ура,  он  невольно остановился.  Ноги отказывались идти.  Он
стоял  и  смотрел,  как  игумен  заискивающе улыбался Титову  в  ответ  на
какие-то его слова, на то, как монахи, бережно поддерживая Титова за руки,
усадили его на тарантас и как тот,  довольный, ухмыляющийся, сделал кучеру
знак,  чтобы  садился  на  козлы  и  ехал.  Непонятно...  Что  сделалось с
игуменом?   Чем   этот   помещик-крепостник  покорил  настоятеля  "обители
справедливости"?..
     Когда тарантас с Титовым отъехал, игумен сказал что-то на ухо монаху,
стоявшему рядом. Тот побежал навстречу Ушакову и его племяннику, но прежде
чем успел добежать,  Ушаков круто повернулся и  быстро зашагал в  обратную
сторону, сказав племяннику, чтобы оставался в монастыре один.
     Ушаков спешил, словно малейшая задержка могла повлиять на принятое им
решение.  Он  шел не оглядываясь.  Не шел,  а  бежал,  обуреваемый обидой,
досадой, ненавистью к игумену Филарету. Боже мой!.. И он до сего дня верил
этому человеку!  Искал в  нем  друга,  считал честнейшим человеком!  Какое
заблуждение!..
     Буря улеглась в  нем,  когда он уже был в  лесу,  на полпути к  дому.
Чтобы дать сердцу успокоиться, сел на бугорок и долго сидел так, уставший,
опустошенный,  сидел  уже  без  мыслей в  голове,  -  не  хотелось думать,
хотелось только ткнуться лицом в пожухлую траву и зареветь по-бабьи.
     Он просидел с час, потом поднялся с трудом и пошел дальше.
     Когда Федор Иванович вернулся из монастыря,  Ушаков был уже у  себя в
комнате. У него разболелась голова, и ему пришлось лечь.
     - Был на могиле? - спросил он племянника.
     - Вместе с отцом Филаретом.  Кстати,  игумен очень опечалился,  когда
узнал о вашем неожиданном возвращении.
     Ушаков  нахмурился,   потянул  на  себя  одеяло,   всем  своим  видом
показывая, что ему неприятно упоминание имени игумена.
     - Знаешь  ли,  кто  был  тот  человек,  которого  провожали монахи  с
игуменом во главе?
     - Мне говорили,  какой-то помещик, пожертвовавший монастырю пятьдесят
рублей.
     - Это был тот самый деспот, о котором рассказывал тебе дорогой.


                                  * * *

     Федор  Иванович прожил в  Алексеевке одну  неделю.  Все  эти  дни  он
пропадал с  мужиками на  Мокше  или  с  ружьем ходил  по  лесам с  тщетной
надеждой убить медведя,  а  вечером после ужина поднимался к  дяде и вел с
ним продолжительные беседы.
     Однажды он никуда не пошел - ни в лес, ни на Мокшу, с полдня просидел
в  своей комнате,  а  потом зашел к  дяде и объявил,  что надумал оставить
службу во флоте и поселиться в деревне.
     Ушаков, выслушав его, нахмурился:
     - Откуда взялось такое желание?
     - Я  уже  говорил,  неинтересно стало служить.  Флотским нет прежнего
почтения. Да и справедливости никакой...
     - А в деревне, думаешь, справедливость на подносе дают?
     - В деревне будет покойнее.
     Ушаков сердито закряхтел и вдруг ни с того ни с сего принялся очинять
ножом гусиное перо.
     - Что же мне делать, дядюшка?
     - Ехать в Севастополь, во флот.
     - Но  во  флоте  сейчас такая  обстановка!..  Как  подумаю о  маркизе
Траверсе, тошно становится.
     Ушаков сунул перо в стакан,  положил нож и, взяв племянника за рукав,
потянул к себе:
     - Власти меняются...  Власти приходят и  уходят,  а  Россия остается.
России нужен сильный флот. России нельзя без сильного флота, потому что со
многими государствами морями связана и в морях сих кровные интересы имеет.
А что до отставки,  -  продолжал Ушаков,  передохнув немного, - то об этом
забудь. Вам, молодым, дело наше продолжать надобно.
     Федор Иванович в  оправдание хотел было сказать что-то,  но Ушаков не
дал ему говорить, прервал властно:
     - Это мой тебе наказ, и не смей перечить.
     В  дальнюю дорогу  гостя  провожало чуть  ли  не  все  село.  Ушаков,
прощаясь с ним, прослезился:
     - Может, не увидимся более... Не поминай лихом. Севастополю кланяйся.
А ежели моих бывших сослуживцев встретишь, скажи им: Ушаков хотя и в глуши
среди  лесов живет,  а  сердце его,  как  и  прежде,  с  морем связано,  с
Российским флотом. Так и скажи им.
     Трижды поцеловав племянника, благословив в дальнюю дорогу, он не стал
дожидаться,  когда тронется экипаж, повернулся спиной и медленно зашагал в
дом.


                                    7

     После  отбытия  Федора  Ивановича в  барском  доме  вновь  воцарилась
тишина.  Ни  суеты на кухне,  ни беготни во дворе,  ни скрипов лестничных,
которые,  бывало,  раздавались всякий раз,  когда Федор Иванович при своем
шестипудовом весе  поднимался на  второй этаж.  Жизнь вернулась в  прежнюю
колею. Впрочем, что-то пошло не так. Перемена все-таки была.
     Перемена обозначилась в поведении самого хозяина, адмирала. Нелюдимым
каким-то стал. Будто потерял что-то очень важное и в одиночестве переживал
эту потерю.  Целыми днями либо сидел у себя в кабинете, либо с утра уходил
в лес или на Мокшу и оставался там до самого вечера. С лица его не сходила
задумчивость.  Федор сколько раз замечал: за обедом хлебнет две-три ложки,
потом уставится взглядом куда-то  за стену и  сидит так неподвижно,  забыв
про суп свой. Что его угнетало, о чем задумывался?..
     Федор терялся в  догадках.  На  барина мог  худо подействовать отъезд
племянника Федора Ивановича. Или визит отца Филарета...
     В  Алексеевку игумен  приезжал на  второй день  после  отъезда Федора
Ивановича в  Севастополь.  Он  не стал просить,  как обычно,  чтобы о  нем
доложили адмиралу, а, положив Федору на плечо руку, велел вести себя прямо
к нему в кабинет. Ушаков в это время сидел за столом, заваленным бумагами.
Увидев гостя,  он  не бросился обнимать его,  как ожидал Федор,  а  только
встал и поклонился сдержанно.
     - Может быть,  дозволите сесть?  -  спросил игумен, озадаченный таким
холодным приемом.
     - Окажите милость, кресло к вашим услугам.
     Чувствуя себя  лишним,  Федор вышел из  комнаты,  но  желание узнать,
какая кошка пробежала между ними -  адмиралом и  игуменом -  заставило его
задержаться у  двери.  Их  голоса  слышались  довольно  отчетливо.  Игумен
спрашивал, адмирал отвечал.
     - Продолжаете писать военные записки?
     - Продолжаю.
     - Страницы, где рассказывается о республике, исправили?
     - Мне незачем их исправлять,  там одна правда, а лукавить с правдой я
не желаю.
     После этих слов наступило молчание.  Но  вот игумен заговорил снова с
расчетом надолго завладеть вниманием адмирала:
     - В прошлый раз вы напрасно покинули монастырь, даже не вступив в его
стены и не повидавшись со мной.  Понимаю:  вам не понравились наши проводы
посетившего обитель помещика Титова.  Напрасно.  В нашем поведении не было
ничего противного христианским убеждениям.  Вы надеялись,  очевидно, что я
объявлю войну этому человеку,  восстану против его  пороков.  Но,  дорогой
Федор Федорович,  это  невозможно.  Не  только потому,  что такой поступок
противоречил бы  духу Евангелия.  Буду с  вами откровенным.  Поругавшись с
Титовым,  я  рисковал  бы  потерять часть  своих  прихожан.  К  сожалению,
благополучие нашей обители не  может не зависеть от помещиков округи и  их
крестьян.
     - Зачем мне  это  говорите?  Я  не  имею желания спорить и  тем более
поучать вас. Живите и несите службу свою, как вам дозволяет совесть.
     Федор тихонечко,  чтобы не  скрипела лестница,  стал спускаться вниз.
"Ишь как получается!  -  думал он. - Оказывается, сыр-бор между ними из-за
аксельского помещика!"
     Игумен  вышел  от  адмирала  через  четверть  часа.   Лицо  его  было
взволнованно.  Он ничего не сказал Федору, сел в поджидавшую его коляску и
уехал.
     Вот  что произошло между игуменом и  адмиралом.  Федор рассуждал так:
ежели причина мрачности хозяина только в  том,  что он поссорился со своим
приятелем игуменом,  то это не страшно. Помирятся, и опять пойдет все, как
раньше шло. Но ведь причины могли быть другие!..
     На  всякий случай Федор усилил наблюдение за  адмиралом.  Когда барин
уходил из дома,  Федор потихоньку посылал за ним следом конюха Митрофана с
наказом,  чтобы тот,  оставаясь незамеченным, не спускал с него глаз и был
всегда начеку.  Вечером, после возвращения барина домой, Федор требовал от
Митрофана отчета.
     - Ну что, где он был сегодня?
     - На берег ходил.
     - Ну и что?
     - А ничего.
     - Спрашиваю, что делал он там?
     - А ничего... Смотрел.
     - Куда смотрел?
     - На Мокшу смотрел.
     - Экий ты,  Митрофан, непутевый! Не мог же он целый день на одну воду
смотреть. Лицо у него какое было?
     - Откуда мне знать?  Я же в кустах сидел:  сам говорил, чтобы не смел
показываться. Лица его не видел.
     В октябре перед покровом неожиданно выпал снег,  но скоро растаял. На
пойме и в лесу стало сыро, и Ушаков прекратил свои прогулки. Теперь он все
время сидел дома, лишь иногда заглядывал в сараи, где бабы рубили капусту,
перебирали и спускали в погреб картофель.  Придет, посмотрит и уйдет. Один
раз заходил на  гумно,  где мужики провеивали мякину.  И  опять ни  одного
слова не промолвил. Посмотрел и сразу ушел.
     В  последние дни  Федор извелся весь.  Хотя после отпуска крестьян на
вольное хлебопашество барское хозяйство резко убавилось,  но ведь и за ним
нужен был глаз. Раньше сам в дела вмешивался, распоряжения нужные давал. А
теперь все на одного Федора взвалилось. А ведь он, Федор, тоже не молод...
Тяжело ему с делами справляться. Ладно бы одним хозяйством управлять, а то
ведь и за домом смотреть надо, за барином уход блюсти... Беда!
     В Михайлов день в Алексеевку снова пожаловал отец Филарет.  Несколько
недель не показывался и вот нагрянул неожиданно. На тройке с колокольцами.
     - Как адмирал, здоров ли?
     - Слава Богу, ничего, - отвечал Федор с поклоном.
     - Ступай, доложи обо мне.
     Федор побежал наверх. Дверь в барский кабинет оказалась незапертой.
     - Прости,   батюшка,  что  без  стука.  Отец  Филарет  приехал,  тебя
дожидается.
     Ушаков  за  письменным столом читал  какие-то  бумаги.  Услышав голос
Федора, поднял голову и с выражением недоумения уставился на него.
     - Говорю, отец Филарет приехал, - повторил Федор. - Внизу дожидается.
     - Что  ему  нужно?  -  заговорил наконец Ушаков  голосом,  в  котором
чувствовалась неприязнь.
     - Не знаю,  батюшка.  В гости,  наверное, - даже опешил от холодности
адмирала Федор.  Раньше,  бывало, при известии о приезде игумена загорался
от радости, а тут хоть бы мускул на лице дрогнул, хоть бы искорка в глазах
мелькнула.
     Ушаков некоторое время в  раздумье постучал пальцами по столу,  потом
сказал:
     - Принять не могу.
     - Сказать, что болен?
     - Я здоров.  Зачем лгать? Скажи, что не приму, и все. А почему - он и
сам догадается. Ступай.
     Федор затоптался на  месте,  словно не веря ушам своим.  Не ожидал он
услышать такое от адмирала.
     - Ступай! - повторил Ушаков уже более повелительным тоном.
     Федор  пошел  к  гостю.  Игумен оставался у  экипажа,  готовый ехать,
словно заранее знал,  что ему будет отказано. Выслушав сбивчивое сообщение
камердинера,  он перекрестился и со словами "Ох, грехи наши тяжкие!" полез
в коляску.
     - Постой,  -  остановил он кучера, уже взявшегося за кнут, и попросил
Федора подойти поближе. - Видишь яблоки? - показал он на корзину, стоявшую
у ног. - Это я вам привез, возьми.
     Смотреть,  как уезжает игумен, выскочили все дворовые. Говорили между
собой:
     - Барин-то наш не принял игумена.
     - Поссорились, видно.
     - А чего им ссориться? Аль не поделили чего? Нету причин.
     - Знать, есть причина, коль поссорились.
     Федор слушал мужицкие толки и соображал.  Только теперь утвердился он
окончательно  в  предположении своем,  откуда  на  барина  "порча"  пошла.
Распалась у барина дружба с игуменом,  оттого и мрачен,  нелюдим, оттого и
разные думы его одолевают. А дружба распалась, наверное, из-за аксельского
помещика.  Обиделся барин... Только, наверное, зря он на игумена обиделся.
На помещика обижаться надо.  Не игумен виноват,  что тот Бога забыл и  над
крестьянами своими измывается. "Надо с батюшкой поговорить, - думал Федор.
- Нельзя же так,  нельзя ссориться с людьми, которые Богу служат. А игумен
человек хороший,  среди священников справедливее его нет, о том вся округа
знает".
     Постояв  в  раздумье,  Федор  приказал одному  из  работников отнести
корзину с яблоками на кухню,  сам пошел к барину наверх. Надо же наконец с
ним объясниться!
     Ушаков все так же сидел за столом, занимаясь бумагами.
     - Чего тебе? - хмуро взглянул он на камер динера.
     - Доложить пришел: отец Филарет уехал. Яблоки оставил.
     - А это еще зачем?
     - Гостинец.  Ты не будешь - дворовые съедят. - Федор помолчал немного
и продолжал:  -  Разговоры разные ходят...  будто ты,  батюшка, с игуменом
поссорился.
     - А если и поссорился, чего тут страшного?
     - Да как же так,  батюшка?  - всплеснул руками Федор. - Разве можно с
церковью не ладить? На причастие к исправнику не пойдешь.
     Ушаков  потупил  глаза,  по  привычке забарабанив пальцами по  столу.
Федор продолжал:
     - Ежели ты, батюшка, обиделся на настоятеля за то, что вместе с тобой
за аксельских мужиков не заступился,  так это ты зря.  Зря, батюшка! Что с
ним,  с этим окаянным Титовым,  сделаешь, когда доброго слова не понимает?
Разве игумену с таким человеком сладить?  Сам к нему ездил - знаешь, как с
ним разговаривать.
     - Довольно, - прервал его Ушаков, но Федора это не остановило.
     - Тебя,  батюшка,  почести смутили,  которые Титову были оказаны. Так
ведь отцу Филарету иначе не можно было. Аксельский помещик, говорят, много
денег монастырю пожертвовал.  Как же после этого игумену против него идти?
Совсем дураком надо быть...  Монастырь-то почти тем только и живет, что со
стороны принесут.  Потому и ладить приходится игумену с помещиками, да и с
крестьянами тоже - со всеми ладить.
     - Уж не игумен ли напел тебе сие?
     - По-твоему,  до  правды я  своим умом дойти не могу?  Благодарствую,
батюшка. Не чаял я услышать от тебя такое. Благодарствую.
     Федор поклонился с  обидой и тотчас ушел.  Он был так расстроен,  что
чуть не сбил попавшегося навстречу Митрофана.
     - Куда прешь? - закричал он на конюха. - Аль конюшня тебе тут?
     - Прости, батюшка, - заробел Митрофан, - не заметил...
     - Вот двину по башке, будешь тогда замечать.
     Отчитав  конюха,  Федор  накинулся  потом  на  повара,  не  успевшего
убраться на  кухне.  Расшумелся до  того,  что  лицом красный стал,  глаза
выкатились.  Пошумел, пошумел, потом вдруг заплакал и ушел в свою комнату.
Дворовые всполошились: что с ним, уж не глаз ли дурной его попортил?
     Федор избавился от "порчи" только к  вечеру.  Пришел в  людскую,  как
будто с  ним  ничего не  было такого,  и  попросил квасу.  Оказавшийся тут
Митрофан мигом сбегал в барский погреб.
     - Слава те,  Господи,  - обрадованно бормотал он, подавая камердинеру
ковш с пенистым напитком.  -  А я уж к ворожее собирался идти. Страсть как
напугался.  В  прошлом году дед  Никул эдак вот тоже закраснел,  заметался
вдруг, а под утро душа-то на небеси и улетела. Всякие случаи бывали.
     - Ладно,  не  каркай,  -  прервал его  Федор,  -  рано  хоронить меня
собрался.  Здоров,  видишь.  Не мне, а барину худо. Духом пал барин наш. И
все из-за вас, окаянных. Лезете с прошениями своими, а ему переживай...
     - Так ведь я ничего...  -  как и в прошлый раз,  заробел Митрофан.  -
Ежели надо...  коли не  так  что сделал,  я  барину в  ноги кинусь,  чтобы
простил...
     - Ладно уж,  помалкивай...  Бог  милостив,  авось все  обойдется.  Но
чур!..  -  Федор потряс кулаком.  -  Чтоб с  этого дня к  барину ни одного
просителя не  допускать.  И  чтобы  самим тоже  никакими просьбами его  не
донимать. Не то смотри у меня!..
     - Да я что? Разве я когда-нибудь хоть слово сказал?
     - Смотри у меня,  -  не слушая его,  повторил свою угрозу Федор.  - И
всем дворовым скажи - слышишь? - чтоб ни-ни!..


                                    8

     Вопреки  надеждам  Федора   и   других  дворовых  скорого  "душевного
просветления" у  Ушакова не  произошло,  он не вернулся к  прежнему образу
жизни,  остался в  замкнутости и  нелюдимости.  Одиночество стало для него
потребностью.  Он  уже никуда не  ходил,  не  ездил и  никого не принимал.
Правда,  на Рождество ездил в  Темниковский собор,  выстоял там службу и с
этого раза -  никуда.  Два  или три раза приглашали на  уездное дворянское
собрание   -    отказался.    Приезжали   по    каким-то   делам   уездный
капитан-исправник со стряпчим - не принял.
     Федора  особенно  настораживало его  нежелание  ходить  на  прогулки.
Раньше то в лес пройдется,  то на Мокшу,  а сейчас никуда.  Днями напролет
сидел  взаперти  в  кабинете своем,  и  когда  Федор  подходил к  двери  и
прикладывал ухо,  то  слышал  только шелест бумаг  да  поскрипывание пера.
Адмирал писал, писал много, а о чем - то одному Богу известно. Когда Федор
входил к нему прибрать комнату или приносил еду,  адмирал складывал бумаги
в  железный  сундучок,   который  тотчас  же  на  глазах  запирал  ключом,
хранившимся у него в кармане. Спросить, что это за письмена такие, которые
надо обязательно под замок прятать, Федор не посмел.
     Толки  среди дворовых о  странной болезни адмирала усилились.  Многие
склонялись к мнению,  что барина наверняка сглазили,  навели на него порчу
колдуны,  потому как адмирал много добра людям делал, а колдунов, служащих
дьяволу,  от добрых дел коробит,  им любы только отпетые злодеи...  Слух о
порче адмирала дошел до соседних деревень, оттуда стали приходить мужики и
бабы с расспросами:  что и как?..  И,  конечно, тоже лезли с советами, как
лучше излечить адмирала, избавить его от злых чар, обещали молиться за его
исцеление в церкви. Говорили также о знаменитой ворожее бабушке Фекле, что
в мордовской деревне Ардашеве живет:  вот бы кому барина показать! Бабушка
Фекла сразу порчу снимет. Хорошая ворожея. Со всего уезда к ней приезжают,
и  всех излечивает...  Федор слушал и  молчал.  Он знал,  что ни с  какими
ворожеями адмирал связываться не  будет.  Даже  от  докторов отказывается.
Как-то намекнул ему про уездного лекаря, так он вспылил:
     - Я здоров, и никаких лекарей мне не нужно.
     Всю зиму провел адмирал в затворничестве.  Весной, когда стало таять,
он первый раз за много дней вышел во двор в шубе,  накинутой на плечи,  и,
пробуя ногой,  как податлив снег и есть ли под ним вода, сказал, ни к кому
не обращаясь:
     - Весна нынче будет затяжной.
     Услышав его голос,  дворовые тотчас приблизились к  нему,  заговорили
наперебой -  обрадованно и угодливо:  да, конечно же батюшка адмирал прав,
весна  будет затяжной и  холодной,  все  приметы о  том  говорят...  Потом
разговор как-то сам по себе перешел на другое.  Мужики заговорили о  своих
крестьянских  заботах,  а  от  забот  перешли  к  делам  церковным,  стали
рассказывать,  какая  хорошая  на  масленице удалась служба.  Народу  было
тьма-тьмущая, певчие пели - аж на улице было слышно.
     - Завтра  вербный  день,   большая  будет  служба,  -  сказал  Федор,
присоединившийся к  беседе в последний момент,  сказал так,  чтобы адмирал
понял,  что ему негоже отворачиваться от  церкви,  в  церковь на причастие
надобно ехать обязательно.
     - Даст Бог здоровья, поеду, - сказал Ушаков.
     - А мы за тобой,  батюшка,  всем селом пешочком пойдем, - обрадованно
подхватили мужики. - Монастырь-то рядом, мигом добежим.
     Ушаков, насупившись, уточнил:
     - Я не в монастырь, я в Темниковский собор поеду.
     Отговаривать его не стали:  в  Темников так в  Темников!  Только бы в
праздник такой дома не остался,  только бы причастие принял.  Богу поклоны
отдал. Авось и отогреется душа, очистится от колдовской порчи.
     - Где Митрофан? - обратился Ушаков к Ф