слушать, как вы жалеете о содеянном
вами;  могу  вам только посоветовать вернуться вместе со мной и помириться с
этим  сокманом,  отдав  ему вашу пленницу. Не досадно ли, что женщина, такое
ничтожество, может встать между двумя мужчинами одной крови!
     Простак  Аллейн  только  глаза  раскрыл,  услышав  этот внезапный взрыв
женской горечи.
     - Нет,  госпожа,  -  ответил  он,  -  это  было  бы хуже всего. Неужели
нашелся  бы  мужчина столь низкий и трусливый, что не помог бы вам в беде? Я
восстановил  брата против себя, а теперь, увы, видимо, и вас оскорбил своими
неловкими  речами. Но уверяю вас, госпожа, я рвусь в обе стороны и едва могу
понять, что же произошло.
     - Да  и  я  могу  только дивиться, - сказала она с легким смешком. - Вы
появляетесь,  словно  рыцарь в песнях жонглеров, и становитесь между девицей
и  драконом,  а  спрашивать  и  отвечать уже некогда. Пойдемте, - продолжала
она,  вскакивая  и  разглаживая смятое платье, - пойдемте вместе через рощу,
может  быть,  мы  встретим Бертрана с конями. Если бы у бедного Трубадура не
слетела  подкова,  всей  этой истории не случилось бы. Нет, я хочу опереться
на  вашу руку: теперь, когда все благополучно кончилось, я чувствую такой же
страх,  как  и  мой  храбрый  Роланд.  Посмотрите,  как тяжело он дышит, его
перышки  взъерошены.  Мой  маленький  рыцарь  не  допустит,  чтобы  его даму
обидели.
     Она  продолжала  болтать,  обращаясь  к  своему  соколу, а Аллейн шагал
рядом  с  ней  и  время  от времени поглядывал украдкой на эту царственную и
своенравную  женщину.  Затем  она  смолкла,  и  они  продолжали свой путь по
бархатистой  торфяной  почве, все углубляясь в огромный Минстедский лес, где
старые,  покрытые  лишайниками  буки бросали черные круги теней на озаренную
солнцем траву.
     - И вам не хочется послушать мою историю? - спросила она наконец.
     - Если вам угодно будет рассказать ее, - ответил он.
     - О,  -  воскликнула  она,  покачав  головой,  -  если это так мало вас
интересует, отложим до другого раза!
     - Да нет, - горячо возразил он, - мне очень хочется послушать ее.
     - И  вы имеете право на это, ведь вы из-за нее потеряли благосклонность
брата.  И все-таки... Впрочем, насколько я понимаю, вы клирик, и мне следует
видеть  в  вас  духовное лицо и говорить с вами как с духовником. Так знайте
же,  что  ваш  брат  хотел,  чтобы  я стала его женой. Не столько из-за моих
достоинств,  сколько  потому,  что  этот  человек  корыстолюбив  и  надеялся
приумножить  свое  состояние,  запустив  руку в железный сундук моего отца -
хотя  пресвятой  Деве  известно, как мало он там нашел бы. Но отец - человек
гордый,  он доблестный рыцарь и испытанный воин, потомок одного из старейших
родов,  и  для него этот человек из простой семьи и низкого происхождения...
О, я глупая! Я же забыла, что он ваш брат!
     - Ничего, не  беспокойтесь на этот счет, - сказал Аллейн, - все мы дети
одной праматери - Евы!
     Ручьи  могут  течь из одного источника, и все же иные бывают чистыми, а
иные  мутными,  -  торопливо  пояснила она. - Короче говоря, мой отец отверг
все  его  искательства,  не  хотела  выходить за него и я. Тогда он поклялся
отомстить,  и  так  как  он  известен  как  человек опасный и всегда окружен
всякими  негодяями,  отец  запретил  мне  охотиться с соколом и без сокола в
любой  части  леса  к северу от Крайстчерчской дороги. Однако случилось так,
что  нынче  утром  мы  спустили  моего  маленького  Роланда, и он полетел за
крупной  цаплей,  а  мы  с моим пажем Бертраном поскакали следом, в мыслях у
нас  была только охота, и мы не заметили, как очутились в Минстедских лесах.
Это  бы  не  беда,  но  мой  конь  Трубадур напоролся копытом на острый сук,
заржал  и  сбросил  меня  наземь.  Взгляните  на мое платье, это уже третье,
которое  я  испачкала  за  неделю.  Горе мне, когда моя камеристка Агата его
увидит.
     - А что же было дальше, госпожа? - осведомился Аллейн.
     - Ну,  Трубадур  умчался  -  я, падая, наверно, задела его шпорами, - а
Бертран  погнался  за  ним изо всех сил. Когда я поднялась с земли, рядом со
мной  оказался ваш брат собственной особой. Он заявил, что я нахожусь на его
земле,  но  говорил  при  этом столь вежливые слова и вел себя так галантно,
что  убедил  меня  пойти  к нему под гостеприимный кров его дома и там ждать
возвращения  пажа.  Милостью  святой  Девы и заступничеством покровительницы
моей,  святой  Мандалины,  я  решительно остановилась перед дверью его дома,
хотя,  как  вы  видели,  он старался затащить меня к себе. А потом - ух... -
Она съежилась и задрожала, точно в приступе лихорадки.
     - Что случилось? - воскликнул Аллейн, тревожно озираясь.
     - Ничего,  мой друг ничего! Я просто вспомнила, как укусила ему руку. Я
бы  охотнее  укусила  живую  жабу  или  ядовитую  змею! Я теперь возненавижу
навсегда  свои  губы!  А  вы,  как смело вы действовали и как быстро! Как вы
кротки,  когда  дело  касается  вас  самих!.. Как отважно защищаете другого!
Будь я мужчиной, я бы очень хотела поступать, как вы.
     - Это  пустяки,  - ответил он, испытывая тайный трепет от похвалы своей
спутницы. - Ну а вы, что же вы намерены делать?
     - Неподалеку  отсюда  есть  огромный дуб, я думаю, что Бертран приведет
туда  лошадей. Там обычно встречаются охотники, это давно известное место. А
потом  поеду  домой, и уж сегодня никакой соколиной охоты больше не будет. А
пока мы проскачем галопом двенадцать миль, все просохнет - и ноги и платье.
     - А ваш отец?
     - Ни  слова  я  ему не скажу. Вы его не знаете. Верно одно: он не такой
своевольный  и  не  поступил  бы, как я. Конечно, он стал бы мстить за меня.
Однако  не  к  нему  я  обращусь  за  этим. Какой-нибудь рыцарь на рыцарском
поединке  или  на  турнире, быть может, пожелает носить мои цвета, и я тогда
скажу  ему,  что, если он в самом деле жаждет добиться моей благосклонности,
есть  неотмщенная  обида  и  обидчик  -  сокман  из Минстеда. Так мой рыцарь
получит  возможность  выказать  доблесть, как это любят отважные рыцари, мой
долг  будет уплачен, отец ничего не узнает, а одним негодяем на свете станет
меньше. Скажите, разве это не честный план?
     - Нет,  госпожа,  он  недостоин  вас.  Как может такая женщина, как вы,
помышлять  о  насилии  и  мести?  Ведь  кто-то  должен быть мягким и добрым,
жалеть  и  прощать? Увы! Этот мир - суровый, жестокий мир, и лучше бы мне не
выходить  из своей монастырской кельи. Когда подобные слова произносят такие
уста, мне чудится, будто ангел милосердия проповедует учение дьявола.
     Она  рванулась  в  сторону,  словно  жеребенок, впервые почувствовавший
удила.
     - Благодарю  вас за вашу речь, молодой господин, - сказала она с легким
реверансом,  - я отлично понимаю вас, вы глубоко огорчены тем, что встретили
меня,  и  видите  во  мне служительницу дьявола. Мой отец - тяжелый человек,
когда  разгневается,  но он никогда еще так не обзывал меня. Может быть, это
было  бы  его  правом  и  обязанностью,  но,  во  всяком  случае, не вашими.
Поэтому,  раз вы столь дурного мнения обо мне, лучше всего, если вы свернете
на  ту  тропинку  слева,  а я пойду дальше по этой; ведь ясно, что я для вас
компания неподходящая.
     И,  опустив веки, она с достоинством, несколько не соответствовавшим ее
испачканной  юбке,  быстро заскользила по грязной тропе, а Аллейн растерянно
смотрел  ей вслед. Тщетно ждал он, что она обернется или замедлит шаг, - она
продолжала  свой  путь,  сурово  выпрямившись, и вскоре настолько удалилась,
что  ее  белое платье едва мелькало среди листвы. Тогда, поникнув головой, с
тяжелым  сердцем,  он  уныло  побрел  по другой тропе, браня себя за то, что
своей  грубостью и неловкостью оскорбил ее, хотя меньше всего на свете хотел
этого.
     Так   шел  он  некоторое  время,  смущенный,  упрекая  себя,  его  душа
трепетала  от  нахлынувших  на  него  новых  мыслей,  страхов и удивительных
чувств,  когда  позади  него  чуть  зашуршали  листья; он обернулся и увидел
опять  это  грациозное,  легконогое  создание - девушка шла за ним по пятам,
склонив, как и он, гордую головку воплощенное смирение и раскаяние.
     - Я  не  буду обижать вас, даже слова не промолвлю, - сказала она. - Но
я вынуждена быть подле вас, пока мы в лесу.
     - Нет,  вы  не  можете  меня  обидеть, - ответил он, снова согретый уже
тем,  что  видит  ее.  - Это мои грубые слова обидели вас, но я провел жизнь
среди  мужчин  и,  право  же,  при всем желании едва умею смягчать свою речь
ради слуха дамы.
     - А  тогда  откажитесь  от  своих  слов,  -  поспешно предложила она, -
признайтесь, что я была права, когда желала, чтобы вы отомстили.
     - Нет, я не могу этого сделать, - ответил он решительно.
     - Кто  же тогда груб и жесток? - торжествующе воскликнула она. - Как вы
холодны   и  суровы,  хотя  так  молоды!  Верно,  вы  не  просто  клирик,  а
какой-нибудь  епископ либо по крайней мере кардинал. Вам бы иметь не обычную
палку,  а  епископский  посох  и не шапку, а митру. Да уж ладно, ладно, ради
вас  я  прощаю  вашего  брата  и буду мстить только самой себе за своеволие.
Вечно я попадаю в опасные положения. Это вас удовлетворит, сэр?
     - Вот  теперь  говорит  ваша  истинная  сущность, - ответил он, - и вам
даст больше радости такое прощение, чем любая месть.
     Она  покачала  головой,  словно  вовсе  не была в этом уверена, а затем
слегка вскрикнула, но в ее голосе было больше удивления, чем удовольствия:
     - А вон и Бертран с лошадьми!
     По  склону  спускался  одетый в зеленое мальчишка паж, его глаза сияли,
длинные  кудри  развевались. Он сидел на высоком гнедом коне и вел на поводу
горячую  серую лошадь под дамским седлом; бока у обоих животных лоснились от
пота после долгой скачки.
     - Я  везде  искал  вас, дорогая леди Мод, - сказал паж тонким голоском,
соскочив  с седла и держась за стремя. - Трубадур умчался, и только у самого
Холмхилла мне удалось поймать его. Надеюсь, вы целы и невредимы?
     При этом он вопросительно взглянул на Аллейна.
     - Да,   Бертран,   -   отозвалась  она,  -  благодаря  этому  любезному
незнакомцу.  А теперь, сэр, - продолжала она, вскакивая в седло, - нехорошо,
если  я  расстанусь  с вами, ничего не добавив. Клирик вы там или нет, но вы
вели  себя сегодня, как истинный рыцарь. Сам король Артур и весь его Круглый
стол  не  смогли  бы сделать больше. Может быть, и отец или его родственники
хотя  бы  в  виде  маленькой  благодарности будут иметь возможность защитить
ваши  интересы.  Он,  правда,  небогат,  но  его  уважают,  и  у  него  есть
могущественные  друзья.  Скажите мне, каковы ваши намерения, и посмотрим, не
сможет ли он оказать вам поддержку.
     - Увы,  госпожа, о каких намерениях теперь может быть речь? Есть у меня
на  свете  всего два друга, они направились в Крайстчерч, там я, вероятно, и
нагоню их.
     - А где находится Крайстчерч?
     - Поблизости  от  замка, принадлежащего храброму сэру Найджелу Лорингу,
коннетаблю герцога Солсберийского.
     К  его удивлению, она звонко расхохоталась, дала шпоры коню и поскакала
вдоль  просеки, а паж последовал за ней. Она не произнесла ни слова, но, уже
скрываясь  среди  деревьев,  слегка  обернулась  и  на прощание помахала ему
рукой.  Долго  стоял  он, не двигаясь, в надежде, что она все-таки вернется;
однако  топот  копыт  смолк,  и  в  лесу воцарилась глубокая тишина, которую
нарушал  только  легкий  шелест  и  шорох  опадающих листьев. Наконец Аллейн
повернулся  и направился к большой дороге - это был теперь другой человек, а
совсем  не тот беззаботный юноша, свернувший с дороги всего каких-нибудь три
часа назад.


                                  Глава X

КАК ХОРДЛ ДЖОН ВСТРЕТИЛ ЧЕЛОВЕКА,
                       ЗА КОТОРЫМ ГОТОВ БЫЛ БЫ ПОЙТИ

     Аллейн  не  мог  в  течение  года  возвратиться  в  Болье, а если бы он
показался  в  окрестностях Минстеда, то рисковал бы тем, что брат спустит на
него  свору  собак. Поэтому юноша действительно чувствовал себя брошенным на
произвол  судьбы.  Он  мог  повернуть  на север, на юг, восток и запад, куда
угодно,  -  всюду  его  ждало  холодное  и унылое одиночество. Правда, аббат
положил  на  дно  его  сумы  десять  серебряных  крон,  завернув их в листья
латука.  Но  разве на них проживешь целых долгих двенадцать месяцев! Во всем
этом  мраке была только одна светлая точка - его верные товарищи, с которыми
он  расстался утром; и если ему удастся снова отыскать их, все будет хорошо.
За  день  произошло  много  приключений, но до заката еще было далеко. Когда
человек  в пути с рассвета, за день можно многое сделать. Если Аллейн пойдет
очень  быстро,  он  успеет нагнать своих друзей раньше, чем они доберутся до
места.  Поэтому  он  двинулся дальше, то шагом, то бегом. Во время отдыха он
догрыз  корку,  оставшуюся  от  монастырского  хлеба,  и  запил  ее водой из
лесного ручья.
     Нелегко  и  непросто  было пробираться через огромный лес, тянувшийся с
востока  на  запад,  на  двадцать  миль,  а  с  севера  на юг, от Брэмшоу до
Лимингтона,  на  добрых  шестнадцать.  Однако  Аллейну  повезло,  он  нагнал
лесника  с  топором  на  плече,  шагавшего  в  том же направлении. Следуя за
лесником,  Аллейн  миновал Болдервуд-Уок, известный своими старыми ясенями и
тисами,  прошел  через  Марк-Эш с его гигантскими буками и через найтвудские
рощи,  где  какой-нибудь  дуб-великан  казался просто высоким деревом и лишь
одним  из своих многочисленных статных братьев. Лесник и Аллейн шагали бок о
бок,  только  изредка  переговариваясь, ибо в своих размышлениях были далеки
друг  от  друга,  как  полюсы. Крестьянин иногда начинал болтать об охоте, о
барсуках,  о сероголовых коршунах, вивших гнезда в Вуд-Фидлее, и об огромном
улове  сельди,  который  привезли  рыбаки  в  лодках  с  Питтс-Дип. Но мысли
молодого  клирика  были  заняты  братом, собственным будущим, а больше всего
этой  странной,  неистовой  и  нежной женщиной, столь внезапно ворвавшейся в
его  жизнь  и столь же внезапно из нее исчезнувшей. Он был настолько рассеян
и  отвечал  так  невпопад,  что  лесник  начал  что-то насвистывать и вскоре
свернул  на  тропу,  которая вела в Берли, оставив Аллейна одного на большой
дороге в Крайстчерч.
     И  юноша  двинулся  по  ней  дальше  со  всей  быстротой,  на какую был
способен,  надеясь,  что  с  любого  поворота,  с любой горки вот-вот увидит
своих   утренних   спутников.   Между  Винни  Риджем  и  Ринфилд-Уоком  леса
становятся  особенно густыми и глухими и подступают к самой дороге, но вдали
открываются   широкие   серовато-коричневые  торфяные  пустоши,  на  которых
темными  пятнами выделяются отдельные купы деревьев; эти пустоши поднимаются
друг  над  другом  удлиненными  изгибами  и  тянутся  до  темной линии более
далеких  лесов.  Тучи  насекомых  плясали,  жужжа, в золотистом свете осени,
воздух  был  полон птичьим писком и пением. Крупные, поблескивающие стрекозы
проносились  над  дорогой  или  висели  над  ней, трепеща крыльями и сверкая
тельцами.  Однажды  морской  орел  с белой шеей, клекоча, проплыл в небе над
головой   Аллейна,  стайка  коричневых  дроф  высунулась  из  кустов  и,  то
вспархивая,  то  неловко  ковыляя,  снова  скрылась с пронзительным писком и
хлопаньем крыльев.
     Попадались  ему на большой дороге и люди - нищие и гонцы, коробейники и
лудильщики,  по  большей части веселый народ: для каждого, в том числе и для
Аллейна,   у  них  находились  и  соленая  шутка  и  дружеское  приветствие.
Поблизости  от  Шотвуда  он  нагнал  пятерых  моряков,  они  шли  из  Пула в
Саутгемптон  -  суровые  краснолицые  парни; эти моряки обратились к нему на
жаргоне,  который  он  понимал с трудом, и предложили ему выпить из большого
кувшина,  из  которого  только что пили сами, и не хотели отпускать, пока он
не  зачерпнул  содержимое  кувшина  своей  жестяной  кружкой; сделав глоток,
юноша чуть не задохнулся, раскашлялся, по щекам его побежали слезы.
     Затем  он  встретил  коренастого  мужчину  верхом  на  гнедой лошади; в
правой  руке  мужчина держал четки и длинный двуострый меч, звякавший об его
железное  стремя. По черной одежде и восьмиконечному кресту на рукаве Аллейн
узнал  в  нем одного из рыцарей-госпитальеров, чей орденский дом находился в
Бадсли.  Проезжая  мимо,  рыцарь поднял два пальца и сказал: "Benedico, fili
mi"*.  Аллейн  снял  шапку и преклонил колено, глядя с глубоким почтением на
человека,  посвятившего  свою  жизнь борьбе с неверными. Бедный простодушный
юноша  еще не знал, что между тем, за кого человек выдает себя, и тем, каков
он  на  самом деле, существует огромная разница и что госпитальеры завладели
немалой  частью  богатств  злополучных тамплиеров, были слишком избалованы и
вовсе  не собирались менять свои дворцы на походные палатки и винные подвалы
Англии  -  на  безводные  пустыни  Сирии.  Но  порой  неведение  драгоценнее
мудрости,  ибо  Аллейн,  шагая  дальше,  утверждался  в мыслях о возвышенной
духовной  жизни:  он  рисовал себе, чем ради нее пожертвовал этот человек, и
укреплял  свою  душу  его примером, хотя едва ли стал бы это делать, если бы
знал,  что  госпитальер  больше  думает  о  мальвазии, чем о мамелюках, и об
оленине, чем о победах.
     ______________
     * Благословляю, сын мой (лат.).

     В  окрестностях  Виверли-Уок поля снова сменились лесами, а с юга стала
подниматься  большая  туча,  сквозь  края которой просвечивало солнце; затем
звонко  шлепнулось  на  дорогу несколько крупных капель, и прошумел короткий
ливень,  капли  падали  вперемежку  с  листьями.  Аллейн, озираясь в поисках
убежища,  увидел густые и высокие кусты падуба, они образовали как бы навес,
и  земля под ним была так суха, что суше не могло бы быть и в доме. Под этим
навесом  уже  сидели  на  корточках  двое,  и  они  махали Аллейну, чтобы он
присоединился  к  ним.  Приблизившись,  он увидел, что перед ними лежат пять
сухих  селедок,  большая  краюха  пшеничного  хлеба  и стоит кожаная фляга с
молоком;  но  незнакомцы,  вместо  того,  чтобы  приступить к еде, как будто
совсем  забыли  о  ней:  раскрасневшись и размахивая руками, сердито спорили
они  о чем-то. По одежде и повадкам в них нетрудно было узнать странствующих
студентов,  которых  в  те  времена  было  полным-полно в каждой европейской
стране.  Один  был долговяз и тощ, с меланхолическим выражением лица, другой
-  жирен  и  гладок,  говорил очень громко и имел вид человека, не терпящего
возражений...
     - Поди  сюда,  добрый  юноша,  -  воскликнул  он,  -  поди сюда! Vultus
ingenui  puer*.  Пусть  тебя  не  пугает  лицо моего дорогого родственничка.
Foenum  habet in cornu**, как сказал поэт Гораций; но все же ручаюсь, что он
вполне безобиден.
     ______________
     * Мальчик с лицом благородным (лат.).
     ** У него на рогах сено, то есть "он бодлив" (лат. поговорка).

     - Заткни  свою  глотку!  -  воскликнул  другой. - Уж если дело дошло до
Горация,  то  мне вспоминается другая строка: Loquaces si sapiat! - неплохо?
А  по-английски это значит: человек разумный должен-де избегать болтунов. Но
если бы все люди были разумными, то ты оказался бы печальным исключением.
     - Увы,  Дайкон, боюсь, что твоя логика так же слаба, как твоя философия
или  твое  богословие.  Ей-богу,  трудно хуже защищать свое утверждение, чем
это  делаешь  ты. Слушай: допустим, propter argumentum*, что я болтун, тогда
правильный  вывод  такой:  все  должны  избегать меня, а ты не избегаешь и в
настоящую  минуту  поедаешь  вместе  со  мной  селедки  под кустами, ergo**,
человек  ты неразумный, а я как раз об этом и жужжу в длинные твои уши с тех
пор, как смотрю на твои тощие щеки.
     ______________
     * В силу твоего довода (лат.).
     ** Следовательно (лат.).

     - Ах  вот как! - воскликнул его товарищ. - Язык у тебя работает не хуже
мельничного  колеса!  Подсаживайся, друг, и возьми селедку, - обратился он к
Аллей