Жиронды, высокие башни аббатства св. Андрея и св.
Реми,  вздымавшиеся  над  равниной. Впереди, на берегу, между рядами сияющих
тополей,  лежал  городок  Кардийак  - серые стены, белые дома и голубое перо
дыма.
     - Это  "Золотой  баран",  -  заявил  Эйлвард,  когда  они  подъехали  к
выбеленной,  стоявшей  в стороне гостинице. - Эй, кто там есть? - крикнул он
и  стал  стучать  в  дверь  эфесом  своего  меча.  - Хозяин, дворник, слуга,
валяйте  сюда!  Чтоб  вас  взяла бледная немочь, лодыри ленивые! Ха! Мишель,
нос  такой  же  красный,  как  всегда.  Три  графина  местного вина, Мишель!
Холодище!  Прошу тебя, Аллейн, обрати внимание на эту дверь, у меня есть что
порассказать о ней.
     - Скажите,  друг,  - обратился Аллейн к тучному краснолицему хозяину, -
за этот час не проезжал здесь рыцарь с оруженосцем?
     - Нет,  сэр,  это  было  часа  два  назад. Он сам такой коротышка, слаб
глазами, лысоват и, когда особенно сердится, говорит очень спокойно.
     - Он  и есть, - отозвался оруженосец. - Но я удивляюсь, откуда вы могли
узнать,  как  он говорит, когда гневается; обычно он мягок с теми, кто стоит
ниже его.
     - Хвала угодникам! Не я же его рассердил! - отозвался жирный Мишель.
     - Тогда кто же?
     - Это  был  молодой  господин де Крепиньи из Сентонжа, который оказался
здесь  и  вздумал  подшутить  над  англичанином,  видя, что тот мал ростом и
кроток  лицом. Но этот добрый рыцарь в самом деле оказался очень спокойным и
терпеливым;  он  же  видел,  что господин де Крепиньи еще молод и говорит по
глупости,  поэтому  он  придержал  своего  коня и стал пить вино, как вот вы
сейчас, и совершенно не обращал внимания на болтовню того...
     - А что потом, Мишель?
     - Ну,  messieurs*,  после того как господин де Крепиньи сказал то да се
и  слуги  посмеялись,  он  в  конце  концов громко крикнул насчет перчатки у
рыцаря  на  берете: разве, дескать, в Англии обычай такой, что мужчина носит
на  шляпе  перчатку  громадного  лучника? Pardieu! Я никогда не видел, чтобы
человек  так  стремглав  соскочил с лошади, как этот неизвестный англичанин.
Не  успел  де  Крепиньи договорить, а он уже был подле него, он задыхался, и
лицо  у  него  было  отнюдь  не доброе. "Я полагаю, сэр, - говорит он мягко,
глядя  тому  в  глаза,  -  что  теперь, когда я возле вас, вы, без сомнения,
видите,  что  это  не  перчатка  лучника?"  "Вероятно,  нет",  - отвечает де
Крепиньи,  и  губы у него дрожат. "И что она не большая, а очень маленькая?"
-  продолжает  англичанин.  "Меньше,  чем  я думал", - заявляет тот, опустив
глаза,  ибо  рыцарь  не  сводит  тяжелого  взгляда  с  его  век.  "И во всех
отношениях  перчатка  такая,  какую может носить самая красивая и прелестная
дама  Англии?"  -  настаивает  англичанин.  "Вполне допускаю", - соглашается
господин  де Крепиньи и отворачивает лицо. "У меня у самого слабое зрение, и
я  нередко принимаю одну вещь за другую", - говорит рыцарь. Потом он вскочил
в  седло и уехал, а господин де Крепиньи остался перед две