несколько
судов, а сами двинемся в путь.
     - Правильно, домой! В Севастополь!
     - Матросы  устали,  страдают от  худой  пищи.  На  кораблях только  и
слышишь разговоры, как бы домой скорее.
     - Тут и  сомневаться нечего.  Мы  выполнили долг свой,  можем плыть с
чистой совестью.
     - Домой! Домой!
     Командиры  были  единодушны в  своем  мнении.  Ни  одного  голоса  за
продолжение пребывания в Средиземном море,  все были за то,  чтобы плыть к
родным  берегам.  Молчали только вице-адмирал Карцов да  генерал-лейтенант
Бороздин,  не  сводившие глаз  с  главнокомандующего,  который стоял перед
всеми в спокойной позе и,  казалось,  был доволен ходом шумного совещания.
Но вот Карцов не выдержал, спросил;
     - А сами что скажете, Федор Федорович? Домой?
     - У нас нет другого выхода.
     - Позвольте, а как же тогда быть с императорским рескриптом? Выходит,
мы отказываемся выполнять высочайшее повеление?
     - Я послал государю подробнейший рапорт, где откровенно высказал свои
соображения,  и,  надеюсь,  при новых сложившихся обстоятельствах государь
пересмотрит свое повеление о Мальте.
     Ушаков  напомнил  о  ненадежном состоянии  кораблей,  которым  нельзя
сделать полного ремонта в походных условиях. Многие суда, "подлатанные" на
месте,  едва могут доплыть до  своих портов.  Но  это еще не все.  Главная
трудность  заключается  в  том,   что  эскадра  оставлена  без  провианта.
Блистательная Порта  считает,  что-де  эскадра  должна  уже  находиться  в
обратном походе и  категорически отказывается отпускать сухари.  Других же
источников для получения припасов нет.  Он,  Ушаков,  неоднократно писал о
бедственном положении эскадры  русским  полномочным министрам в  Палермо и
Константинополе, рапортовал также в Петербург, но положение не изменилось.
Правда,  ценой больших усилий удалось кое-что приобрести на месте, но этих
продуктов  даже   при   строжайшей  экономии  может   хватить  только   до
Константинополя, если эскадра снимется с якоря немедленно.
     Со всех сторон вновь раздались возбужденные голоса. Члены совета были
полностью согласны с мнением своего главнокомандующего.
     Решение было  единодушным:  для  оказания военной помощи  королевству
Обеих Сицилий оставить в Неаполе батальоны генерал-лейтенанта Бороздина, а
также три фрегата с десантным отрядом под командою Сорокина,  возведенного
недавно  в  капитаны  первого  ранга,  со  всеми  же  "прочими  кораблями,
фрегатами   и    войсками    эскадре    следовать   через    Архипелаг   и
Константинопольский пролив в черноморские порты".


                                    18

     Весть  о  предстоящем отплытии эскадры в  Россию быстро разнеслась по
Ионическим островам.  К флагманскому кораблю "Св. Павел" стали причаливать
лодки  с  депутатами  и  простыми  гражданами республики.  Жалко  было  им
расставаться с  русскими.  Пока  жили  вместе,  крепко привязались друг  к
другу.  Да и могло ли быть иначе?  Русские избавили жителей от французских
захватчиков,   учредили  на   островах  республику,   помогли   установить
справедливый конституционный порядок.
     Главная  заслуга  во   всех  добрых  деяниях  жителями  признавалась,
конечно,  за  адмиралом  Ушаковым.  И  в  знак  своей  глубочайшей к  нему
признательности  они   пожелали  преподнести  ему  памятные  дары.   Сенат
Республики  Семи  Островов  наградил  его   грамотой  и   золотой  шпагой,
украшенной  алмазами.  Жители  островов  Кефалонии  и  Итаки  через  своих
депутатов прислали золотые медали с  изображениями его  портрета на  одной
стороне и благодарственными надписями на другой.  С острова Занте депутаты
вместе с  благодарственной грамотой доставили серебряный с позолотою щит с
изображенными  на   нем   семью  островами.   "Спасителю  всех  Ионических
островов",    "Мужественному   и   храброму   спасителю   и   победителю",
"Освободителю своему  Ушакову" -  сколько любви  и  восторга было  в  этих
надписях, выбитых на преподнесенных ему медалях и почетном оружии!
     Нет, никогда не забыть Ушакову этих теплых, сердечных проводов!
     6  июля русская эскадра снялась с  якоря и,  сделав прощальный салют,
направилась на восток.
     Плыли  медленно:  мешали  встречные  ветры.  С  трудом  добравшись до
Архипелага,  остановились у  острова  Тенедос,  чтобы  починить  порванные
паруса и снасти.  Пользуясь остановкой,  Ушаков направил посланнику Томаре
письмо с  просьбой достать в  Константинополе хотя  бы  немного провианта.
Сухарей на кораблях оставалось всего на две недели.
     В  Дарданеллах эскадра сделала новую  остановку.  Здесь она  получила
двухнедельный запас свежих сухарей,  а  также красного вина на шесть дней.
То-то было радости!  Здесь же Ушакову доставили несколько писем,  в  числе
которых    он    нашел    пакет    от    вице-президента   Государственной
адмиралтейств-коллегии Кушелева с  вложенной в  него копией с  высочайшего
рескрипта от 22 мая. Государь уже не требовал взятия Мальты, а приказывал,
забрав все корабли и войска,  с поспешностью следовать в Черное море,  как
было предписано в прежних рескриптах.
     Прочитав этот документ, Ушаков даже перекрестился от радости. Еще бы!
Решения, принятые военным советом эскадры, оказались в полном соответствии
с последним высочайшим повелением!  Отныне нечего было бояться обвинений в
самочинном поступке.
     Константинополь встретил эскадру  пушечным салютованием.  Как  только
корабли стали  на  якорь,  к  Ушакову явился секретарь рейс-эфенди,  чтобы
поздравить его  с  благополучным прибытием в  столицу Оттоманской империи.
Потом с  поздравлениями пришли чиновники от  каймакам-паши,  доставившие в
каюту адмирала цветы и фрукты. Потом прибыл первый драгоман Порты объявить
высочайшее султанское благоволение.  В благодарность за услуги,  оказанные
делу зарождения дружбы между Россией и  Портой,  султан соизволил прислать
ему, Ушакову, челенг, алмазами украшенный...
     Приятно пребывание в  гостях,  когда  тебе  оказывают знаки внимания,
воздают должное твоим заслугам.  Но  разве может все  это  заменить родной
дом?  За  два  года  пребывания на  чужбине  офицеры,  солдаты  и  матросы
истосковались по отчей земле и жаждали скорейшего возобновления похода. Но
плыть  было  нельзя.  Поднявшийся северный ветер никак не  хотел выпускать
корабли из пролива. Приходилось набираться терпения и снова ждать.
     Во время пребывания эскадры в  Константинополе посланник Томара был к
Ушакову внимателен,  дважды приглашал его в  посольский дом отобедать.  На
последнем обеде он как бы между прочим спросил,  известно ли ему, Ушакову,
о смерти генералиссимуса Суворова?
     - Суворова?..  -  уставился  на  него  Ушаков,  чувствуя,  как  кровь
приливает в голову. - Разве он умер?
     - Вскоре после возвращения из похода. Шестого мая, - уточнил Томара.
     Лицо Ушакова сделалось скорбным,  он  не  мог больше ни говорить,  ни
есть.  Не  дождавшись конца  обеда,  вышел  из-за  стола и  уехал на  свой
корабль.
     После этого известия Ушаков несколько дней не  показывался из  каюты.
Его  уже  ничто не  радовало,  даже султанские награды и  подарки приказал
убрать с  глаз подальше.  Он казался совершенно больным,  и  когда к  нему
приходили, только спрашивал: "Как ветер, не переменился еще?"
     Эскадра смогла продолжить путь только в начале октября. Ушакову стало
лучше,  но  он  все  еще чуждался людей.  Ему хотелось одиночества.  Днями
напролет сидел или лежал в своей каюте и слушал  шум  волн  за  бортом  да
завывание  ветра в снастях.  Слушал и думал о своем.  Разные мысли лезли в
голову.  Думал о судьбе Суворова, о судьбах других великих мужей России. В
Константинополе  от  того  же  самого Томары он узнал,  что Суворов чем-то
прогневил царя и едва успел вернуться в Россию, как попал в новую опалу. В
Петербурге,  куда  он  сразу  же  поехал,  вначале  собирались оказать ему
достойные  почести,   встретить   как   полагается   встречать   настоящих
героев-победителей,   но   в   последний  момент  царь  все  это  отменил.
Генералиссимусу не отвели даже квартиры,  и ему  пришлось  остановиться  у
своей  родни.  Глубоко  обиженный,  оскорбленный,  он  пытался  добиться у
государя приема,  но тот не пожелал его  видеть...  "Чем  же  Суворов  мог
прогневить царя?  - думал Ушаков с грустной усмешкой.  - Разве только тем,
что не мог быть льстецом,  как другие,  не мог скрывать презрения своего к
бездарностям,  его окружавшим?.." Суворов имел много друзей, но еще больше
у него было открытых и тайных врагов,  которым он  был  ненавистен  только
потому,  что был умнее,  талантливее их,  имел славу, для них недоступную.
"Боже,  как же все в мире худо устроено!  Почему великим людям  приходится
страдать чаще,  чем лицам заурядным, не заслуживающим внимания?" Не так-то
легко было разобраться во всех сложностях человеческих отношений.
     На четырнадцатый день плавания к Ушакову зашел командир корабля.
     - Ваше превосходительство, земля!
     Ушаков молча поднялся с кресла и вышел на палубу. Здесь уже собрались
все  офицеры  и  матросы,   свободные  от  вахты.   Увидев  адмирала,  они
расступились, давая дорогу.
     - Не  угодно ли  на  мостик?  -  засуетился командир корабля,  взяв у
кого-то подзорную трубу.
     Ушаков ему не ответил.  Опершись руками о борт,  он уставился вдаль -
туда,  где  за  огромным водным  пространством виднелась темная  полоска с
нависавшей над ней синей дымкой.  За дымкой угадывались невысокие горы. То
была родная земля.
     Однако странно. Ушаков не почувствовал знакомого ему волнения. Родная
земля  почему-то  не  обрадовала  его.  Его  по-прежнему  снедала  смутная
тревога, предчувствие чего-то недоброго...
     - Прикажете салютовать? - спросил командир корабля.
     - Стоит ли поднимать шум?  -  невесело ответил Ушаков.  -  А впрочем,
поступайте как знаете... Можно пальнуть.
     И, повернувшись, направился к себе в каюту.


                               Часть третья

                             ЗОВ РОДНОГО КРАЯ


                                    1

     ...Это  было  в  пятый  день  пути  из  Москвы.   Пригретый  нежарким
августовским солнцем,  Ушаков дремал в тарантасе,  мягко покачивавшемся на
неровностях  дороги,   когда   почувствовал  вдруг,   что   лошади  стали,
послышалась возня  сидевшего рядом Федора.  Он  открыл глаза и  огляделся.
Экипаж стоял  у  верстового столба посреди поля,  ямщик  ощупывал сбрую на
правой пристяжной. Федор, стоя на коленях, поправлял под собой сиденье.
     - Что случилось?
     - А  ничего,  -  с  веселой  загадочностью  подмигнул  ему  Федор.  -
Приехали, батюшка.
     - Куда приехали?
     - А ты сам посмотри.
     С  места,  где  остановился  экипаж,  взору  открывалась всхолмленная
равнина  с  редкими  перелесками,  которые  уходили к  самому  горизонту и
сливались там в  сплошную синеву.  Между лесочками виднелись желтые сжатые
поля со снопами,  уложенными в крестцы.  На одном поле работали люди.  Они
разбирали крестцы,  складывали снопы  в  телеги,  чтобы  везти  на  гумно.
Верстах в  двух  от  этого поля  в  неглубокой лощине виднелись соломенные
крыши  домов,  верхушки  скирд,  темные  шапки  одиноких  деревьев.  Люди,
возившие снопы, по всему, были оттуда, из той деревушки.
     - Узнаешь, батюшка! Примокшанские места начинаются.
     - Уже?
     - Немного осталось. К обеду будем в Темникове.
     Ямщик, кончив возиться с упряжью, взобрался на свое место и, взмахнув
вожжами, гикнул на лошадей. Те с места пошли рысью.
     - Не гони, не надо, - попросил Ушаков.
     Ямщик послушался, поехали шагом. Так-то оно лучше. Зачем гнать? Пусть
лошади отдохнут,  и  они,  путники,  тоже отдохнут от  тряски,  полюбуются
красивыми видами.
     Дорога  пошла  по  опушке  светлой  рощицы.  Белоствольные березки  в
одиночку и  маленькими семьями подступали к дороге так близко,  что слышно
было, как колеса со стуком переезжали через их обнаженные толстые корни, а
нависшие над  головой  ветви,  казалось,  можно  было  достать  рукой.  За
березовой  рощицей  показались  коричневые тела  мачтовых  сосен,  плотной
горделивой толпой поднявшихся над  мелким чернолесьем.  Поворот вправо,  и
вот  уже  новый перелесок,  а  рядом с  перелеском убегающая вдаль широкая
лощина,  заросшая местами  кустарником,  украшенная сверкавшими на  солнце
зеркальцами озер и болот.  А дальше, за лощиной, уже синеет сплошной лес и
уже не разобрать какой -  то ли осиновый,  то ли сосновый.  Где-то там, на
той стороне течет тихая Мокша...
     Да,  это были его места.  Почти полвека,  как уехал отсюда,  а вот не
забыл...  Лицо матери не забывается до самой смерти,  а  ведь родная земля
это то же,  что и мать! Здесь прошло его детство. Сколько раз вспоминал он
детские  забавы,  рыбалки  на  Мокше!  А  охоту  на  медведя?  Ему  еще  и
четырнадцати не  было,  когда  староста первый раз  взял  его  в  лес.  На
медведей ходили с  рогатинами да  с  собаками.  За  одно  только лето трех
взяли...  Смелый был охотник староста Никанор! Бывало, поднимется медведь,
а он переложит рогатину из одной руки в другую, вытащит из-за голенища нож
и  спокойно идет  навстречу зверю.  Страшно  становилось,  когда  дело  до
схватки доходило.  Повалив под себя зверя,  сам Никанор обычно отделывался
царапинами.  Но  однажды ему не  повезло,  нашелся такой медведь,  который
сильно помял его.  После этого случая он  больше уже не  охотился,  прожил
года два и умер.  Ушаков узнал о его смерти уже будучи в Петербурге, когда
после окончания Морского корпуса готовился в  свое  первое плавание.  Отец
писал,  что хоронили Никанора всем миром,  а сына его Федора,  оставшегося
сиротой, взяли в лакейство. Уже в зрелых летах, живя в Севастополе, Ушаков
затребовал Федора к себе, с тех пор и живет у него камердинером...
     Ушаков тронул локтем вздыхавшего рядом Федора:
     - Чуешь, как хорошо?
     Федор, занятый собственными мыслями, сердито пробурчал:
     - Что ж я... чурбан, что ли?
     Лес неожиданно кончился,  и  глазам открылось залитое небесным светом
необъятное  пространство  с   голубовато-серой  неровной  водной  полосой,
лежавшей меж многочисленных стожков сена.  То  была Мокша с  ее  открытыми
пойменными  лугами.   За  Мокшей  у   подножья  заросшего  лесом  косогора
показалась Алексеевка,  правее от Алексеевки засверкали на солнце позолоты
Санаксарского монастыря.  Потом  стали видны купола церквей и  крыши домов
самого Темникова,  приютившегося по  эту  сторону реки  сразу  за  пологой
горой.
     - Куда прикажете, кормилец мой? - обратился ямщик к Ушакову.
     - На гостиный двор.


                                    2

     О  своем  намерении поселиться в  Алексеевке Ушаков  писал  сельскому
старосте, которого просил прибрать к его приезду барский дом и сделать все
прочее,  что полагается в таких случаях.  Он не был уверен в том,  что тот
успел  выполнить его  поручение,  поэтому счел  благоразумным остановиться
пока в Темникове.  В случае если обнаружится,  что дом еще не готов, можно
пожить  в  гостинице.   Федор  уверял,  что  это  избавит  его  от  лишних
переживаний.
     Когда выгрузились в гостином дворе, Федор сказал ему так:
     - Ты,  батюшка, в хлопотные дела не вмешивайся. Сам все улажу. Иди-ка
лучше в комнату да приляг до обеда.
     - Пожалуй, я так и сделаю, - согласился Ушаков.
     Минувшей ночью  он  почти  не  спал,  к  тому  же  поволновался перед
Темниковом,  сон  был  ему  нужен.  Он  прошел в  отведенную ему  комнату,
разделся и,  довольный от  мысли,  что трудная дорога наконец-то  осталась
позади и  он  почти дома,  с  наслаждением вытянулся на широкой деревянной
кровати.  Но то ли от состояния полной раскованности, то ли от воображения
предстоявшей  встречи  со  своими  алексеевскими  крестьянами,  о  чем  он
старался не думать,  но все-таки думалось,  только заснуть ему не удалось.
Он  долго  ворочался с  боку  на  бок,  а  потом,  обессиленный борьбой  с
бодрствованием, скинул с себя одеяло и сел, свесив ноги на пол.
     - Не лежится, батюшка?
     Это  был Федор.  Он  стоял у  приоткрытой двери,  бережно держа перед
собой адмиральский парадный мундир, который всю дорогу покоился в одном из
сундуков.
     - Ты чего?
     - Доложить пришел,  - сказал Федор, направляясь к кровати. - Человека
в  Алексеевку послал.  Наказал,  чтобы староста не кучера посылал,  а  сам
приехал.
     - А это зачем? - кивком головы показал Ушаков на мундир.
     - Надеть придется, - невозмутимо отвечал Федор. - Начальство прибыло.
И  самый главный тутошний дворянин,  и городничий тоже...  Тебя,  батюшка,
видеть желают,  у  дома ждут.  Я  им  сказал,  что ты,  батюшка,  почивать
изволишь, они и уселись ждать, когда почивать кончишь. А ты, видно, совсем
не почивал.
     Ушаков оделся с помощью Федора и вышел на крыльцо. У ворот на широкой
скамье под тенью старой, уже трухлявой у комля ветлы сидели три вельможных
господина и  о  чем-то  беседовали с  хозяином  гостиного двора,  стоявшим
против  них  со  снятым картузом и  непередаваемым выражением угодливости.
Один из  сидевших,  в  чиновничьем мундире и  лентой через плечо,  был так
толст,  что широкий живот его свисал до самых согнутых колен.  Двое других
были вида поджарого,  причем один отличался от  другого тем,  что  имел на
себе  шляпу с  плюмажем.  Тот,  что  с  плюмажем,  первым заметил Ушакова,
молодецки  поднялся  и  с  достоинством  зашагал  ему  навстречу.   Другие
последовали его примеру,  за  исключением хозяина двора,  который,  решив,
видимо, что господам теперь не до него, ушел за ворота.
     - С благополучным прибытием,  Федор Федорович,  - галантно поклонился
Ушакову  обладатель  шляпы   с   плюмажем.   -   Позвольте  представиться:
предводитель местного дворянства Александр Иванович Никифоров.
     Он снова поклонился и представил своих товарищей.  Тот, что с большим
животом,  оказался городничим Семеновым,  третьим был  городовой секретарь
Попов.
     Предводитель  дворянства  выглядел  моложаво,  на  его  продолговатом
приятном лице  не  было  ни  одной морщины,  но  Ушаков заметил выбившийся
из-под парика клок седых волос,  а седина,  как известно, утаивать годы не
умеет.
     - Хорошо ли доехали,  Федор  Федорович?  -  не  умолкал  предводитель
дворянства. - А мы вас давно ждем. Как прослышали про вашу отставку, так и
сказали себе:  его высокопревосходительству некуда больше,  как  к  нам...
По-нашему и вышло.
     Ушакову оставалось только удивляться.  О  своем увольнении в Темников
он никому не писал,  и  было странно слышать,  что здесь об отставке давно
уже все знали.
     - Вас удивляет,  каким образом стало нам о сем известно?  Слух, Федор
Федорович, слух! Никаких преград и запретов не признает шельма!..
     Никифоров улыбался чуть ли не до ушей.  Было похоже, что он и в самом
деле обрадовался встрече с ним, отставным адмиралом.
     - Мы  все  рады за вас,  нашего знаменитого земляка,  - нашел наконец
возможным вступить в разговор городничий (голос у него оказался басовитым,
с   едва  заметным  хрипом).  -  У  нас,  ваше  высокоблагородие,  найдете
настоящий, истинный покой. Привыкнете, скажу вам. Ежели знать изволите, мы
все тут тоже отставные.  Александр Иванович - премьер-майор, секретарь наш
- отставной поручик,  хотя и пороху не нюхал.  А я,  с вашего  позволения,
ротмистр, - закончил городничий таким тоном, словно желал утешить Ушакова,
чтобы он не очень-то расстраивался, променяв Петербург на эту глухомань.
     - Да...  -  подхватил слова городничего Никифоров,  -  когда-то и  мы
что-то значили!..  -  И ударился в воспоминания.  Оказалось, что он, как и
Ушаков,  участвовал при  Потемкине в  русско-турецкой  войне,  служил  под
начальством самого Суворова,  был с ним в деле при Измаиле.  -  Скажу вам,
друзья мои,  -  с воодушевлением рассказывал он,  - громкая то была война.
Показали мы  тогда туркам!  Помню,  как И