е у себя в
лекарской сообщил: - Раненых привезли.
     - Сколько?
     - Пока семнадцать человек. Городничий сказал, что будут еще. До конца
дня может ни одного свободного места не остаться.
     - Что ж, надо принимать.
     - Принять примем. А чем кормить?
     - Это  уж,  Сергей Иванович,  ваша забота.  Думаю,  без  меня сумеете
организовать,
     - А деньги?
     - Какие деньги?  Ах да!..  - Ушаков понял, что нужны новые расходы, и
спросил: - Сколько?
     - Прикинуть надо,  -  с важностью сказал лекарь.  - Расчет поведем на
шестьдесят человек.  Значит,  так:  ежели на  каждого тратить по  тридцать
копеек в  день,  то на всех понадобится восемнадцать рублей,  а  на полный
месяц пятьсот сорок рублей. Большая сумма набегает.
     - Какой бы  сумма ни оказалась,  а  придется ее вносить,  -  вздохнул
Ушаков,  предчувствуя,  каким  трудным будет  новый  разговор с  Федором о
деньгах.  -  Я  скажу своему камердинеру,  если не сегодня,  так завтра он
представит вам всю сумму.
     Лекарю стало его  жалко.  Он  давно уже убедился,  что лишних денег у
адмирала не было, он отдавал последние.
     - Не  спешите,  Федор Федорович.  Попробую с  начальством поговорить:
должно же оно помочь! Представлю расчеты свои городничему, а тот пусть как
хочет -  сам денег не найдет,  пусть к  уездному предводителю идет.  У них
власть,  да и  у  самих мошна не пустая...  Ежели откажутся,  на вас,  как
устроителя госпиталя сошлются,  скажу,  чтобы сами денег у  вас просили...
Может, совесть-то в них заговорит!
     Хотя лекарь и сделал так,  как обещал, по его расчетам не получилось.
Городничий,  посмотрев его "исчисления", отнес их уездному предводителю, а
тот,  повздыхав малость из-за  невозможности изыскать на сие дело казенные
деньги, направил бумажку Ушакову: мол, сам дело с госпиталем затеял, сам и
доводи его до конца... Ошибся лекарь: совесть начальства умела молчать.
     Федор, узнав, что надо вносить еще 540 рублей, взбунтовался:
     - Не дам я денег!  И не проси,  батюшка.  Скорее в петлю полезу,  чем
денег таких от меня добьешься.
     Вспыхнула настоящая ссора. Кончилась она тем, что Ушакову стало плохо
и он слег в постель.  Когда спустя некоторое время Федор,  остыв от ссоры,
пришел его проведать, на лице адмирала не было ни кровинки.
     - Тебе,  наверное, хочется убить меня, Федор? - встретил Ушаков слугу
насмешливо-укоризненным взглядом.
     Федор неожиданно заплакал:
     - Да я же,  батюшка,  за тебя боюсь. Раздашь остатки, а самому на что
жить? От имения прибытка никакого. На одной пенсии кормимся.
     - Напрасно беспокоишься, у нас есть деньги, много денег.
     - Где они, эти деньги?
     - Разве забыл? В Петербурге под проценты двадцать тысяч вложены.
     Нет,  Федор этого не забыл.  Деньги,  о которых говорил адмирал, были
внесены  им  в  Опекунский  совет  императорского воспитательного дома  за
условленные проценты -  по  пяти рублей со ста.  Федор даже счет вел росту
суммы по  тем процентам.  По  его расчетам,  уже набежало до  десяти тысяч
рублей.  Вместе  с  процентами  за  Опекунским  советом  теперь  значилось
тридцать тысяч рублей. Только ведь деньги те находились в Петербурге, а не
в  Темникове!  Чтобы получить их,  надо было еще хлопотать,  а  на  всякие
хлопоты время нужно.
     - Деньги наши не пропадут,  - заверил Ушаков. - Окажемся в нужде, так
сразу и затребуем.
     Федор не стал больше противиться,  убедил его хозяин.  На другой день
он сам поехал в  Темников с этими 540 рублями.  Ушаков приказал отвезти их
уездному предводителю: пусть предводитель сам решит, как лучше поступить с
ними - лекарю ли отдать для закупки больным довольствия или другому лицу.


                                    13

     Когда после потери сознания Арапов пришел в  себя,  он  с  удивлением
обнаружил,  что  лежит на  нарах -  без  мундира,  в  одной только рубахе,
прикрытый шинелью.  Рядом с  ним на  этих же  нарах лежали еще двое,  лица
которых он не мог видеть,  поскольку они лежали к нему спиной. Трое сидели
у  топившейся печки и вполголоса разговаривали между собой.  Голова одного
из них была обмотана белой тряпкой со следами запекшейся крови,  на плечах
его висел мундир с отличиями пехотного майора.  Он сидел к печи ближе, чем
его товарищи, и отблески огня освещали все его скуластое хмурое лицо.
     Арапов попробовал шевельнуться и  не  смог:  все  его  тело  пронзила
острая  боль.  Он  вспомнил о  своем  ранении  и  понял,  что  находится в
лазарете.  Лазарет представлял собой обыкновенную крестьянскую избу,  чуть
больше той,  в  которой ему  пришлось ночевать,  перед тем как угодить под
неприятельную пулю.  "А  пакет?..  -  ожгла его  мысль.  -  Отдали ли  его
главнокомандующему?" Он вспомнил, что успел вручить пакет в руки адъютанта
Кутузова, и успокоился. Уж кто-кто, а адъютант о пакете не забудет...
     В голове гудело словно после продолжительной артиллерийской канонады.
Руки и  ноги отяжелели так,  что не  хватало силы ими шевельнуть.  Во рту,
казалось, язык распух от сухости. Хоть бы капельку водички!
     Арапов  стал  по  сторонам водить глазами,  надеясь увидеть санитара.
Санитара не было. В избе вообще никого не было, кроме раненых.
     Сидевшие  у  печки,  должно  быть,  не  заметили  его  пробуждения  и
продолжали  свою  беседу.   Человек  с  перевязанной  головой  рассказывал
товарищам о стычке с французами по ту сторону Березины.
     "Французы  уже  за  Березиной!  -  удивился  Арапов,  прислушиваясь к
ровному, чуть насмешливому голосу рассказчика. - Когда же они успели?"
     - А Чичагов,  где же был Чичагов, когда французы бежали? - возмущенно
заговорил один из собеседников, державший на коленях забинтованную руку. -
Кажись,  Чичагов  западный берег  занимал,  а  западный выше  восточного -
господствующее положение было у Чичагова. Чичагов все мог.
     - Чичагова французы вокруг пальца обвели,  -  сказал майор. - Адмирал
надеялся их у Шабашевичей встретить,  пошел на Игумен, а они близ Студенка
переправу устроили. Никто им не помешал.
     - Надо бы Чичагову на Березине центральный пункт занять,  выслать для
открытия неприятеля вверх и  вниз  по  реке  отряды,  тогда бы  все  иначе
получилось, не ушел бы от нас Наполеон. А теперь ищи ветра в поле.
     - Не один Чичагов виноват,  -  сказал майор.  - Граф Витгенштейн тоже
виноват,  тоже  зазевался,  проторчал в  стороне,  вместо  того  чтобы  по
неприятелю с фланга ударить.
     - Довольно,  господа, - подал голос третий участник беседы, молчавший
до этого.  -  Какой толк теперь говорить об этом? Неприятель прогнан, и на
том слава Богу. Наполеону все равно далеко не уйти: не здесь, так в другом
месте наступит ему конец.
     - Правильно, конечно, конец ему будет, а все же жаль, что из пределов
своих упустили. Лучше бы тут его прикончить, на земле русской.
     - На земле нашей и без того хватает костей вражеских.
     - Вражеских,  да  не  таких.  С  татарского нашествия более  опасного
противника на нашей земле, пожалуй, еще не бывало.
     Арапову тоже  захотелось подать голос,  но  вместо слов  из  уст  его
вырвался стон. Сидевшие у печки тотчас прекратили разговор, обратив лица в
его сторону.  Подождав немного и  услышав повторный стон,  майор подошел к
нарам и склонился над ним, спрашивая, не помочь ли ему чем. Арапов глазами
показал на кувшин с водой, стоявший на подоконнике. Майор налил из кувшина
полстакана,  позвал товарищей,  чтобы помогли приподнять с подушкой голову
раненому,  и поднес стакан к губам Арапова. Арапов сделал глоток, отдохнул
немного, потом потянулся губами к стакану еще и так выпил всю воду.
     - Спасибо,  -  сказал он,  приняв прежнее положение.  После того  как
пришел в сознание, это было первое слово, которое ему удалось вымолвить.
     Несколько глотков воды оживили его.  Ему показалось даже,  что он уже
может не только говорить, но и подняться, сесть.
     Ходячие больные,  давшие ему  попить,  все  еще  стояли у  изголовья,
словно ожидали от него еще какой-то просьбы.  Его пробуждение,  видимо, их
очень поразило, и они не могли решить, как с ним быть.
     Вошел  лекарь -  седенький,  пухленький,  какой-то  домашне приятный.
Посмотрев на Арапова, на его открытые глаза, обрадовался:
     - Проснулись,  боженька мой?  Славно,  славно!  А  мы  уж совсем было
приуныли.  Шутка ли, шесть дней без памяти! Много крови потеряли, оттого и
без памяти находились, боженька вы мой.
     Он  положил  ему  на  лоб  свою  мягкую  прохладную ладонь,  подержал
немного, потом пощупал пульс и остался доволен:
     - Теперь на лад пойдет, боженька мой, на лад!
     Через  час  он  принес  куриного бульона,  сам  стал  кормить его  из
ложечки.
     - Это,  боженька  мой,  я  ради  знакомства стараюсь,  -  говорил  он
шутливо.  - Завтра с ложкой я уже не приду, завтра сами кушать будете, без
моей помощи.
     Арапов слушал его приятный голосок,  ел  и  радовался:  очень повезло
ему,  что попал к такому милому доктору!  Да и соседи по лазарету попались
тоже очень славные. Хорошо!
     На другой день Арапову и в самом деле стало лучше,  и он  даже  сумел
без  посторонней  помощи повернуться на бок,  а потом и на живот.  Лекарю,
однако, это не понравилось.
     - Лежите спокойно,  -  предупредил он,  -  у  вас  все-таки две раны.
Будете напрягаться - не скоро зарастут.
     - Две раны? - не поверил Арапов. - Я думал, одна.
     - Свежая одна,  но у  вас и  старая открылась.  А это,  боженька мой,
весьма серьезно.  -  Лекарь,  утешая, погладил ему руку. - Просто не знаю,
как с  вами быть...  Надобно бы вам в  Россию,  в госпиталь настоящий,  да
рискованно в  таком состоянии отправлять.  Боюсь,  не выдержите,  боженька
мой.
     Дни проходили за днями.  Арапов много спал, не отказывался от еды, но
силы восстанавливались медленно,  раны не  закрывались.  Между тем  майор,
раненный в голову, и два его товарища, имевшие легкие ранения, выздоровели
и  уехали в свои полки.  Их места в лазарете заняли другие.  Один из новых
больных,  с  неприятельской пулей,  угодившей ему в  бедро,  к счастью,  в
мягкое  место,   сделался  лекарю  добровольным  помощником  в   уходе  за
тяжелоранеными.  Это  был  капитан  Березовский,  служивший до  ранения  у
генерала Ермолова,  красавец и  балагур.  Он много знал забавных историй и
мог рассказывать ночи напролет.  Арапова его истории не трогали, пролетали
как-то  мимо  ушей,  но  один  рассказ  запомнился.  Рассказ этот  касался
адмирала   Чичагова,    которого   капитан   считал   главным   виновником
благополучной переправы Наполеона через Березину.
     - Значит,  так,  -  рассказывал капитан,  выдвинувшись со  стулом  на
середину помещения,  чтобы его  могли лучше видеть,  -  повел наш  адмирал
армию свою в Игумен,  видит: нет там Наполеона. Почесал затылок и повернул
обратно.  Только  тронулись в  путь,  как  вдруг  появились французы.  Что
делать?  Растерялся наш  адмирал.  Растерялся и  говорит своему начальнику
штаба:  "Иван Васильевич, не умею я в сражениях распоряжаться войсками, не
научился еще,  прими команду и  сам атакуй неприятеля".  А Иван Васильевич
разумел в  таком деле не  больше своего начальника.  Однако виду не подал,
принял команду и  атаковал.  Но  так  атаковал,  что  будто лицом в  грязь
шлепнулся. Опрокинули его французы, пришлось нашим улепетывать. В том деле
адмирал наш серебряный сервиз потерял и теперь,  говорят, оловянным блюдом
пользуется. Дорого обошлось ему боевое крещение.
     Капитан  захохотал,  но,  кроме  него,  никто  больше  не  засмеялся.
Слушатели промолчали.
     - Не смешно? А я думал, животы от смеха надорвете. - На лицо капитана
неожиданно легла тень разочарованности.  - Собственно, вы правы. Тут не до
смеха.  Тут плакать надо. - И, посидев молча, повеселел снова: - А все же,
господа,  я верю в справедливость,  верю, что придет время, когда не будет
хода  в  верхи всяким бездарностям,  а  будет в  России торжество истинных
талантов.
     Кто-то из больных шумно, многозначительно вздохнул: мол, когда-то еще
будет!.. Кроме этого вздоха, в ответ ничего более не последовало.
     Капитан Березовский оказался родом из той же губернии,  что и Арапов,
- Пензенской.  Это  обстоятельство их  быстро сблизило.  Капитан стал  ему
вроде няньки,  жалел его. Однажды кто-то принес ему два лимона, он не стал
их есть, а отдал Арапову.
     - Тебе,  землячок,  -  говорил он,  - чтобы выздороветь, не лекарства
нужны,  тебе наших щей пензенских,  горячих,  да мяса, да молока вволю, да
меду!..  На здешней похлебке кровицы себе не прибавишь.  Выбираться отсюда
надо.
     Лекарь был такого же мнения.
     - Думать тебе о возвращении в армию не можно,  - сказал он однажды. -
Готовься, боженька мой, будем отправлять тебя в Россию.
     Под  Россией лекарь  разумел центральные губернии.  В  какую  из  них
попадет Арапов,  это его не  тревожило.  Главное для себя он видел в  том,
чтобы отправить тяжелобольных подальше,  в глубь России,  а что там с ними
будет, пусть о том другие думают.
     Арапова повезли перед самым новым годом,  укутав в тулуп и обложив со
всех сторон сеном.  Дорога была долгой,  но не очень мучительной. Он почти
все  время  спал.  Ночью,  когда  останавливались ночевать в  какой-нибудь
деревне,  бодрствовал,  слушал шорохи,  коих  всегда много в  крестьянских
избах, а утром, как только его укладывали в сани, мгновенно засыпал.
     Так ехали до самой Коломны.  В Коломне мест в госпитале не оказалось,
но,  осматривая  больных,  доставленных с  обозом,  местный  лекарь  нашел
Арапова очень слабым,  не способным продолжать путь,  и приказал санитарам
внести его  в  помещение,  и  без  того переполненное больными.  Арапову с
трудом нашли место на полу у двери, откуда несло страшным холодим.
     В  новом госпитале Арапову стало хуже,  временами он  терял сознание.
Впрочем,  лекарь уверял,  что это не страшно, что это у него от длительной
дороги и  что через неделю,  а может быть и раньше,  ему можно будет ехать
дальше.  Куда дальше? Этого он и сам не знал. Не все ли равно куда - туда,
где в госпиталях места имеются.
     Несколько дней спустя Арапова и  в  самом деле отправили в  это самое
"дальше".  Только на  сей раз уложили его не  в  сани,  а  на обыкновенную
телегу. Таких телег вытянулось по дороге до сотни. Еще до снега тамбовские
и пензенские крестьяне доставили на телегах фураж для армии, а теперь, уже
по зимней дороге,  пустыми возвращались обратно. Этим-то и воспользовалось
начальство, чтобы разгрузить госпиталь.
     Хозяином подводы у  Арапова оказался крестьянин из  Краснослободского
уезда Пензенской губернии,  человек угрюмый, неразговорчивый. За все время
Арапов услышал от него только два или три слова.  Зато санитар, ехавший на
другой  подводе и  отвечавший за  всех  больных,  теребил Арапова на  всех
остановках - спрашивал о самочувствии, щупал, не охладело ли тело, совал в
рот водку.  И  когда останавливались на  ночлег,  санитар заботился о  нем
больше, чем о других, следил, чтобы укладывали его в теплое место.
     Арапов сделался ко  всему равнодушным.  Он  не  чувствовал болей,  не
хотел ни есть, ни пить, испытывал одно только желание - спать.
     Однажды он впал в забытье еще перед дорогой,  когда его укладывали на
телегу.  Сколько времени ехали в тот день,  он не знал.  Когда очнулся, то
увидел перед собой ночное небо,  усыпанное звездами.  Его несли куда-то на
носилках.
     - Где я? - спросил Арапов, удивляясь ослабевшему своему голосу.
     - Оставляем,  ваше благородие...  В госпитале оставляем, - услышал он
голос санитара.
     - Село какое?
     - Не село, а город. Темниковом называется.
     "Темников...  Темников... Что-то знакомое, - напрягал мысль Арапов. -
Надо вспомнить, надо вспомнить..."
     Но он так и не вспомнил, снова впал в забытье.


                                    14

     Что и  говорить,  нелегко достался Ушакову госпиталь.  Много пришлось
похлопотать,  поволноваться.  Зато с каким удовлетворением он прохаживался
сейчас  по  чистым,  натопленным палатам!  Правда,  на  всех  больных один
лекарь, зато нет скученности, нет такой грязи и вони, как во многих других
лазаретах.  И питанием люди довольны.  Все есть -  и мясо,  и свежая рыба,
самым тяжелым даже молоко приносят.
     Лекарь водил Ушакова от комнаты к комнате, показывал, объяснял, что к
чему.  Там,  где больные были не  так  тяжелы,  они  задерживались  дольше
обычного, расспрашивали, откуда родом, каких полков или ополчений, есть ли
у них жалобы,  просьбы.  Вопросы задавал обычно Ушаков.  Хотя и был  он  в
партикулярном,  по одежде он отличался от лекаря,  больные угадывали в нем
далеко не рядовую личность,  называли  не  "благородием",  как  лекаря,  а
"превосходительством" или "сиятельством",
     Осмотром солдатских палат Ушаков остался доволен.  В  них были заняты
все  койки.  Но  в  госпитале оставалась еще комната,  которую берегли для
офицеров.
     - А в той комнате есть кто-нибудь? - поинтересовался Ушаков.
     - Пока один больной,  -  отвечал лекарь. - Второй день, как положили.
Сказывает,  будто с вашим превосходительством лично знаком, - добавил он с
сомнением.
     - Как фамилия?
     - Кажется, Арапов.
     - Арапов? А вы не ошиблись?
     Опередив лекаря,  Ушаков первым  вошел  в  офицерскую  палату.  Койка
больного  стояла  у  голландки,  больной лежал на ней,  укрытый одеялом до
самого подбородка.  Неподвижное лицо его было  мертвенно-бледно.  На  звук
шагов  большие  серые глаза его открылись,  и по лицу будто свет пробежал.
Это был действительно он, Арапов.
     Лекарь подставил к  койке стул,  и  Ушаков сел к больному так близко,
что мог достать рукой его лицо.
     - Александр Петрович, узнаете меня?
     Арапов смотрел на  него,  не  отвечая,  и,  пока  смотрел,  глаза его
наполнялись слезами.
     - Здравствуйте, Федор Федорович, - наконец, проговорил он, и губы его
тронуло подобие улыбки. - Как вы тут?..
     - Я-то ничего,  -  желая приободрить его,  весело отвечал Ушаков. - А
вот ты, брат, кажется, малость оплошал. Где так тебя?
     - Недалеко от Смоленска.
     - Тяжело?
     - Сейчас лучше стало.
     - Как же ты,  брат, на войну попал, да еще в пехоту? Ты же к Сенявину
поехал.
     - Долго рассказывать...
     Ему было трудно говорить, Ушаков это понял и прервал его:
     - Ладно,  ты устал.  Оставим до завтра. Завтра я непременно приеду, и
мы  наговоримся вдоволь.  Сейчас  скажи  только  про  Сенявина:  куда  его
определили после возвращения в Россию?
     - В  Ревель  вернули  портом  управлять.  Слышал,  будто  в  отставку
собирается.
     Ушаков с сомнением покачал головой:
     - Рано ему в отставку-то.
     - Рад бы на службе остаться, да не дают ему настоящего дела.
     Ушаков пожал ему руку,  с болью почувствовав, какой она стала худой и
беспомощной.
     - Прощай, Александр Петрович! До завтра!
     Выйдя из палаты, Ушаков спросил лекаря, как опасно состояние Арапова.
     - Я уже говорил,  тяжел...  -  отвечал тот. - Пулевое ранение. Кости,
правда,  целы, но внутри что-то задето. И пуля там осталась. Боюсь, внутри
у него что-то кровоточит.  Да еще старая рана открылась. Плох, очень плох,
- сказал в заключение лекарь, - может не выжить.
     - Надо, чтобы выжил, - строго предупредил Ушаков.
     Лекарь вздохнул и ничего не сказал в ответ.
     На  другой день Ушаков приехал с  гостинцами -  привез моченых яблок,
смородинового сиропа,  меду, буженины, домашних пирогов с калиной, вяленых
лещей, грибов маринованных. Увидев все это, Арапов благодарно улыбнулся:
     - Столько здоровому человеку за  неделю не съесть,  а  я...  Куда мне
столько?
     - Ничего,  управишься, - отвечал Ушаков. - Лекарь говорит, тебе нужно
много  есть,  иначе не  поправишься.  А  поправиться ты  должен.  Если  не
поправишься, с кем тогда весной на Мокше щук буду ловить?
     По сравнению со вчерашним днем Арапов выглядел лучше