та  или француза. Ma foi! Если бы ты видел
толпу  нитсдэлских  всадников  на их галловейских клячах, ты бы не говорил о
любви  к ним. Я бы охотнее заключил в свои объятия самого Вельзевула. Боюсь,
mon  garcon,  что  тебя  плохо  воспитывали  в  Болье,  ведь  уж епископ-то,
наверное,  знает  лучше,  чем аббат, что хорошо и что дурно, а я сам, своими
собственными  глазами  видел,  как епископ Линкольнский зарубил шотландского
всадника  боевым  топором,  а  это,  согласись, был довольно странный способ
выказать ему свою любовь.
     Аллейн  не знал, что ответить на столь решительное суждение о действиях
высокопоставленного представителя церкви.
     - Значит, вы воевали против скоттов? - спросил он.
     - А  как  же! Я впервые пустил стрелу в сражении, когда мне было на два
года  меньше,  чем тебе, у Невиллс Кросса, под командованием лорда Мобрея. А
позднее  -  под  началом  коменданта  Беруика Джона Коплэнда, того самого, о
котором  говорил  наш друг; именно он потребовал выкуп за короля скоттов. Ma
foi!  Солдатская  работа  -  дело  грубое,  но  хорошая  школа для того, кто
захотел бы стать отважным и приобрести военную мудрость.
     - Я слышал, что скотты - опытные воины, - заметил Хордл Джон.
     - Топором  и  копьем  они  владеют  превосходно,  лучших  я  не знаю, -
ответил  лучник.  -  И  они  с мешком муки и рашпером на перевязи меча могут
совершать  такие  переходы,  что за ними не угонишься. На пограничных землях
убирать  урожай  приходится  с  серпом  в  одной  руке и топором в другой, и
урожай  бывает  беден,  а  говядины мало. Но вот лучники они никудышные, они
даже  из арбалета не умеют целиться, не то что из боевого лука; потом они по
большей  части бедняки, даже из дворян лишь очень немногие могут купить себе
такую  вот  добрую  кольчугу,  как  я  ношу, и им трудно противостоять нашим
рыцарям,  у  которых  на плечах и груди стоимость пяти шотландских ферм. Все
они  вооружены  одинаково,  и  это  самые  достойные и отважные люди во всем
христианском мире.
     - А  французы?  -  осведомился Аллейн; для него легкая болтовня лучника
была  полна  той  привлекательности,  какую слова человека деятельного имеют
для отшельника.
     - Французы  -  тоже стоящий народ. У нас были во Франции большие удачи,
и  привело  это к хвастовству, да похвальбе, да пустым разговорам у лагерных
костров;  но  я  всегда  замечал,  что  чем  больше  люди  знают, тем меньше
говорят.  Я  видел, как французы сражались и в открытом поле, и при взятии и
защите  городов  и  замков, в ночных вылазках, засадах, подкопах и рыцарских
боях  на  копьях.  Их  рыцари  и  оруженосцы,  скажу  тебе,  парень, во всех
отношениях  не  хуже  наших,  и я мог бы назвать многих из свиты Дюгесклена,
которые  в сражении копьями не уступили бы лучшим воинам английской армии. С
другой   стороны,  их  простой  народ  так  придавлен  налогами  на  соль  и
всевозможными  чертовыми  пошлинами,  что  еле  дышит.  Только  болван может
воображать,  будто  если  в  мирное время приучить человека быть трусом, так
тот  на  войне станет вести себя, как лев. Стриги их, точно овец, они овцами
и  останутся.  Если бы дворяне не взяли верх над бедняками, весьма возможно,
что мы не взяли бы верх над дворянами.
     - Но  что  же  там  за  народ,  почему он позволил богатым так оседлать
себя?  -  заметил  Большой Джон. - Хоть я и сам всего лишь бедный английский
простолюдин,  а  все  же  кое-что  знаю  насчет  всяких там хартий, обычаев,
свобод,  прав и привилегий... Если они нарушаются, все понимают, что настала
пора покупать наконечники для стрел.
     - Ну  да, но законники во Франции не менее сильны, чем военные. Клянусь
эфесом!  Человеку  там  больше  приходится  бояться  чернильницы первых, чем
оружия  вторых.  В  их  сундуках  всегда  найдется  какой-нибудь  пергамент,
доказывающий,  будто  богач  обязан  стать  еще богаче, а бедняк - беднее. В
Англии это бы не прошло, но по ту сторону пролива люди смирные.
     - А  скажите,  добрый  сэр,  какие  еще народы вы видели во время своих
путешествий? - спросил Аллейн Эдриксон.
     Его  молодой  ум  жаждал  ясных  жизненных  фактов  после столь долгого
изучения   умозрительной   философии  и  мистики,  которому  он  должен  был
предаваться в монастыре.
     - Я  видел нидерландца, и ничего плохого как о солдате о нем сказать не
могу.  Он  медлителен  и  тяжел на подъем, и его не заставишь ринуться в бой
ради  ресниц  какой-нибудь красотки или звона струны, как это бывает у более
пылких  южан.  Но  ma  foi!  Коснись  его мотков шерсти или посмейся над его
бархатом  из  Брюгге,  и  все  эти  толстые бюргеры зажужжат и зароятся, как
пчелы  вокруг летка, готовые наброситься на тебя, словно это главное дело их
жизни.  Матерь  божья!  Они  показали  французам  при  Куртре, да и в других
местах, что столь же искусно умеют владеть сталью, как и сваривать ее.
     - А испанцы?
     - Они  тоже  отважные  солдаты,  тем  более что им в течение нескольких
веков  приходилось  ожесточенно  обороняться против проклятых последователей
черного  пса  Махмуда,  которые  все время напирали на них с юга, и все еще,
насколько  я  знаю,  удерживают большую часть страны в своих руках. Я имел с
ними  дело  на  море,  когда  они  приплыли в Уинчелси, и добрая королева со
своими  придворными  дамами  сидела на скалах и смотрела вниз, на нас, точно
это  была  игра  или турнир. Но, клянусь эфесом, зрелище было достойное, ибо
все,  что  в Англии есть лучшего, оказалось в тот день на воде. Мы отплыли в
челнах,  а  вернулись  на  больших  галерах  -  это  были  четыре корабля из
пятидесяти  крупных испанских судов, а больше двух десятков бежали от креста
святого  Георгия  еще  до захода солнца. Но теперь, юноша, я ответил на твои
вопросы,  и мне кажется - пора тебе отвечать мне. Пусть между нами все будет
ясно  и понятно. Я человек, который бьет прямо в цель. Ты видел в гостинице,
какие  вещи  у  меня  были  с собой. Выбирай любую, кроме шкатулки с розовым
сахаром  для леди Лоринг, - и ты получишь эту вещь, если отправишься со мной
во Францию.
     - Нет,  -  сказал  Аллейн. - Я бы охотно отправился с вами во Францию и
куда  бы вы ни захотели, хотя бы чтобы послушать ваши рассказы, да и потому,
что  вы  оба  - мои единственные друзья вне монастырских стен; но это, право
же,  невозможно,  у  меня  есть долг по отношению к моему брату, ведь отец и
мать  у  меня умерли, и он старший. Кроме того, когда вы зовете меня с собой
во  Францию,  вы не представляете, как мало толку вам будет от меня: ведь ни
по  воспитанию,  ни  по своей природе я не гожусь для ратных дел, а там, как
видно, происходят постоянные раздоры.
     - Всему  виною  мой  дурацкий  язык!  - воскликнул лучник. - Будучи сам
человеком  неученым,  я  невольно говорю о клинках и мишенях, ибо такова моя
работа.  Но  заверяю  тебя,  что  на каждый свиток пергамента в Англии их во
Франции  приходится двадцать. А на каждую нашу статую, резной камень, раку с
мощами  и  вообще  любой  предмет,  который  может порадовать взгляд ученого
клирика,  во  Франции  их  приходятся  сотни. При разграблении Каркассонна я
видел  целые  комнаты,  набитые  рукописями,  но  ни  один человек из Белого
отряда  не  мог  прочесть  их. Опять же я назвал бы Арль, Ним и много других
городов,  где  стоят  огромные  арки и крепостные сооружения, воздвигнутые в
старину  людьми-великанами,  пришедшими  с  юга. Разве я не вижу, как у тебя
загорелись  глаза  и как тебе хотелось бы взглянуть на все это? Пойдем же со
мной,  и,  клянусь  своими  десятью  пальцами,  ты увидишь эти чудеса все до
единого.
     - Конечно, мне бы хотелось взглянуть на них, - отозвался Аллейн, - но я
иду  из  Болье с определенной целью, и я должен остаться верен своему долгу,
как вы верны своему.
     - Подумай  и  о  том, mon ami, - настойчиво продолжал Эйлвард, - что ты
можешь  сделать  там много добра: ведь в Отряде триста человек, и никогда ни
один  из  них  не  слышал  слова  о  милости  божьей,  а  святой Деве хорошо
известно,  что  никогда  еще  никакая  группа  людей  в  этой милости так не
нуждалась.  Уж,  наверно,  один долг стоит другого. Ведь брат твой обходился
без  тебя  все  эти годы и, насколько я понимаю, ни разу не потрудился дойти
до  Болье,  чтобы  повидать  тебя,  из  чего ясно, что не очень-то он в тебе
нуждается.
     - Да  и  потом,  -  подхватил  Джон, минстедский сокман стал притчей во
языцех  по всему лесному краю, от Брэмшоу-Хилл до Холмслей-Уока. Он пьяница,
отчаянный буян и сквалыга, каких мало.
     - Тем более я  должен  постараться исправить его, - сказал Аллейн. - Не
нужно,  друзья,  этих  уговоров, что до меня, то поверьте, мне очень хочется
во  Францию,  и  для меня было бы радостью отправиться с вами. Но, право же,
право,  я  не  могу,  и  я здесь прощусь с вами, ибо та квадратная башня над
деревьями  справа,  наверное,  и  есть Минстедская церковь, и я пойду вон по
той тропинке через лес.
     - Ну  что  ж, да хранит тебя господь, мой мальчик! - воскликнул лучник,
прижимая  Аллейна  к  своему  сердцу.  -  Я скор и в любви и в ненависти. И,
видит бог разлуки терпеть не могу.
     - А  разве  нам  не  следовало бы все-таки подождать здесь, - предложил
Джон,  - и посмотреть, как еще тебя примет твой братец? Может быть, он будет
так  же  не  рад  твоему  приходу,  как крестьянка, когда является поставщик
королевского двора и реквизирует ее добро?
     - Нет,  нет,  -  запротестовал  Аллейн,  -  не  ждите меня, если я туда
пошел, я там останусь.
     - Все-таки  не  худо  будет  тебе знать, куда мы направляемся, - сказал
лучник.  - Мы сейчас будем идти лесами все на юг, пока не выйдем на дорогу в
Крайстчерч,  потом  двинемся  по  ней, а к ночи, надеюсь, доберемся до замка
сэра   Уильяма  Монтекьюта,  герцога  Солсберийского,  где  коннетаблем  сэр
Найджел  Лоринг.  Там мы и пристанем, и в ближайшие месяц-два, пока мы будем
готовиться  к  обратному  путешествию  во Францию, ты, наверное, сможешь нас
там найти.
     Аллейну  было  в  самом  деле  очень  тяжело расставаться с этими двумя
новыми,  но душевными друзьями, и столь сильным оказалось столкновение между
чувством  долга и влечением сердца, что он не осмеливался поднять глаза, ибо
опасался  изменить  своему  решению.  Лишь когда он ушел далеко вперед и его
окружали  уже  только стволы деревьев, он оглянулся и все-таки увидел сквозь
листву  своих  друзей  вдали на дороге. Лучник стоял, скрестив руки, его лук
торчал  из-за  плеча,  солнце  ярко  горело  на  его  шлеме и на кольцах его
кольчуги.  Рядом  с ним высился завербованный им Джон, все еще в домотканой,
не  по  росту  одежде  сукновала  из  Лимингтона, длинные руки и ноги словно
вылезали  из  этого  убогого  платья.  Аллейн  еще смотрел на них, когда они
круто повернули и зашагали рядом по дороге.


                                  Глава IX

О ТОМ, ЧТО В МИНСТЕДСКОМ ЛЕСУ
                       ИНОГДА СЛУЧАЮТСЯ СТРАННЫЕ ВЕЩИ

     Тропа,  по  которой  предстояло  идти  молодому клирику, тянулась через
великолепный  строевой  лес,  где гигантские стволы дубов и буков образовали
во  всех направлениях как бы длинные коридоры, а их ветви изгибались, словно
своды  величественного  собора,  возведенного самой природой. На земле лежал
ковер  зеленейшего  и  мягчайшего  мха,  усыпанного опавшими листьями, бодро
пружинившего  под  ногами  путника.  Тропинкой этой, как видно, пользовались
так  редко, что она местами совсем исчезала в траве, и ее рыжеватая бороздка
снова  появлялась  между  стволами  уже  где-то  далеко  впереди.  Здесь,  в
глубинах  лесного  края,  было  очень тихо. Безмолвие нарушалось лишь легким
шелестом  веток  и  далеким  воркованием  диких голубей, и только раз Аллейн
услышал где-то в стороне веселый охотничий рог и резкий лай собак.
     Не  без волнения смотрел он на окружавшую его красоту, ибо, несмотря на
уединенную  жизнь  в  монастыре,  он  знал достаточно о былом могуществе его
рода,   знал   и   то,   что   когда-то   власть   его  предков,  бесспорно,
распространялась  на  все  эти  земли.  Его  отец  был чистокровным саксом и
возводил  свою  родословную  к Годфри Мэлфу, владевшему поместьями Бистерн и
Минстед  в  те  времена,  когда  норманны  впервые ступили окованной железом
ногой  на  английскую землю. Однако часть владений их семьи была отторгнута:
в  этом  округе насадили леса, и он стал собственностью короля, другие земли
были  конфискованы  за  предполагаемое  участие  Мэлфа  в неудавшемся мятеже
саксов.  И  судьба  предка  стала  прототипом для судьбы потомков. В течение
трех  веков  их  владения  все  сокращались,  иногда  в результате вторжения
феодалов  или  самого  короля,  иногда  вследствие  пожертвований  в  пользу
церкви,  вроде  того  дара,  с  помощью которого отец открыл врата аббатства
Болье  для  своего  младшего  сына.  Так  семья эта постепенно утратила свое
значение,  но  у  них  все  еще оставался старинный помещичий дом, несколько
ферм  и  рощица,  где  можно  было  пасти  сотню  свиней  - "sylva de centum
porcis"*,  -  как  писалось в старинных семейных бумагах. А главное, старший
брат  все еще мог держаться гордо, потому что оставался свободным владельцем
земель,  не  подчиняющимся  никакому  феодальному властителю и ответственным
только  перед королем. Зная все это, Аллейн испытал легкую гордость довольно
земного  характера, впервые окидывая взглядом ту землю, с которой сроднилось
столько  его  предков.  И  зашагал быстрее, весело крутя палку и озираясь на
каждом  повороте,  в  ожидании,  что  вот-вот  появятся  следы былого гнезда
саксов.  Но  вдруг  остановился, так как из-за дерева выскочил с диким видом
какой-то  человек,  вооруженный  дубинкой,  и  преградил ему дорогу. Это был
свирепый  силач-крепостной  в  шапке  и куртке из недубленой овечьей шкуры и
широких кожаных штанах до пят.
     ______________
     * Лес на сто свиней (лат.).

     - Стой!  -  заорал  он,  замахиваясь  тяжелой дубиной, чтобы подкрепить
свое  приказание.  -  Кто  ты,  и  как ты смеешь так свободно разгуливать по
этому лесу? Куда ты идешь и по какому делу?
     - А  ради  чего  мне  отвечать  на  твои  вопросы,  приятель? - ответил
Аллейн, насторожившись.
     - Ради  того,  что  твой  язык может спасти твою башку, но где же это я
видел твое лицо?
     - Всего  только  накануне  вечером  мы встретились в гостинице "Пестрый
кобчик",   -   отозвался  клирик,  вспомнив  крепостного,  который  был  так
откровенен во вред себе.
     - Клянусь  пресвятой  Девой, так и есть! Ты тот самый мальчишка-клирик,
и  ты  еще  сидел  молчком  в уголке, а потом стыдил музыканта. Что у тебя в
суме?
     - Ничего ценного...
     - Откуда я знаю, что ты не врешь, клирик? Покажи-ка.
     - Не покажу.
     - Дурак!  Да  я  могу  разобрать тебя на косточки, как цыпленка! Забыл,
что  мы  тут  одни  и  до  людей  далеко?  Хоть  ты и клирик, разве это тебе
поможет? Или ты хочешь лишиться не только сумы, но и жизни?
     - Я ни с чем не расстанусь без борьбы.
     - Борьбы,  говоришь?  Между  петухом  со шпорами и цыплаком, только что
вылупившимся из яичка! Твою воинственность живо из тебя выбьют.
     - Если  бы  ты попросил во имя милосердия, я бы сам дал тебе, что смог!
-  воскликнул  Аллейн.  - Но так - ни одного фартинга ты не получишь по моей
доброй  воле,  а  когда  я увижусь с братом - он сокман Минстеда, - он сразу
поднимет  шум, слух о тебе пойдет из деревни в деревню, из округа в округ, и
тебя,  наконец, схватят как обыкновенного разбойника, потому что ты бич этих
мест.
     Изгой опустил дубинку.
     - Брат  сокмана?  - проговорил он, задыхаясь. - Клянусь ключами святого
Петра,  да  пусть  бы лучше рука моя отсохла и язык отнялся, чем я бы ударил
или  изругал тебя. Если ты брат сокмана, тогда все будет в порядке, ручаюсь,
хоть у тебя и поповский вид.
     - Я  брат  ему,  - повторил Аллейн. - Но если бы я не был им, разве это
причина, чтобы убить меня на королевской земле?
     - А  я  за  короля  и  всех знатных господ яблочного зернышка не дам, -
пылко  крикнул  крепостной,  -  столько зла я видел от них, и злом я отплачу
им!  Я  верный  друг  своих друзей и, клянусь пресвятой Девой, жестокий враг
тому, кто мне враг.
     - Поэтому  ты самый жестокий враг самому себе, - сказал Аллейн. - Прошу
тебя,  ведь  ты,  видимо,  знаешь  моего брата, так укажи мне самую короткую
тропинку к его дому.
     Крепостной  только что хотел ответить, когда в лесу за их спиной пропел
охотничий  рожок,  и  Аллейн  на  мгновение  увидел темный бок и белую грудь
царственного  оленя, промелькнувшего между дальними стволами деревьев. Через
минуту  из  чащи  выскочила стая косматых шотландских борзых - с десяток или
полтора.  Собаки  бежали  по  свежему  следу,  опустив носы к земле и задрав
хвосты.  Когда  они  поравнялись  с  Аллейном,  лес  вдруг ожил и наполнился
громкими  звуками:  топотом  копыт,  треском кустарника и короткими, резкими
окриками  охотников.  Вплотную к стае собак скакали начальник охоты и псари,
они  гикали,  торопя  более вялых собак и подбадривая вожаков на том резком,
полуфранцузском  жаргоне, на котором говорили охотники и лесники. Аллейн все
еще  в  удивлении  глядел  на них, слушая их громкие возгласы: "Ищи, Баярд",
"Ищи,  Померс",  "Ищи,  Лебри", - которыми они подгоняли своих любимых псов;
но  тут  группа  верховых,  с  треском  ломая  кусты, выскочила прямо к тому
месту, где стояли он и крепостной.
     Впереди  ехал  всадник  лет  пятидесяти  -  шестидесяти,  загорелый, со
следами  многих боев и бурь. У него был высокий лоб мыслителя, а ясные глаза
блестели  из-под  свирепо  нависших бровей. Борода, в которой было уже много
седых   прядей,   упрямо  торчала  вперед,  выдавая  страстность  натуры,  а
удлиненное,    с    тонкими   чертами   лицо   и   твердо   очерченный   рот
свидетельствовали  о  том,  что  среди троих это главный. Он держался прямо,
по-солдатски,  а  в посадке была та небрежная грация, которая присуща людям,
проводящим  жизнь  в седле. Будь он даже в обычном платье, его властное лицо
и  горящий  взор  выдали  бы  в  нем  человека, рожденного, чтобы править. А
сейчас  каждый, глядя на его шелковый камзол, усыпанный золотыми лилиями, на
бархатный  плащ,  подбитый  королевским  горностаем,  и на серебряных львов,
украшавших  сбрую его коня, безошибочно узнал бы в нем благородного Эдуарда,
наиболее  воинственного  и  могущественного  в длинном ряду монархов-воинов,
правивших англо-нормандским народом.
     При  виде  короля  Аллейн  снял  шапку  и  склонил голову, а крепостной
сложил  руки на своей дубинке, глядя отнюдь не с приязнью на группу дворян и
свитских рыцарей, ехавших позади государя.
     - На!  -  воскликнул  Эдуард, натянув поводья своего мощного вороного -
Le cerf est passe? Non? Ici, Brocas; tu paries anglais*.
     ______________
     * Олень прошел? Нет? Сюда, Брокас - ты говоришь по-английски (франц.).

     - Где  олень,  балбесы?  -  спросил  человек  с  грубым  смуглым лицом,
ехавший  возле  короля.  -  Если  вы  его  спугнули и он побежал обратно, вы
поплатитесь ушами.
     - Он  прошел  вон  у  той  разбитой  березы, - ответил Аллейн, указывая
рукой, - собаки бежали за ним по пятам.
     - Ну,  хорошо,  -  воскликнул  Эдуард, снова по-французски; ибо, хотя и
понимал  по-английски, но так и не научился выражаться на столь варварском и
корявом  языке.  -  Даю  слово, сэры, - продолжал он, повернувшись в седле и
обращаясь  к  своей свите, - или я не знаю лесной охоты, или это был самец в
шесть  тинов  и  самый  лучший  из  всех,  каких мы сегодня подняли. Золотое
изображение Губерта тому, кто первый возвестит о смерти оленя!
     Он  тряхнул  поводьями  и с громом ускакал, а рыцари в надежде выиграть
королевский  приз,  припав  к  шеям  своих  коней,  помчались  вперед  таким
галопом,  какого  только  могли  добиться  хлыстом и шпорой. Они ускакали по
длинной