жалуй,  в  его  положении
благоразумнее было вернуться в родную Березовку и править имением, которое
находится  сейчас  на  попечении  тетушки  Аграфены,   после  смерти  отца
оставшейся единственным близким ему человеком.
     Арапов не  помнил своей матери:  она умерла,  когда ему не было еще и
четырех  лет.  Мать  мальчику заменила добрая  тетушка,  сестра  отца,  не
имевшая  своей  семьи.   Она   баловала  своего  Сашеньку,   как  называла
племянника,  ни  в  чем ему не отказывала.  Однажды,  гоняясь по деревне с
крестьянскими ребятишками,  юный Арапов услышал мелодичные звуки балалайки
и  невольно остановился,  заслушавшись.  Играл рыжий парень,  что сидел на
бревнах  против  окон  приземистого  крестьянского жилища.  Зачаровал  тот
парень  своей  игрой,  и  Саше  тоже  захотелось стать  обладателем такого
чудесного  инструмента.  Тетя  Аграфена,  которой  он  рассказал  о  своем
желании, послала за балалайкой в Инсар домашнего учителя. Тот балалайку не
купил,  зато привез изящную скрипку.  Учитель уверял,  что  балалайка есть
забава  мужицкая,  скрипка  же  придумана для  людей  благородного звания.
Молодой барин согласился:  скрипка так скрипка, только бы научиться хорошо
играть.  Но тут оказалось,  что учить-то некому.  Домашний учитель не знал
даже, как правильно смычок держать, а про настройку инструмента и говорить
нечего.  Нужен был  учитель по  музыке,  и  тетя Аграфена сказала об  этом
своему брату, Сашиному батюшке. Тот, выслушав ее, нахмурился:
     - Нечего ему  пустым делом голову забивать.  Отвезу его в  Шляхетский
корпус, пусть военным наукам обучается, морским офицером станет.
     - Боже праведный!  -  всплеснула руками тетя. - Какой из него офицер?
Да он и муху шлепнуть боится. И мал еще, не примут такого.
     - Примут. У Истомина в корпусе крепкая рука, а он нам не чужой.
     Как  ни  отговаривала его  тетушка,  он  настоял на  своем:  дождался
санного пути и сам повез сына в Петербург...  "Должно быть, такая была моя
судьба", - вздохнул Арапов, вспомнив былое на этой чужой, нерусской земле.
     Сенявин время от времени тоже вздыхал.
     У него были свои заботы. Трудно было догадаться, о чем он думал в эти
минуты -  может,  как и Арапов,  вспомнил прошлое или беспокоился о семье,
оставшейся в  Ревеле,  а  может,  его все еще угнетала мысль о  несчастной
судьбе населения Корфу и  других Ионических островов,  о  той тяжкой роли,
которая выпала на его долю.  Нет, не пожелал бы он, Арапов, быть сейчас на
его месте.
     - Пошли ужинать,  -  круто повернул домой Сенявин. - Завтра предстоит
трудный день.
     Встреча с представителями Республики Семи Островов намечалась вначале
на полдень, но потом была перенесена на два часа пополудни, так как не все
сенаторы собрались к  указанному сроку.  Арапов  в  это  время  дежурил  в
приемной командующего и не мог видеть, как проходила встреча, не слышал, о
чем  там говорили,  но  он  обратил внимание,  какими возбужденными,  даже
гневными  выскакивали из  адмиральской комнаты  сенаторы после  совещания.
Один  сенатор  выбежал таким  разъяренным,  что  буквально вырвал  из  рук
Арапова свою шляпу,  которую тот хотел ему подать, и при этом так сверкнул
на него глазами, что ему стало не по себе.
     После  совещания Сенявин никого  не  принимал.  Обедал  один.  Арапов
осмелился зайти к  нему  только вечером -  надо  было доложить о  передаче
дежурства  другому  офицеру.   Сенявин  сидел   за   столом   в   глубокой
задумчивости, погрузив лицо в ладони.
     - Ах, это вы!.. - очнулся он, услышав шаги Арапова. - С чем пришли?
     Арапов  доложил  о   дежурстве  и   спросил,   не   прикажет  ли  его
превосходительство принести свечи?
     - Да, да, пусть принесут, - услышал он ответ.
     Распорядившись в приемной насчет свечей,  Арапов вышел на улицу. Было
совсем темно.  Вчера в эту пору в домах светились окна,  а сейчас нигде не
было видно огней,  если не считать домов,  в которых квартировали русские.
На улице хоть бы голос раздался.  Тихо и пусто кругом. До слуха доносились
лишь  отдаленные  всплески  морского  прибоя  -   однообразные  и  унылые,
наполнявшие сердце  смутной тревогой.  "А  ведь  это  похоже на  выражение
протеста,  -  глядя на притихшие в темноте дома,  подумал вдруг Арапов.  -
Горожанам уже известно все,  потому и попрятались,  не желая в обиде своей
видеть больше русских..."
     Оставаться на улице больше не хотелось.  Арапов вернулся к себе и лег
спать,  отказавшись от  ужина.  Утром,  проснувшись,  он  сразу  же  пошел
купаться.
     Море  было  неспокойным.  Волны набрасывались на  берег с  неумолимой
злостью,  словно желали свести с ним давние счеты.  Однако вода оставалась
теплой, и Арапов долго плавал, нырял, плескался...
     С  пляжа он  возвращался посвежевший,  проголодавшийся.  Утро  только
разгоралось,  и он очень удивился, когда в этот ранний час увидел на улице
против  главной квартиры огромную толпу.  Многие женщины держали на  руках
детей.  Дети плакали,  но их не успокаивали,  матери, казалось, даже этого
хотели.
     - Что сие значит? - спросил Арапов встретившегося матроса.
     - Бунт, ваше благородие.
     - Какие глупости!.. Что хотят эти люди?
     - А кто их знает, ваше благородие... Лопочут по-своему.
     Когда Арапов приблизился к толпе,  несколько женщин,  выставляя перед
ним плачущих младенцев,  стали что-то ему выкрикивать,  но вскоре,  поняв,
видимо,  что с  ним не  объясниться,  оставили его в  покое и  двинулись к
русской резиденции.  Они  пожелали иметь  дело  с  самим командующим.  Они
кричали, требуя, чтобы адмирал вышел к ним сам.
     Сенявин  появился  в  сопровождении  переводчика  и  двух  сенаторов,
которые,  по  всему,  посылались  к  нему  толпой.  С  его  появлением шум
усилился,  толпа  стала напирать,  стараясь быть  ближе к  адмиралу.  Плач
детей,  голоса их матерей,  громкие выкрики мужчин и это движение в толпе,
направленное  в  сторону  адмирала  и  кое-как  сдерживаемое  подоспевшими
матросами и некоторыми из этой же толпы,  - все это было ужасно. Арапов не
знал  греческого языка,  из  бури  непонятных возгласов он  улавливал одно
только слово,  неоднократно повторявшееся:  "Ушаков".  И по тому,  с каким
выражением  произносилось это  слово,  означавшее  фамилию  известного  им
русского флотоводца,  он  догадывался о  смысле выкриков этих разгневанных
людей.  Они  говорили:  "Ушаков даровал нам свободу,  а  вы  нас предаете,
возвращаете прежним поработителям!"
     Сенявин подождал,  пока толпа не успокоится, и когда наконец стало не
так шумно, начал говорить - внушительно, твердо:
     - Друзья мои, мы вынуждены оставить вас в силу договора, заключенного
между моим государем и  Наполеоном.  Но мы уходим от вас с  надеждой,  что
французы,  которые  заменят  наш  гарнизон,  выполнят  свое  торжественное
обещание не причинять вам зла.
     О  "торжественном обещании" французов не  чинить  островитянам зла  в
документах,  полученных Сенявиным, ничего, конечно, не говорилось, но надо
же было как-то успокоить толпу!
     В ответ на выступление русского командующего раздались новые выкрики,
но уже не такие громкие и  требовательные,  как раньше.  Мало-помалу толпа
успокоилась,  Сенявин ответил на вопросы,  потом, выступив вторично, тепло
поблагодарил собравшихся и  в  их лице всех жителей Ионических островов за
дружеское отношение к  русским солдатам и  матросам,  после чего удалился.
Толпа стала расходиться.
     Арапов пошел в столовую и обрадовался,  когда увидел, что Сенявин уже
там. Командующий сидел за одним столом вместе с Грейгом и флаг-офицером.
     - Присаживайся к нам, - пригласил его адмирал.
     Завтракали молча.  Сенявин  ел  с  неохотой,  все  время  озирался по
сторонам,  словно ждал кого-то.  Когда,  кончив завтрак, он поднялся из-за
стола,  подошел дежурный офицер,  чтобы доложить о прибытии представителей
французского  командования для  приема  гарнизонных  сооружений.  На  лице
командующего появились красные пятна.
     - Я не желаю их видеть, скажите им, что болен... Адмирал, - обратился
он к Грейгу, - прошу вас, займитесь ими.
     Эскадра оставила Корфу 19 сентября. Корабли подняли паруса с восходом
солнца.  Никто из матросов и офицеров в это время уже не спал, все были на
ногах, оставались на палубе даже сменившиеся после вахты. Сенявин стоял на
корме и  неотрывно смотрел на  медленно удалявшийся берег.  Прислуживавший
ему матрос держал наготове стаканчик и  штоф водки.  Сенявин имел привычку
при выходе в плавание выпить стаканчик,  но сейчас он,  казалось,  забыл о
водке.
     - Ну вот,  капитан-лейтенант,  -  тихо промолвил Сенявин, обращаясь к
Арапову, - были мы тут и больше здесь нас не будет.
     В  последнее  время  адмирал  слишком  часто  стал  прикладываться  к
спиртному,  и  было опасение,  что после пережитого им  в  Корфу он  может
запить.
     - Дмитрий Николаевич!..  -  В  голосе и  во  взгляде Арапова была  не
просьба,  а настоящая мольба.  -  Дмитрий Николаевич,  прошу вас, оставьте
это. Вам нельзя больше...
     - Пить?  -  Сенявин увидел матроса со штофом,  прогнал его и вплотную
подошел к Арапову:  -  Не думай обо мне худо,  братец.  Я еще не разучился
управлять собой.  Увидишь,  до конца плавания не возьму в  рот даже капли.
Мне теперь, как никогда, нужна трезвая голова.


                                    7

     При въезде в  Севастополь Ушакову пришлось испытать то  же  волнение,
что и перед Темниковом. И в этом не было ничего удивительного. Севастополь
занимал в  его  жизни гораздо больше места,  чем  другие города.  Здесь он
вырос как флотоводец,  здесь получил всеобщее признание, обрел заслуженную
славу.  С  севастопольской землей смешан его  пот.  Уже будучи командующим
Севастопольской эскадрой и  главным портовым начальником,  он занимался не
только делами чисто военными, но и благоустройством города, строительством
домов,  казарм,  госпиталей,  устройством скверов и парков.  Севастопольцы
неспроста  называли  его  отцом  города.  Именно  при  нем,  благодаря его
неусыпным заботам Севастополь стал таким, каким ему надлежало быть.
     В Крыму  это  был  самый  молодой город.  Начало ему положили русские
матросы вскоре после присоединения Крыма к  России.  В  апреле  1783  года
командующий  Азовским  флотом  вице-адмирал Клокачев получил из Петербурга
задание произвести "опись крымских берегов" и осмотр бухты близ татарского
селения  Ак-яр  -  той  самой  бухты,  на  которую еще в 1778 году обратил
внимание генерал Александр  Васильевич  Суворов,  приказав  войскам  своим
возвести по обеим сторонам ее укрепления.  Исполнение повеления Петербурга
командующий флотом поручил капитану  второго  ранга  Берсеневу,  командиру
фрегата  "Осторожный".  Берсенев  нашел  бухту  очень  удобной для стоянки
судов, о чем немедля рапортовал вице-адмиралу. Вскоре командующий Азовским
флотом отправился туда сам,  сопровождаемый четырьмя фрегатами.  Бухта ему
тоже понравилась.  Спустя некоторое время в ней бросили  якоря  еще  шесть
фрегатов,  прибывших  из  Керчи  под командованием контр-адмирала Мекензи,
англичанина по происхождению, находившегося на русской службе. С прибытием
всех  этих  судов  началось строительство порта,  который флотские команды
стали называть Ахтиаром.  В Петербурге одобрили действия флотских  команд,
но  с  названием  порта не согласились.  Императрица Екатерина II повелела
назвать порт иначе - Севастополем,  что в переводе с греческого  означало:
славный город.
     Хотя застроенное место и называли городом,  продолжительное время оно
оставалось  небольшим  поселением.   Черты  настоящего  города  оно  стало
обретать лишь во время русско-турецкой войны и особенно после войны, когда
над  портом начальствовал Ушаков как  командующий Черноморским флотом.  По
его  приказу здесь  были  возведены казармы,  морской госпиталь,  портовые
магазины,   склады  и   много  жилых  домов.   Частное  строительство  без
соответствующего  разрешения  было  категорически  запрещено.  Дома  стали
возводиться только по  общему городскому плану с  обязательным насаждением
против них фруктовых деревьев.
     Так появился новый черноморский город. При Ушакове в нем проживало 15
тысяч жителей.  Сейчас, конечно, населения в нем стало больше. В 1804 году
Петербург объявил его главным военным портом на Черном море.
     ...Перед Севастополем дорога шла горами.  Тяжелая дорога -  то спуск,
то подъем.  Но вот взору открылась густая синь,  неровным гигантским рогом
врезавшаяся в  горы.  То  была  Северная бухта,  та  самая бухта,  которая
когда-то привлекла внимание Суворова.  Почти на семь верст протянулась она
от моря.  Пройди по всему берегу Черного моря и  не найдешь более удобного
места.
     Когда  подъехали к  бухте,  Ушаков  приказал кучеру  остановиться,  а
Федору достать из сундука мундир. Федор сразу заворчал:
     - Уж не переодеваться ли задумал?  В поле не шибко удобно. Можно и до
дома оставить...
     - Поменьше разговаривай, - одернул его Ушаков.
     Он переоделся не сходя с экипажа,  после чего приказал кучеру править
к морю.
     Море!..  Еще  один небольшой перевал,  и  вот оно уже перед глазами -
бескрайнее, седогривое, чем-то недовольное...
     Море штормило.  Сойдя с экипажа,  Ушаков подошел к берегу так близко,
что  пенившиеся  волны  докатывались до  его  ног.  Вода,  помутневшая  от
поднятого со  дна  мусора,  неистовствовала,  ревела,  накатываясь вал  за
валом,   и   было  в   ее   поведении  что-то  таинственное,   недоступное
человеческому разуму.  Ушаков  смотрел  на  свирепо надвигавшиеся пенистые
горы словно зачарованный.  В  голове не  было никаких мыслей,  он  не  мог
думать, он мог только смотреть на все это, смотреть бесконечно.
     - Батюшка,  ноги-то заливает!..  -  послышался голос Федора.  -  Эдак
простудиться недолго!
     Ушаков покорно отступил назад, продолжая, однако, смотреть на море.
     - Едем, батюшка. Чего стоять-то? Аль моря не видал. Ямщик ждет.
     Ушаков вернулся наконец к экипажу, влез на сиденье, сказав кучеру:
     - Держи по главной.
     Главная улица,  имевшая название Графская,  была застроена при нем, и
ему  был  знаком здесь каждый дом.  Вот морской госпиталь,  дальше контора
портового ведомства,  а  вот  дворец графа Войновича...  "А  ведь без меня
здесь,  кажется, ничего не изменилось, хотя и город вырос..." - сделал для
себя неожиданное открытие Ушаков.
     Улица  оказалась не  очень  людной.  В  основном на  глаза попадались
матросы и офицеры,  торопившиеся по своим делам.  Многие, обратив внимание
на Ушакова,  останавливались и,  не узнавая его,  долго смотрели вслед. Но
были  и  такие,  которые шарахались в  подъезды или  делали  вид,  что  не
замечают.  Поведение этих людей казалось странным и обидным.  Скоро, очень
скоро забыли они своего прежнего начальника!..  Но  вот один из  офицеров,
кажется, его узнал. Встрепенулся радостно и замер в приветствии:
     - Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!
     Ушаков узнал в  нем  Козмина,  что  в  свое  время служил на  корабле
"Преображение" шкипером.  Он  приказал остановить лошадей,  и  тот  тотчас
подбежал к нему.
     - Шкипер Козмин? - на всякий случай уточнил Ушаков.
     - Так  точно,   ваше  высокопревосходительство,   Козмин.  -  Офицер,
довольный, заулыбался. - Думал, не узнаете.
     Лет  пятнадцать тому  назад  Козмин  в  пьяном  виде  учинил дебош  и
наговорил много лишнего в адрес властей,  за что был арестован. Ему грозил
военный  суд.   И  вот  тогда  Козмин  решил  обратиться  к  Ушакову,  как
командующему флотом,  с просьбой простить его.  Ушаков хотел было оставить
его прошение без последствия,  но,  узнав,  что он  отец малолетних детей,
переменил свое решение, приказал освободить его из-под стражи и определить
в прежнюю должность, строго предупредив, однако, чтобы впредь необдуманных
поступков не совершал.
     - Как дети? - поинтересовался Ушаков.
     - Да что дети!..  Дети выросли.  Старший офицером стал, в люди вышел.
Вам спасибо. Сами вы как, Федор Федорович?
     - В  отставке  прозябаю.   Состарился.  -  Ушаков  старался  говорить
шутливо,  но в голосе его прорывалась горечь.  - Никому уже не нужен, даже
севастопольцы, заметил я, отворачиваются...
     Козмин рассмеялся.
     - Вас  просто  не  узнали.  Должно  быть,  вас  за  маркиза  приняли,
командующего флотом.
     - Траверсе?
     - Этого самого.  Маркиз разъезжает по  городу обычно при  всех  своих
орденах, вот вас с ним и спутали.
     Их разговор стал привлекать внимание прохожих.  Узнав,  что человек в
адмиральском мундире не кто иной,  как сам Ушаков, люди стали сбегаться со
всех  сторон,  и  вскоре  возле  экипажа образовалась плотная толпа.  Ведь
молодые  матросы  и  офицеры  знали  о  знаменитом  флотоводце  только  по
рассказам,  теперь  же  им  представлялась возможность посмотреть на  него
живого  собственными глазами.  Хозяин  дома,  возле  которого  остановился
экипаж,  вынес на полотенце хлеб и соль - русский обычай встречать дорогих
гостей.
     - Милости просим,  Федор Федорович!  Не  угодно ли ко мне пожаловать,
откушать с дороги?
     Ушаков  посмотрел  на   его   загорелую  лысину,   маленькую  бородку
клинышком,  тонкие  изогнутые  брови,  чуть  насмешливые глаза  с  зеленым
отливом,  и  ему показалось,  что этого человека он  где-то уже видел.  Он
напряг память.
     - Что-то не припомню...
     - Как  не  припомните?  -  притворно обиделся тот.  -  А  семь  тысяч
одолженных, помните?
     - Семен Крицин?
     - Он  самый и  есть,  -  заулыбался Крицин.  -  Купец второй гильдии,
госпитальный  подрядчик...   Малость  внешностью  изменился,  годы  лысину
припечатали, а так все такой же.
     Было время, когда Ушакову часто приходилось иметь с ним дело, точнее,
не ему самому, а портовой конторе, которой руководил капитан первого ранга
Семен  Афанасьевич  Пустошкин.   Крицин  по  подряду  обеспечивал  морской
госпиталь продовольствием.  Но  так как казна деньги на  эти цели высылала
крайне неаккуратно,  с  большой задержкой,  то между ним и  конторой часто
возникали конфликты. Однажды контора задолжала ему несколько тысяч рублей,
и он отказался доставлять продовольствие в долг. Это случилось в тот самый
момент, когда в госпитале не оставалось ни круп, ни хлеба. Пустошкин был в
отчаянии.  Вся эта история могла кончиться очень плохо, если бы не Ушаков.
Узнав, в чем дело, он отдал купцу все свои сбережения - семь тысяч рублей,
лишь бы тот возобновил поставки продовольствия.
     Больным умереть с  голоду  не  дали.  Однако Ушакову за  свой  добрый
поступок  пришлось  пострадать.   Казна  денег,  отданных  подрядчику,  не
возместила.   Пришлось  писать   письма   в   высшие   инстанции,   давать
объяснения... Деньги возместили лишь через три года.
     - Попереживали мы тогда,  -  вспомнив прошлое,  сказал Крицин.  -  Но
хорошо, когда все хорошо кончается...
     Позади толпы кричали извозчики,  требуя дороги.  Их  не  слушали.  Но
перед  одним экипажем народ расступился.  Ушаков посмотрел на  того,  кому
дали дорогу,  и  радостно вскрикнул:  это был Семен Афанасьевич Пустошкин.
Однако он  был  уже  не  в  том  чине,  в  котором служил при Ушакове,  не
капитаном первого ранга, а контр-адмиралом.
     Пустошкин пересел в  тарантас к  Ушакову,  сказал  Крицину,  чтоб  не
обижался,  что  отнимает у  него гостя,  и  приказал кучеру гнать вверх по
Графской.
     Удивительный человек этот Пустошкин!  Во  флоте его  шутливо называли
Пустошкиным-вторым.  Пустошкин-первый, Павел Васильевич, был старше его на
десять лет  и  чин  имел  соответственно выше.  К  концу Средиземноморской
экспедиции  Павел  Васильевич был  уже  вице-адмиралом,  в  то  время  как
Пустошкин-второй  оставался  капитаном  первого  ранга.   В   освобождении
Ионических островов Семену Афанасьевичу участвовать не довелось. Он прибыл
в   Средиземное  море  уже  после  камп