ании,   доставив  на  судах  войска
генерал-лейтенанта  Бороздина,  которые  предполагалось  использовать  для
захвата в союзе с англичанами Мальты.
     - Куда везешь? - спросил Ушаков, когда толпа осталась позади.
     - Как куда,  к себе,  конечно,  - отвечал Пустошкин. - Не в гостиницу
же!
     Пустошкин   остановил  экипаж   у   одноэтажного  каменного  дома   с
палисадником,  сунул кучеру несколько монет на чай и  повел гостя к  своим
домочадцам.
     Встреча с  семейством Пустошкина -  его  женой и  двумя дочками,  уже
взрослыми, такими, что впору замуж выдавать, - вылилась в большую радость.
Не обошлось, конечно, без поцелуев. После поцелуев и радостных восклицаний
были,  как водится,  расспросы о здоровье,  о дороге и прочем.  Потом были
воспоминания  о  давних  добрых  временах,  когда  Ушаков,  еще  будучи  в
Севастополе главным,  приходил к  Пустошкиным в  гости  и  качал  на  ноге
девочек по очереди, вздохи сожаления о быстро ушедшей молодости, жалобы на
недомогания,  приходившие со старостью,  и, наконец, после всего этого был
чай  в  кабинете хозяина без  участия женской половины.  Хозяйка пожелала,
чтобы  бывшие сослуживцы часок-другой посидели одни,  чтобы  вдоволь могли
наговориться обо всем, что их интересовало.
     За  чаем  Ушаков сразу же  спросил приятеля о  Сенявине:  что  о  нем
слышно?  Он  надеялся встретить его  здесь,  но  его  эскадры на  рейде не
оказалось.
     - Ничего о нем не знаем,  -  признался Пустошкин.  -  Но до нас дошел
слух,  будто после мира с  Наполеоном и  перемирия с  турками он подался в
Балтийское море.
     - В  Балтийское?  Но это же великий риск!  Англичане могут преградить
ему дорогу.
     - Не знаю, не знаю... Говорят, на то есть высочайшее повеление.
     На  этом  разговор о  Сенявине закончился.  Некоторое время чай  пили
молча, потом Ушаков поинтересовался судьбой прежних своих сослуживцев:
     - Ельчанинов где?
     - Матвей Максимович? В отставку ушел в чине контр-адмирала.
     - А капитан Доможиров?
     - Уволился. Писарева, Марина, Лихарева помнишь?
     - Как не помнить? Они со мной во всех войнах участвовали.
     - Так  вот,  тоже  оставили службу.  Ушли  также Селивачев,  Сорокин,
которые с тобой Корфу брали.
     - Почему так?
     - А  что делать?  Флоту теперь нет прежнего почета,  да и  начальство
стало не то. Поверишь ли, после того как флот Черноморский отдали маркизу,
среди офицеров только и разговоров, куда бы сбежать. Сказать откровенно, я
тоже  подумывал уйти  и  ушел бы,  если б...  У  меня еще  дочери замуж не
выданы.
     Пустошкин вдруг заторопился:
     - Ты уж прости,  Федор Федорович, совсем забыл... Завтра маркиз смотр
командам учиняет. Поеду офицеров предупредить.
     Перед тем как расстаться, спросил:
     - Надолго к нам?
     - Поживу... Домишка тут у меня остался, земли участок. Надо всем этим
распорядиться,
     - Понятно. Значит, у нас еще будет время поговорить. А пока отдыхай.


                                  * * *

     Пустошкин вернулся со  службы поздно,  когда все  уже  спали.  Ушаков
встретился с ним за утренним чаем.
     - Вчера, наверное, задержали служебные трудности? - спросил он.
     - Самые большие трудности ожидаются сегодня,  - усмехнулся Пустошкин.
- Маркиз решил делать смотр на площади против Графской пристани.
     - А почему не на кораблях?
     - Спроси его...  Море штормит,  а  маркиз не  переносит качки.  Ежели
хочешь,  -  вдруг предложил Пустошкин,  -  приходи посмотреть,  на  что мы
способны.
     - Спасибо,  -  поблагодарил Ушаков.  -  Мне  необходимо сначала делом
распорядиться, покупателя найти.
     - Ну смотри, тебе виднее.
     Пустошкин ушел,  а  Ушаков стал совещаться с Федором о деле,  которым
собирался заняться в Севастополе. Федор слушал барина с неодобрением.
     - А зачем тебе,  батюшка,  самому в дела такие вмешиваться?  - сказал
он.  - Всегда мне доверялся, а тут сам... Поди, управлюсь. И купцов найду,
каких надо.
     - Найдешь ли?
     - Сам не найду, люди помогут.
     - Ладно, делай как знаешь.
     Ушаков  сказал  Федору,  что  пойдет  полюбоваться  городом,  но  его
потянуло к морю, и он направился на берег через скверики, устроенные еще в
бытность его начальствования в Севастополе.
     Погода стояла солнечная, ветер почти стих, но море еще штормило, хотя
и не так сильно,  как вчера.  Ушаков шел по каменистому берегу,  по самому
краю вымоченной полосы,  на  которую кидались грохочущие белогривые волны.
По  отброшенным в  глубь берега засохшим водорослям и  прочему мусору было
видно,  что полоса эта была гораздо шире,  доходила до скамеек, устроенных
для  купальщиков,  но  теперь она простиралась сажени на  три,  не  более.
Набежав на нее,  волны быстро теряли начальную силу и с покорным шуршанием
скользили обратно,  оставляя в камнях клочья пены.  "Выдыхаешься,  брат, -
мысленно разговаривал с морем Ушаков.  - Ничего! Не век же буйничать, пора
успокоиться..."  В  своих морских скитаниях он  видел штормы куда сильнее,
такие,  от которых не выдерживали снасти, ломались мачты, но он никогда не
проклинал море за его буйство, он любил его таким, каким оно было.
     В  бухте волнам не  было  разгона,  здесь торжествовало относительное
спокойствие.   Стоявшие  на  северной  стороне  три  линейных  корабля  не
испытывали никакой качки -  надежное место нашли.  Когда-то с  этого места
Ушаков начинал свои  крейсирования.  Именно отсюда повел  он  черноморские
корабли на знаменитую баталию у мыса Калиакрия...
     Калиакрия...  Сколько лет прошло,  а память еще цепко держала картину
сражения,  держала  с  мельчайшими  подробностями -  утренней  дымкой  над
береговой полосой,  всплесками воды от  чугунных ядер,  треском ломающихся
мачт,  едким пороховым дымом,  кипением моря меж  судов,  грохотом залпов,
свистом   шрапнелей,   криками  раненых,   паническим  страхом  на   лицах
неприятельских матросов. Да, такие баталии долго не забываются.
     Это случилось в 1791-м.  Ушаков направился к Калиакрии, месту стоянки
турецкого флота,  имея  под  рукой  тридцать  девять  вымпелов.  Калиакрия
считалась  тогда  неприступной  крепостью.  Мыс  вдавался в море скалистой
возвышенностью,  обрывавшейся  у  берега  осклизлой   стеной   саженей   в
пятьдесят,  а  то и больше.  С высоты на море были нацелены десятки пушек,
достать которые с кораблей почти  не  представлялось  возможным.  Впрочем,
решившись   идти  на  противника,  Ушаков  не  собирался  штурмовать  саму
крепость. Зачем ему крепость? Ему был нужен турецкий флот.
     Свежий  норд-ост  туго  надувал  паруса,  корабли неслись по  волнам,
словно птицы.  Стоя на шканцах, Ушаков нетерпеливо посматривал вперед. Вот
наконец и мыс показался.  А вот и сам неприятельский флот.  Стоит на рейде
со спущенными парусами. Но что это? Он кажется гораздо многочисленнее, чем
думали.  Стали считать.  Оказалось,  что линейных кораблей у турок больше,
чем у русских, на две единицы, а фрегатов и прочих судов в два раза. И это
при наличии берегового прикрытия!
     - Силен  турок,  не  подступиться!  -  услышал Ушаков  разочарованные
голоса.
     - Что прикажете делать?  -  обратился к  командующему капитан первого
ранга Ельчанинов, начальствовавший на флагманском корабле.
     - Атаковать, - коротко ответил Ушаков.
     План  атаки созрел мгновенно.  Между линией неприятельских кораблей и
берегом имелся просвет саженей в  сто пятьдесят.  Будучи на ветру,  Ушаков
решил  на  всех  парусах  войти  в  этот  просвет,   ошеломить  противника
внезапностью атаки,  отрезать  его  от  берега,  после  чего  учинить  ему
разгром.
     - Ежели  войдем в  просвет,  нас  могут накрыть береговые батареи,  -
усомнился в правильности его решения Ельчанинов.
     Ушаков  метнул  на  него  повелительный взгляд:  мол,  сейчас  не  до
рассуждений,  извольте действовать...  Отдавая приказ идти в атаку,  он не
ждал от  береговой батареи серьезной помехи.  Берег возвышался так  круто,
что  мешал батарее поражать близкие цели.  В  случае пальбы неприятельская
артиллерия рисковала своими ядрами разнести собственные суда.
     Неожиданное  появление  русской   эскадры  вызвало  среди   турок   и
находившихся с  ними  заодно  алжирцев  настоящую панику.  Береговые пушки
открыли беглый огонь,  но, как и предвидел Ушаков, они не смогли причинить
нападавшим существенного вреда:  снаряды, перелетая через русские корабли,
подымали фонтаны брызг в непосредственной близости от турецкой армады.
     Противник оказался в  критическом положении.  Ветер  был  на  стороне
атакующих, турки же, имея ветер против себя, не могли построиться в боевой
порядок.  В панике они стали рубить якорные канаты,  чтобы поскорее уйти в
море и на какое-то время оторваться от русских. При довольно сильном ветре
это привело к столкновениям кораблей.  Ушаков своими глазами видел,  как в
результате столкновений с  одного корабля упала  бизань-мачта,  на  другом
переломился бушприт.  Тот,  что остался без бушприта, с трудом выбрался из
толчеи и,  не желая испытывать судьбу, на уцелевших парусах стал удаляться
в сторону Варны.
     Между  тем  нападавшие,  отрезав неприятеля от  берега  и  лишив  его
огневого прикрытия,  открыли жестокую стрельбу. Замешательство среди турок
усилилось.  Однако их  флагманский корабль,  увлекая за собой другие суда,
стал  уходить под  ветер,  имея намерение выстроить линию баталии на  виду
атакующих.  В  это  же  самое  время  другая  часть  армады  под  красными
алжирскими флагами стала выстраиваться на левый галс...
     Не желая давать противнику времени опомниться,  Ушаков приказал своей
эскадре строить линию  баталии при  северо-восточном ветре и  оной  линией
спускаться на  противника со всей возможной поспешностью.  В  то время как
сигнальщик передавал его  команды,  он  заметил,  что  алжирский флагман с
несколькими  фрегатами,   шедшими  у  него  в  фарватере,  взял  круто  на
зюйд-вест.  Как  и  турецкий капудан-паша,  командующий алжирской эскадрой
желал этим маневром выиграть время.  Достигни он  этой цели,  ход сражения
мог бы измениться.  Догнать алжирский флагман и вывести его из строя - вот
что  нужно было  сейчас!  Только таким путем можно было  лишить противника
надежд  на  перехват инициативы.  Матросы "Рождества Христова" действовали
сноровисто,  выполняли команды быстро  и  четко.  В  считанные секунды они
развернули дополнительные паруса,  и  корабль  пошел  быстрее.  Расстояние
между ним и алжирским флагманом быстро сокращалось. До противника осталось
меньше полукабельтова.  Вот уже русский флагман обошел его с носа.  Пришло
время заговорить пушкам.
     - Огонь! - подал команду Ушаков.
     Неприятельский флот  оказывал  отчаянное сопротивление.  И  турки,  и
алжирцы палили беспрерывно.  Однако русские стреляли точнее.  В  поте лица
трудились бомбардиры "Рождества Христова".  От  первых же залпов алжирский
флагман остался без фор-стеньги,  грот-марселя, а вместо нижних парусов на
ветру  затрепыхали жалкие лоскуты.  От  полученных пробоин корабль заметно
осел,  накренился и  непременно пошел бы  на  дно,  если  бы  не  фрегаты,
прикрывшие его своими корпусами.
     К исходу дня сопротивление неприятеля было окончательно сломлено.
     Остатки турецкого флота стали уходить под  ветер,  оставляя за  собой
густой дым от  пожаров,  вспыхнувших на поврежденных судах.  Русские долго
гнались вслед, осыпая врага снарядами. Только разразившийся шторм заставил
Ушакова прекратить преследование и повернуть к родным берегам. Собственно,
в  дальнейшей погоне не  было нужды:  то,  что  не  успели сделать русские
матросы,  сделало за них разбушевавшееся море.  До Константинополя удалось
добраться лишь немногим судам, да и те, что вернулись, были с пробоинами в
бортах,  разбитыми мачтами,  без стеньг, рей и парусов. Алжирский флагман,
едва дотянув до Босфора,  стал тонуть.  Взывая о  помощи,  команда корабля
открыла огонь из пушек,  чем подняла на ноги весь Константинополь. Флагман
удалось спасти,  но  это  мало кого утешило.  Главные силы флота так и  не
вернулись,  не вернулся с  баталии и  флагман капудана-паши.  Когда в порт
прибыл султан и увидел, что осталось от его флота, он пришел в ужас.
     - Ушак-паша может прийти сюда! Ушак-паша может взять Константинополь!
- раздавались голоса.
     О  том,  какую  панику  в  столице Оттоманской империи вызвала победа
русского флота  у  мыса  Калиакрия,  Ушаков узнал  уже  после заключения с
турками мирного договора.  Ему говорили тогда, что, если бы не эта победа,
турки не  скоро бы  согласились с  предложенными им  условиями прекращения
войны.
     Вспомнив сейчас обо  всем этом,  вспомнив,  как  шумно чествовали его
после  победы,  Ушаков  подумал,  что  власти  поступили тогда  не  совсем
справедливо.  Почести оказывали только ему да  его офицерам,  а  надо было
разделить их между всеми участниками сражения. Ведь главными героями в том
сражении были все-таки не он и его офицеры,  а простые русские матросы.  А
их-то наградами обошли. Несправедливо!
     Со  стороны  Графской пристани доносилась военная музыка.  По  всему,
смотр там  еще не  начинался.  Но  вот музыка стихла,  на  какое-то  время
наступила тишина,  потом донеслось громкое матросское "ура". "Должно быть,
главный прибыл, его приветствуют", - решил Ушаков. Он еще раз посмотрел на
корабли, стоявшие в бухте, и направился к пристани.
     Подступы к  пристани оказались заполненными народом.  Кого тут только
не было!  И  старые и  малые.  Весь город собрался,  словно на пристанской
площади проводился не обычный воинский смотр, а давалось интереснейшее и к
тому же бесплатное представление.
     Ушаков был в  адмиральском мундире,  ему почтительно дали дорогу,  он
прошел через  толпу  вперед и  занял место,  откуда хорошо была  видна вся
площадь.
     Корабельные команды стояли во главе своих командиров отдельными каре.
Офицеры  -  в  мундирах с  фалдочками и  треуголках,  украшенных плюмажем.
Одежда матросов отличалась от  офицерской и  цветом,  и  формой:  их шляпы
напоминали цилиндры,  мундиры сшиты наподобие фраков... Раньше одежда была
не  такой,  была более удобной,  простой.  Но что поделаешь:  новый царь -
новые порядки!
     Адмирал  Траверсе,  сопровождаемый Пустошкиным и  двумя  адъютантами,
ходил  от  строя к  строю,  строго всматриваясь в  матросов,  не  смевших,
казалось, не то что шевельнуться, даже глазом моргнуть.
     Вдруг  адмирал  подскочил к  строю  и  гневно  закричал  на  матроса,
ослабившего ногу:
     - Как стоять, собака?
     Матрос оробело смотрел на него, видимо не понимая своей вины.
     - Спрашивай,   как  стоять?   -   повторил  адмирал,   побагровев  от
вспыхнувшей в  нем злобы.  Не  дождавшись ответа,  он сильно ударил его по
щеке.
     Ушаков невольно отвернулся. Невозможно было смотреть на такое. О том,
что маркиз де  Траверсе занимается рукоприкладством,  он слышал от многих.
Ему   рассказывали  даже,   что   однажды   адмирал  отхлестал  по   щекам
старика-инвалида.  Он  долго не  мог  этому поверить.  Ему довелось видеть
маркиза  в   избранном  обществе,   где  он   произвел  на  всех  приятное
впечатление.  Он был вежлив,  доступен,  прост, говорил такие остроты, что
вокруг стоял сплошной хохот.  Но то было в избранном обществе, теперь же в
нем  словно проснулся зверь.  Кто-то  говорил,  что  он  стал  таким после
свержения монархии в  его  родной стране.  Он  не  мог  простить тем,  кто
обезглавил его  короля,  до  мозга костей ненавидел якобинцев,  а  таковые
чудились ему даже в лице русских солдат и матросов.
     Когда смотр закончился,  Пустошкин стал что-то тихо говорить маркизу.
Ушакову показалось,  что  разговор шел  о  нем,  потому что  маркиз дважды
посмотрел в его сторону. Но вот маркиз сказал что-то Пустошкину в ответ и,
уже ни  на  кого не глядя,  быстро направился к  поджидавшему его экипажу.
Пустошкин проводил его, затем подошел к Ушакову.
     - Ну,  слава  Богу,  пронесло!..  -  сказал он  таким  тоном,  словно
стыдился своих слов. - Ты подожди меня, я распоряжусь, и поедем вместе.
     Ушаков не  стал ждать,  он пошел один,  унося с  собой такое чувство,
словно отхлестали по щекам не матроса, а его самого.


                                  * * *

     - Напрасно  расстраиваешься,   Федор  Федорович,  -  говорил  Ушакову
Пустошкин,  вернувшись из порта. - Сами знаем: маркиз как человек - дрянь,
в  нашем деле понимает не  больше пехотного прапорщика.  Но что делать?  У
него власть, у него связи с двором. Посмотришь, еще министром станет.
     - Оттого и  тошно мне,  что  власть над флотом таким людям отдана,  -
отвечал Ушаков.
     Разговор происходил на  крыльце,  против  которого стояла  одноконная
тележка,  на  которой  Пустошкин только  что  приехал и  которую не  желал
отпускать,  потому  что  надеялся  уговорить  Ушакова  принять  участие  в
товарищеском обеде  на  флагманском корабле.  Обед  устраивался по  случаю
окончания  смотра  флотских  команд,  который,  как  уверял  Пустошкин,  в
общем-то  прошел неплохо,  во  всяком случае маркиз остался доволен,  даже
двести рублей выделил,  а то, что он поднял руку на матроса, так на других
флотах еще не такое случается...
     - Плюнь на все,  и едем.  Море совсем успокоилось. В бухте благодать.
Едем! Кое-кого из своих бывших встретишь.
     Ушаков в конце концов согласился.  Да и стоило ли отказываться?  Ведь
он  и  ехал-то  сюда  главным  образом  для  того,  чтобы  повидать старых
товарищей, подышать с ними морским воздухом.
     Кучер довез их  до пристани за один миг.  Здесь уже толпилось человек
десять - двенадцать офицеров. Шестерых из них Ушаков узнал сразу: они были
с  ним  в  Средиземноморском походе.  Остальных видел  впервые.  Это  были
новички.
     Отчалили на двух шлюпках. Ушаков плыл вместе с Пустошкиным, испытывая
знакомое чувство  неуемного трепета.  Сколько  раз  в  жизни  он  вот  так
отчаливал от берега на корабль, и каждый раз это чувство сопровождало его.
Волнение проходило лишь после того,  как  он  становился ногами на  палубу
корабля.
     На корабле встретили с музыкой.  В то время как оркестр играл военный
марш,  команда корабля стояла строем у правого борта,  приветствуя гостей.
Проходя  вдоль  строя,  Ушаков  узнал  матроса,  наказанного маркизом.  Он
невольно посмотрел на  его  ноги,  вызвавшие гнев командующего,  и  немало
удивился,  увидев,  что левая нога и сейчас была полусогнута.  Он не подал
вида, что заметил это, но в кают-компании не удержался, сказал Пустошкину:
     - А тот матрос и впрямь не умеет стоять как положено.
     Пустошкин улыбнулся:
     - Он просто не может стоять вытянувшись.  В ноге у него пуля. Француз
угостил, когда Видо штурмовали.
     - Видо?  Значит,  он  был там?  Но  почему тогда не списываете его на
берег как инвалида?
     - Он на корабле нужен. Лучший слесарь во флоте. Кстати, ты знаешь его
работу: макет, что Арапов тебе доставил, ему заказывали.
     Обед проходил в  таком порядке:  тост -  вино -  закуска -  небольшая
пауза,  ничего не значащие и ни к кому не обращенные реплики,  потом новый
тост,  и  все повторялось снова.  Офицеры из  новичков вели себя несколько
скованно,  видимо боясь  предстать перед известным адмиралом в  невыгодном
свете.  Ушакову подумалось, что не будь его, люди вели бы себя проще, и он
стал ждать удобного момента, чтобы оставить компанию. Ему захотелось найти
того матроса-инвалида,  участника штурма острова Видо,  поговорить с  ним,
отблагодарить за  чудесный макет его флагмана.  Судя по  макету,  у  этого
матроса и в самом деле были золотые руки.
     Обратив внимание на  отрешенный вид  Ушакова,  Пустошкин спросил,  не
утомился ли он?
     - Я был бы не против немного отдохнуть, - ответил Ушаков.
     - Тогда пойдем, я провожу.
     Пустошкин привел его  в  адмиральскую каюту,  где  были  и  койка,  и
кресло, предложил полежать немного.
     - Ложиться не