зеленой   просеке;  мелькнули  лошади,  гнедые  вороные  и  серые,
всадники,  одетые  в  бархат  всевозможных  оттенков,  в меха и шелк, медные
отблески  на  охотничьих  рогах,  вспышки ножей и копий... Задержался только
один  чернобровый барон Брокас; заставив коня сделать скачок, он очутился на
расстоянии  вытянутой  руки  от  крепостного  и вдруг стегнул его хлыстом по
лицу.
     - Шапку   долой,   пес,  шапку  долой,  -  прошипел  он,  когда  монарх
удостаивает взглядом такое ничтожество, как ты!
     Затем  пришпорил  коня,  ринулся  в кусты и был таков, только сверкнули
подковы да взлетели опавшие листья.
     Крепостной  принял  жестокий удар молча, не отшатнулся, словно для него
удар  хлыста  -  право  первородства  и неизбежное наследие. Все же его взор
загорелся   и   он  яростно  погрозил  костистой  рукой  вслед  удалявшемуся
всаднику.
     - Подлая  гасконская  собака,  -  пробормотал  он, - будь проклят день,
когда  ты и твоя шайка ступили на землю свободной Англии! Я знаю твою конуру
в  Рошкуре.  Настанет  ночь, когда я сделаю над тобой и твоим семейством то,
что  ты  и  все  твое  сословие  сотворили  со  мной и моими близкими. Пусть
господь  поразит  меня, если я не уничтожу тебя, французский разбойник, твою
жену и детей и все, что есть под крышей твоего замка!
     - Остановись!  - воскликнул Аллейн. - Не произноси имени господа твоего
вместе  с  греховными угрозами. И все-таки это был удар труса, от него может
закипеть  кровь  и  развязаться язык у самого миролюбивого человека. Я поищу
какие-нибудь  лекарственные травы и приложу к твоему рубцу, чтобы уничтожить
боль.
     Нет,  есть  только  одно средство уничтожить ее, и будущее, может быть,
его  пошлет  мне.  Но  послушай  клирик, если ты хочешь повидать брата, тебе
надо  спешить:  сегодня  там  сборище, и его дружки будут ждать его до того,
как  тени  передвинутся  с  запада на восток. Прошу тебя, не задерживай его,
ведь  если  все  эти здоровенные молодцы окажутся на месте без главаря будет
очень  худо.  Я  бы  отправился  с  тобой,  но,  говоря  по  правде я уж тут
расположился  и не хотел бы двигаться с места. Вон та тропинка между дубом и
колючками выведет тебя из леса на его поле.
     Аллейн   поспешно  зашагал  в  направлении,  указанном  этим  буйным  и
непокорным  человеком,  который  остался  в  лесу  на  том же месте, где они
встретились.  Ему стало особенно тяжело не только от этой встречи, не только
потому,  что  всякое  проявление  злобы  и ненависти было невыносимо для его
мягкой  натуры, но и потому, что разговор о брате вызвал в нем тревогу; брат
как  будто  являлся главарем какой-то шайки разбойников или вожаком какой-то
партии,  враждебной  государству.  Из  всего,  что  он наблюдал до сих пор в
мире,  больше  всего  удивляла  его  и  казалась наиболее странной именно та
ненависть,  которую,  по-видимому,  испытывал один класс к другому. Все речи
работников,  лесников  и  крепостного,  которые  он слышал в гостинице, были
речами  мятежников,  а  теперь  назвали имя его брата, словно он был центром
общего  недовольства.  Ведь и в самом деле, простой народ по всей стране уже
устал  от  изысканных игр, которым рыцари предавались так долго за его счет.
Пока  рыцари  и  бароны являлись силой, охранявшей королевство, их еще можно
было  терпеть, но сейчас, когда всем людям стало известно, что великие битвы
во  Франции выиграны английскими йоменами и валлийскими копейщиками, военная
слава  -  единственная,  к которой когда-либо стремились всадники в стальных
доспехах,  как будто покинула их класс. Состязания и турниры в былые времена
производили  немалое  впечатление  на  простой народ, но теперь победитель в
тяжелых  доспехах  и  пернатом шлеме уже не вызывал ни страха, ни почтения у
людей,  чьи  отцы и братья стреляли при Креси или Пуатье и видели, что самое
горделивое   рыцарство   во  всем  мире  не  способно  противостоять  оружию
дисциплинированных   крестьян.  Мощь  перешла  в  другие  руки.  Покровитель
превратился  в  покровительствуемого, и вся феодальная система, пошатываясь,
брела   к   гибели.  Поэтому  гневный  ропот  низших  классов  и  постоянное
недовольство,  выливавшееся  в местные беспорядки и нарушения законов, через
несколько  лет  достигли своего предела в великом восстании Тайлера. То, что
поразило  Аллейна  в  Хампшире,  открылось  бы  путнику  в  любом английском
графстве, от Ла-Манша до границ Шотландии.
     Аллейн  шел  по  тропинке, и с каждым шагом, приближавшим его к родному
дому,  которого  он  никогда  не видел, его дурные предчувствия росли; вдруг
деревья  начали  редеть,  лес  сменился  широкой  зеленой  луговиной,  где в
солнечных  лучах  лежало  пять коров и свободно бродили стада черных свиней.
Луговину  пересекала  быстрая  лесная  речка  с  бурой  водой, через нее был
переброшен  грубо  сколоченный  мост,  а  на  том  берегу лежало другое поле
покато  спускавшееся  к  длинному,  стоявшему  в  низине  деревянному  дому,
покрытому  соломой,  и  с  пустыми  оконницами.  Аллейн глядел на дом; юноша
раскраснелся,  глаза  его  заблестели  перед ним, несомненно, был отчий дом.
Синий  виток  дыма  поднимался  над  отверстием  в  соломенной крыше это был
единственный  признак  жизни, да еще огромный охотничий пес, который спал на
цепи  у входа. В золотистом свете осеннего солнца дом казался таким мирным и
тихим, каким Аллейн нередко рисовал его себе в своих мечтах.
     Однако  приятные  грезы  юноши  были  нарушены  чьими-то  голосами: два
человека  вышли  из  лесу  чуть  справа  от  него и направились через поле в
сторону  моста.  У  одного  была  белокурая  развевающаяся  борода и длинные
волосы  до  плеч такого же цвета; его платье из добротного сукна и уверенные
манеры  показывали,  что  это  человек  с положением, а темные тона одежды и
отсутствие  всяких  украшений  резко  отличали его от королевской свиты с ее
мишурным  блеском.  Рядом  с ним шла женщина, высокая, с тонкой и грациозной
фигурой  и  чистыми спокойными чертами лица. Ее волосы, черные, как вороново
крыло,  были  собраны  на  затылке под легкий розовый колпачок, голова гордо
сидела  на  стройной  шее,  шаг  был длинный и упругий, как у дикого лесного
существа,  не  ведающего усталости. Она держала перед собой согнутую в локте
левую  руку,  обтянутую алой бархатной перчаткой, а на кисти сидел маленький
коричневый  сокол, взъерошенный и испачканный, и женщина на ходу поглаживала
его  и  ласкала.  Когда  она  вышла на солнечный свет, Аллейн увидел, что ее
легкая  одежда  с темно-розовыми разрезами была с одной стороны, от плеча до
подола,  вся облеплена землей и мхом. Он стоял в тени дуба и смотрел на нее,
не  отрываясь,  приоткрыв рот, ибо эта женщина казалась ему самым прекрасным
и   прелестным   существом,  какое  способна  создать  фантазия.  Такими  он
представлял   себе   ангелов   и   пытался   их  изобразить  в  монастырских
служебниках,  но  здесь  перед  ним  было  уже  нечто  земное  хотя  бы этот
взъерошенный  сокол  и запачканное платье, при виде которого он ощущал такую
нервную  дрожь и трепет, каких никогда не смогли бы вызывать грезы о сияющих
и   незапятнанных   духовных  существах.  Пусть  добрую,  тихую,  терпеливую
мать-природу  презирают  и  поносят,  но  приходит время - и она прижимает к
груди свое самое заблудшее дитя.
     Мужчина  и  женщина  быстро пересекли луговину, направляясь к мосту, он
шел  впереди,  она - следом за ним, на расстоянии одного-двух шагов. У моста
они  остановились  и простояли несколько минут, глядя друг на друга, занятые
серьезным  разговором.  Аллейн  и  читал  и  слышал,  что  бывает  любовь  и
любовники.  Эти  двое,  без  сомнения,  были  ими  - золотобородый мужчина и
молодая  особа  с  холодным,  гордым лицом. Иначе зачем им бродить вдвоем по
лесу  или  так  взволнованно  беседовать  у  сельского ручья? Однако по мере
того,  как  он наблюдал за ними, не зная, выйти ли ему из своего укрытия или
найти  другую  тропинку  к  дому, он вскоре усомнился в справедливости своих
первоначальных  предположений. Мужчина, рослый и плечистый, загораживал вход
на  мост,  он сопровождал свои слова нетерпеливыми, пылкими жестами, а в его
бурном  низком  голосе  иногда  звучали угроза и гнев. Она бесстрашно стояла
против  него,  все  еще  поглаживая птицу; однако дважды бросила через плечо
быстрый  вопрошающий  взгляд,  словно  ища  помощи. И молодой клирик был так
взволнован   этим  немым  призывом,  что  вышел  из-за  деревьев  и  пересек
луговину,  не  зная,  как  ему быть, и вместе с тем не желая уклоняться, раз
кто-то  в  нем  нуждается. Но те двое были настолько заняты друг другом, что
не  заметили  его  приближения;  и лишь когда он уже оказался совсем рядом с
ними,  мужчина  грубо  обхватил  женщину за талию и притянул к себе, она же,
напрягши  свое  легкое,  упругое  тело,  отпрянула  и  в ярости ударила его,
причем  сокол  в  колпачке  вскрикнул,  поднял  взъерошенные  крылья  и стал
сослепу  клевать куда попало, защищая свою госпожу; однако и птица и девушка
едва  ли  могли  бы справиться с нападавшим на них противником, а он, громко
расхохотавшись, одной рукой сжал ее кисть, другой рванул девушку к себе.
     - У  самой  красивой  розы  самые  длинные  шипы,  - сказал он. - Тихо,
малютка,  а то я могу тебе сделать больно. Плати-ка сакскую пошлину на земле
саксов, моя гордая Мод, за всю свою гордыню да жеманство.
     - Ах  вы  грубиян!  - прошипела она. - Низкий, невоспитанный мужик. Так
вот  каковы  ваша  заботливость  и  гостеприимство!  Да  я  лучше  выйду  за
клейменого  раба  с  полей  моего  отца. Пустите, говорю... Ах, добрый юноша
само  небо  послало  вас.  Заставьте его отпустить меня. Честью вашей матери
прошу вас, защитите меня и заставьте этого обманщика отпустить меня!
     - Я  буду  защищать  вас  с  радостью,  -  ответил Аллейн. - Как вам не
стыдно, сэр, удерживать эту девицу против ее воли?
     Мужчина  обратил к нему лицо в его выразительности и ярости было что-то
львиное.  Этот  человек  с  золотой  гривой  спутанных волос, пылающим синим
взором  и  четкими чертами крупного лица показался Аллейну самым красивым на
свете;  и  все  же  в  выражении  его  лица  было  что-то до того зловещее и
беспощадное,   что   ребенок  или  животное,  наверное,  испугались  бы.  Он
нахмурился,  его  щеки  вспыхнули,  в глазах сверкнуло бешенство, выдававшее
натуру буйную и неукротимую.
     - Молодой  дуралей!  -  воскликнул он, все еще прижимая к себе женщину,
хотя  вся  ее  съежившаяся фигура говорила об ужасе и отвращении. - Лучше не
суйся  в  чужие  дела.  Советую идти куда шел, иначе тебе же хуже будет. Эта
маленькая шлюха со мной пришла и со мной останется.
     - Лгун!  -  воскликнула женщина и, опустив голову вдруг яростно впилась
зубами в удерживавшую ее широкую смуглую руку.
     Он  отдернул  руку  с  проклятием,  а девушка вырвалась и скользнула за
спину  Аллейна,  ища у него защиты, словно дрожащий зайчонок, который увидел
над собой сокола, застывшего в воздухе перед тем, как ринуться на него.
     - Убирайся  с  моей  земли!  -  зарычал мужчина, не обращая внимания на
кровь,  капавшую  с его пальцев. - Что тебе здесь нужно? Судя по одежде, ты,
видно  из тех проклятых клириков, которыми кишит вся страна, словно гнусными
крысами,  вы  подглядываете, вы суете свой нос в то, что вас не касается, вы
слишком  трусливы,  чтобы  сражаться,  и  слишком  ленивы,  чтобы  работать.
Клянусь  распятием!  Будь  моя  воля  я  бы  прибил  вас  гвоздями к воротам
аббатства.  Ты, бритый, ведь не мужчина и не женщина. Возвращайся поскорее к
своим  монахам,  пока  я не тронул тебя, ибо ты ступил на мою землю и я могу
прикончить тебя, как обыкновенного взломщика.
     - Значит это ваша земля? - спросил Аллейн, задыхаясь.
     - А  ты  намерен  оспаривать это, собака? Может надеешься хитростью или
обманом  вышвырнуть  меня  с моих последних акров? Так знай же, подлый плут,
что  нынче  ты  осмелился  встать  на пути того, чьи предки были советниками
королей  и  военачальниками  задолго  до  того,  как эта гнусная разбойничья
банда  норманнов  явилась в нашу страну и послала таких ублюдков и псов, как
ты  проповедовать, будто вор вправе оставить за собой свою добычу, а честный
человек совершает грех, если старается вернуть себе свою собственность.
     - Значит, вы и есть Минстедский сокман?
     - Да,  я;  и  сын  сокмана Эдрика, чистокровного потомка тана Годфри, и
единственной  наследницы дома Алюрика, чьи предки несли знамя с изображением
белого  коня  в  ту роковую ночь, когда наш щит был пробит и наш меч сломан.
Заявляю  тебе,  клирик,  что  мой  род  владел этой землей от Брэмшоу-Вуд до
Рингвудской  дороги;  и  клянусь душой моего отца, будет весьма удивительно,
если  я  позволю  себя  одурачить  и отнять то немногое, что осталось. Пошел
отсюда, говорю тебе, и не суйся в мои дела.
     - Если  вы  сейчас покинете меня, - зашептала ему на ухо женщина, - вам
никогда уже не зваться мужчиной.
     - Разумеется,  сэр, - начал Аллейн, стараясь говорить как можно мягче и
убедительнее,  -  если  вы  столь  достойного происхождения, то и вести себя
должны  достойно.  Я  совершенно уверен, что вы в отношении этой дамы только
пошутили  и теперь разрешите ей покинуть ваши владения или одной, или в моем
обществе,   если   ей   понадобится   в   лесу   провожатый.   Что  касается
происхождения,  то мне гордыня не подобает, и то, что вы сказали о клириках,
справедливо,  но  все  же  правда  состоит  в том, что я не менее достойного
происхождения, чем вы.
     - Собака!  -  зарычал  разъяренный  сокман. - На всем юге нет ни одного
человека, кто бы мог приравнять себя ко мне!
     - И  все  же  я могу, - возразил Аллейн, улыбаясь, - потому что я также
сын  сокмана  Эдрика,  я  прямой  потомок  тана Годфри и единственной дочери
Алюрика  из  Брокенхерста. Бесспорно, милый брат, - продолжал он, протягивая
руку,  -  ты  будешь  приветствовать меня теперь теплее. Ведь осталось всего
две ветви на этом старом-престаром сакском стволе.
     Но  старший  брат  с  проклятием  оттолкнул  протянутую  руку, и по его
искаженному яростью лицу скользнуло выражение коварства и ненависти.
     - Значит,  ты  и  есть  тот молокосос из Болье, - сказал он. - Я должен
был  догадаться  раньше  по  твоему елейному лицу и подхалимским разговорам,
тебя,  видно,  заездили  монахи, и ты слишком труслив в душе, чтобы ответить
резкостью  на  резкость.  У  твоего  отца, бритоголовый, несмотря на все его
ошибки,  все  же  было  сердце  мужчины; и в дни его гнева немногие решались
смотреть  ему  в  глаза.  А  ты!..  Взгляни,  крыса, на тот луг, где пасутся
коровы,  и  вон  на  тот,  подальше,  и на фруктовый сад возле самой церкви.
Известно  ли  тебе, что все это выжали из твоего умирающего отца жадные попы
как  плату  за  твое  воспитание  в монастыре? Я, сокман, лишен моих земель,
чтобы  ты  мог  сюсюкать  по-латыни  и  есть  хлеб, ради которого пальцем не
шевельнул.  Сначала  ты  ограбил меня, а теперь являешься ко мне и начинаешь
проповедовать  и  хнычешь  и,  может  быть, присматриваешь еще одно поле для
своих  преподобных  друзей. Мошенник! Да я на тебя свору собак спущу! А пока
- сойди с моей дороги, чтобы я тебя в порошок не стер.
     С  этими  словами  он  бросился вперед, отшвырнул юношу и снова схватил
женщину  за  руку.  Но  Аллейн, быстро, как молодой охотничий пес, кинулся к
ней на помощь, схватил за другую руку и поднял окованную железом палку.
     - Говори  что хочешь, - процедил он сквозь зубы, - может быть, я ничего
лучшего  и  не  заслужил,  но  клянусь  надеждой  на спасение моей души, что
сломан" тебе руку, если ты не отпустишь девушку.
     В  его  голосе  зазвенела такая угроза и в глазах вспыхнул такой огонь,
что  было ясно: удар последует немедленно за словами. На миг кровь множества
поколений   пылких  танов  заглушила  кроткий  голос  учения  о  кротости  и
милосердии.  Аллейн почувствовал, как бурное упоение потрясло его нервы, а к
сердцу  прилила  горячая радость, когда его истинное "я" на миг порвало путы
навыков  и  воспитания,  так  долго  сдерживавшие  его.  Брат  отскочил,  он
озирался  направо и налево, ища камень или палку, которые могли бы послужить
ему  оружием;  не найдя ничего подходящего, он повернулся и помчался со всех
ног к своему дому, в то же время свистя изо всех сил в свисток.
     - Скорей!  -  задыхаясь, проговорила женщина. - Бежим, друг, пока он не
вернулся.
     - Ну  нет,  пусть  вернется,  -  воскликнул  Аллейн, - ни перед ним, ни
перед его собаками я не отступлю ни на шаг!
     - Скорей,  скорей!  -  кричала  она  и потянула его за локоть. - Я знаю
его:  он  вас убьет. Ради пресвятой Девы, скорей, ну хоть ради меня, я же не
могу уйти и оставить вас здесь!
     - Тогда  пойдем, - согласился он, и они побежали вдвоем, желая укрыться
в лесу.
     Когда  они  достигли  кустарника  на  опушке, Аллейн обернулся и увидел
брата  -  тот снова выскочил из дома, и солнце золотило его голову и бороду.
В  правой руке у него что-то вспыхивало, и возле порога он наклонился, чтобы
спустить черного пса.
     - Сюда,  -  прошептала  женщина  с  тревогой,  -  через  кусты  к  тому
ветвистому  ясеню.  За меня не бойтесь, я могу бежать так же быстро, как вы.
А  теперь  - в ручей прямо в воду, до щиколоток, чтобы собака потеряла след,
хотя, я думаю, она такая же трусливая, как и ее хозяин.
     Тут  женщина  первая  спрыгнула  в узкий ручей и быстро добежала до его
середины;  коричневая  вода  журчала заливая ей ноги, и она протянула руки к
цепким  ветвям  ежевики и молодых деревьев. Аллейн следовал за ней по пятам,
в  голове  у него все шло кругом после столь мрачного приема и крушения всех
его  планов  и надежд. И все таки, как ни суровы были его размышления, он не
мог  не  подивиться,  глядя  на  мелькающие  ноги  его  водительницы и на ее
хрупкую  фигурку.  Девушка  наклонялась  то  туда то сюда, ныряла под ветви,
перепрыгивала  с  камня  на  ка  мень с такой легкостью и ловкостью, что ему
было  очень трудно поспевать за ней. Наконец, когда он уже начал задыхаться,
она,  выйдя на мшистый берег, бросилась наземь между двумя кустами падубка и
виновато посмотрела на свои мокрые ноги и запачканную юбку.
     - Пресвятая  Дева,  - сказала она, - что же мне делать? Матушка меня на
целый  месяц  запрет  в  моей  комнате  и  заставит работать над гобеленом с
изображением  девяти храбрых рыцарей. Она уже обещала это сделать на прошлой
неделе,  когда я попала в болото, а вместе с тем она знает, что я терпеть не
могу вышивания.
     Аллейн,  все  еще стоявший в воде, посмотрел на грациозную бело-розовую
фигурку,  на  извивы черных волос и на поднятое к нему гордое, выразительное
лицо девушки, так доверчиво и открыто смотревшей на него.
     - Лучше нам двинуться дальше, - сказал юноша, он может догнать нас.
     - Не  догонит.  Теперь  мы  уже  не на его земле, да и в таком огромном
лесу  он не сможет угадать, в какую сторону мы пошли. Но как вы... он же был
в ваших руках... почему вы не убили его?
     - Убить его? Моего родного брата?
     - Почему  бы  и нет? - И ее зубы сверкнули. - Вас он же убил бы. Я знаю
его  и  видела  это по его глазам. Будь у меня такая палка, я бы попыталась,
да  и,  наверное,  мне  удалось  бы. - Она взмахнула стиснутой в кулак белой
рукой и угрожающе сжала губы.
     - Я  и  так  в  душе  уже  раскаиваюсь  в том, что сделал, - сказал он,
садясь  рядом  с  ней и закрывая лицо руками. - Да поможет мне бог! Все, что
есть  во  мне самого дурного, точно всплыло на поверхность. Еще минута - и я
ударил  бы  его:  сына  моей  матери,  человека, которого я мечтал прижать к
моему сердцу! Увы! Я все-таки оказался таким слабым!
     - Слабым?  -  удивилась  она,  подняв черные брови. - Я думаю, что даже
мой  отец  - а он очень строг в вопросах мужской отваги - не сказал бы этого
про  вас.  Вы  думаете, сэр, мне приятно