ых  орденов кавалера Федора
Федоровича Ушакова,  известного всем  по  отличным  деяниям,  храбрости  и
долговременной службе". Написал?
     - Написал, - ответил секретарь.
     - А  теперь давайте поставим свои  подписи,  и  я  отнесу эту  бумагу
губернскому предводителю.
     Едва успели поставить подписи,  как  послышались удары колокола.  Все
пошли в зал.
     Зал размещался на втором этаже.  Поднимаясь по лестнице, темниковцы в
общем  потоке  потеряли  друг  друга,  смешались с  представителями других
уездов,  а  в  зале уселись кто где мог.  Титов оказался рядом с дородным,
благообразным с виду господином. Узнав, что этот господин служит в Тамбове
и  имеет важный чин,  обрадовался,  стал  расспрашивать его  об  Ахтарове,
явился ли он на собрание.
     - В первом ряду сидит,  -  не очень любезно ответил сосед,  которому,
видимо, не очень нравилось, когда его донимали расспросами.
     Титов поднялся и  стал искать глазами генерала.  Он увидел его сразу.
Ахтаров, увешанный орденами и лентами, резко выделялся из прочих дворян. В
ту  минуту,  как Титов смотрел на  него,  он,  видимо почувствовав к  себе
всеобщее внимание,  встал  с  места,  повернулся лицом  к  залу  и  трижды
поклонился в разные стороны. В ответ раздались негромкие рукоплескания.
     - Вот это генерал!  -  воскликнул Титов.  -  Вот это будет начальник!
Орел! Чистый орел!
     - Болван!  -  с презрительной гримасой промолвил благообразный сосед.
Титов сразу притих.  Он  не совсем понял,  кому тот адресовал свое бранное
слово - то ли генералу Ахтарову, то ли ему самому. Уточнять не решился.
     Собрание  началось с  выступления губернского предводителя.  То  была
обычная патриотическая речь.  И было в этой речи все, чему надлежало быть,
- и  выражение восхищения великим государственным умом любимого императора
Александра I, и призыв быть готовым в любой час отдать за славного монарха
свою жизнь,  и  проклятия в адрес ненавистного Наполеона,  посягнувшего на
священную русскую землю.  Кончил  же  оратор тем,  что  призвал тамбовское
дворянство  помочь  щедрыми  пожертвованиями  создать  крепкое  внутреннее
ополчение,  как повелевается высочайшим указом,  и избрать начальника сего
ополчения из среды губернского дворянства.
     После  губернского  предводителя  один  за   другим  стали  выступать
предводители уездные.  Они сообщали о  своих кандидатах в  начальники,  не
жалея  красок  для  расхваливания  их  достоинств.   Меньше  всех  говорил
Никифоров.  Сказал,  что  темниковцами выдвигается  всему  миру  известный
адмирал,  кавалер многих российских и  иностранных орденов Федор Федорович
Ушаков,  и  больше ни  слова.  А  что  еще  говорить?  Кандидатура сия  не
нуждалась в  хвалебных отзывах.  Ушакова и  без  того все  знали.  Словом,
поведение Никифорова всем понравилось,  и когда он стал сходить с трибуны,
раздались аплодисменты.  Захлопал в  свои  пухлые огромные ладони и  сосед
Титова. От его хлопка Титова всего покоробило.
     - Смею заметить,  сударь,  -  громко зашептал он соседу, - выдвижение
Ушакова заслуживает возмущения,  а  не  одобрения.  Мы  живем с  ним почти
рядом, и я знаю, какой он худой дворянин.
     - Возможно,   -   ответил  сосед.   -  Однако  адмирал  он  отменный,
сомневаться в том не приходится.
     После  выступлений уездных предводителей объявили перерыв.  Собрание,
разбиваясь  на   маленькие   кучки,   стало   растекаться  по   коридорам,
многочисленным залам, где появились столы с яствами и даже шампанским. Дом
загудел как улей.  Там, в зале, о кандидатах говорили только предводители,
а  тут,  возле столов,  каждый был  волен говорить о  них все,  что хотел.
Обсуждая достоинства кандидатов,  иные горячились, вступали в спор. А были
и такие,  которые переходили от компании к компании и спрашивали,  за кого
лучше голосовать. Таких Титов старался склонить на свою сторону.
     - Голосуйте за Ахтарова. Не ошибетесь. Это настоящий генерал. Я лично
буду голосовать за него.
     - А не за Ушакова?
     - Что вы,  как можно?  Ушакова я знаю лучше, чем кто-либо, потому что
он мой сосед.  Как перед Богом говорю,  худой дворянин. Настоящий якобинец
он, так и норовит дворянству русскому худое учинить. Зело худой дворянин.
     Голосование проходило  поздно  вечером,  а  когда  закончили  подсчет
голосов,   уже  наметился  рассвет.   Люди  выглядели  уставшими.  Многие,
утомленные   не    столько   длительной   процедурой   выборов,    сколько
неумеренностью в  потреблении  шампанского,  спали,  сидя  на  стульях.  У
губернского предводителя под глазами обозначились темные полукружья, и ему
стоило немалых усилий руководить собранием до конца.
     Итоги голосования оказались такими:  за Ахтарова,  стоявшего в списке
первым, было подано избирательных бюллетеней 76, неизбирательных - 236, за
Ушакова соответственно -  291 и 21. Больше Ушакова не смог собрать голосов
ни один кандидат.
     После   оглашения  результатов  голосования  губернский  предводитель
объявил,  что  начальником  внутреннего  губернского  ополчения  считается
избранным отставной адмирал Федор Федорович Ушаков,  а  кандидатом на  сию
должность после Ушакова -  бригадир Алексей Александрович Пашков, вышедший
по числу голосов на второе место.
     Титов  не  стал  дожидаться  закрытия  собрания.  Услышав  результаты
голосования, он незаметно вышел из зала и направился будить своего кучера.
Он уехал из Тамбова еще до восхода солнца.


                                  * * *

     Предводитель темниковского уездного  дворянства Никифоров вернулся из
Тамбова 29 июля и в тот же день вместе с надворным советником Сумароковым,
князем Кулунчаковым и  секретарем из  Темникова Поповым явился в  имение к
Ушакову. Ушаков в это время сидел на крыльце и грел на солнце ноги. Увидев
гостей, он быстро обулся и пошел им навстречу.
     - Добро пожаловать, господа, прошу в дом!
     Никифоров представил ему своих спутников.
     - Поздравляем вас, Федор Федорович, от души поздравляем!
     - С чем, дозвольте вас спросить?
     - С  победой,  разумеется.  Вы  избраны  начальником  над  внутренним
ополчением губернии.
     Ушаков пригласил гостей в  дом.  Едва он  закрыл за  ними дверь,  как
надворный советник Сумароков,  на  правах  старшего депутации,  вручил ему
постановление дворянского  собрания,  сопроводительное письмо  губернского
предводителя Чубарова,  копию с  баллотировочного листа,  после чего низко
поклонился и замер в почтительном ожидании, словно находился не в гостиной
отставного адмирала, а в приемной самого императора.
     Ушаков предложил  гостям стулья,  расставленные у стен,  сам подсел к
столу,  чтобы в их присутствии ознакомиться с принятыми документами.  Лицо
адмирала не выражало ни радости,  ни огорчения.  Казалось,  бумаги,  как и
устное сообщение,  совершенно не тронули его.  Он читал их  с  безучастным
выражением,  читал  медленно,  как  бы  с  неохотой,  то  и дело поправляя
сползавшие с носа очки.
     В ожидании,  когда Ушаков кончит читать,  Никифоров с секретарем тихо
переговаривались между собой,  в  то  время как  старый князь и  надворный
советник,   намного  уступавший  ему  летами,  с  любопытством  оглядывали
комнату,   в  которой  сидели.   Их  поражала  скромность,  даже  бедность
обстановки.  Стол да стулья, да еще посудный шкаф, да еще цветочные горшки
на  подоконниках...  В  Тамбове  у  многих  обывателей  дома  куда  богаче
обставлены.
     Наконец Ушаков кончил читать,  снял  с  носа  очки  и  положил их  на
бумаги, отодвинутые на середину стола.
     - Весьма польщен,  господа, честью, мне оказанной. Однако я не смогу,
к сожалению, воспользоваться столь высоким доверием.
     - Изволите шутить,  Федор Федорович, - поднялся надворный советник, а
за ним поднялись и  остальные.  -  Дворянство губернии не видит мужа более
заслуженного, более достойного, чем ваше высокопревосходительство.
     - В таком деле важнее не заслуги, а способности.
     - У вас огромный военный опыт.
     - Опыт есть, да здоровья нет. Одряхлел я, болезни меня замучили.
     Возражая  Ушакову,  представители  губернского  собрания  теперь  уже
заговорили наперебой.  Они уверяли,  что старческие недуги - это не так уж
страшно,  есть  генералы и  адмиралы,  которым за  семьдесят,  а  они  все
служат... Ему же, Ушакову, подвергать свое здоровье опасности на службе не
придется,  поскольку у него будет много всяких помощников,  и ему придется
только выносить разумные решения... Говорили они много и неумно. Ушаков не
выдержал и нетерпеливо прервал:
     - Прошу не настаивать, мое решение бесповоротно.
     После  столь  решительного предупреждения продолжать уговоры  уже  не
имело смысла. Возникла пауза. Потом, смирившись, надворный советник заныл:
     - Что  я  теперь  скажу  губернскому  начальству?  Как  оно  на  меня
посмотрит? Да у меня и язык не повернется сказать...
     - Вам  не  придется  объясняться  за  меня,   я   напишу  губернскому
предводителю сам, - сказал Ушаков. - Посидите пока здесь, попейте чайку, я
быстро.
     Он  позвал  Федора,  приказал ему  угостить гостей чем  Бог  послал и
поднялся в кабинет писать письмо.
     Писал он быстро, без отдыха, и вот что у него получилось:


                    "В Тамбовское дворянское собрание.
                     От адмирала и кавалера Ушакова.

     Почтеннейшему дворянскому собранию донесть честь имею:
     За   избрание  меня  губернским  начальником  над   новым  внутренним
ополчением по Тамбовской губернии, за благосклонное, доброе обо мне мнение
и за честь сделанную приношу всепокорнейшую мою благодарность.
     С  отличным усердием и  ревностью желал  бы  я  принять на  себя  сию
должность и  служить  отечеству,  но  с  крайним сожалением за  болезнью и
великой слабостью здоровья принять ее  на  себя  и  исполнить никак  не  в
состоянии и не могу.  Посему и прошу почтеннейшее дворянское собрание меня
от оной уволить и избрать, кого за благо рассуждено будет, другого.
     Прошу также верить,  что я действительно, будучи ныне при совершенной
старости лет,  находясь в  болезни и  всегдашней,  по летам моим,  великой
слабости здоровья,  должности понесть и  в  Тамбовское сословие дворянства
явиться не могу.

                                           Адмирал и кавалер Федор Ушаков.

Июля 29 дня 1812 года".


     Когда  Ушаков  с  запечатанным письмом  вернулся  в  гостиную,  Федор
потчевал гостей чаем со свежими кренделями и липовым медом.  Чай - любимое
Федором угощение,  другого не  признавал.  А  ведь  в  шкафу у  него  были
припрятаны и водка, и заморские вина, мог бы сделать угощение побогаче.
     При  появлении хозяина гости  вышли из-за  стола.  Надворный советник
Сумароков принял от него письмо и учтиво поклонился.
     - Очень жаль, что так все получилось, - сказал он.
     Вскоре гости уехали.  Проводив их, Ушаков вернулся на крыльцо, где до
гостей на  солнышке грел  ноги.  Обычно он  сидел здесь,  сняв сапоги,  но
сейчас разуваться не  хотелось.  Не  было настроения.  Душу томило смутное
беспокойство.  Где-то  в  глубине  сознания тлело  сомнение:  правильно ли
поступил,  отказавшись от начальствования над внутренним ополчением? Он не
кривил душой, когда говорил о своем слабом здоровье. Да, старость давала о
себе  знать.  Однако при  всей своей дряхлости он  мог  бы  еще,  конечно,
послужить,  мог  дать согласие на  начальствование...  Только к  чему это?
Слишком  сомнительная  эта   затея,   внутреннее  ополчение.   Кому  нужны
ополчения, которые нечем вооружить? Сейчас не времена Минина и Пожарского,
необученной  толпой  с  вилами  да  пиками  на  противника  не  пойдешь...
Поторопился государь с шумихой об ополчениях,  страху поддался.  А надо бы
ему не этим,  а усилением регулярной армии заняться, с Наполеоном иначе не
расправишься...  "Правильно сделал,  -  подумал об  отказе от предложенной
должности Ушаков.  - Пусть другие забавляются шумихой, коль им нравится, а
мне это ни к чему".
     Подумал так - и сразу как-то легче стало.


                                    5

     Маршал Удино,  преследуя отходивший авангард Кульнева,  принял его за
основные силы  русских,  прикрывавших дорогу на  Петербург,  и  решил дать
сражение, не дожидаясь подхода из-под Риги корпуса Макдональда. Ждать этот
корпус уже не было времени,  да и  надеяться на существенную помощь с  его
стороны уже не  приходилось.  Макдональд до  сего времени не сумел сделать
ничего существенного по  согласованному плану разгрома русских,  раздробил
свои  силы  и   безнадежно  застрял  между  осажденной  Ригой  и   городом
Динабургом.  Удино принял решение атаковать русских даже  несмотря на  то,
что   часть  его   сил   осталась  для  охраны  мостов  через  Дриссу,   а
десятитысячный отряд  из  его  корпуса  под  начальством  генерала  Вердье
находился в районе города Себеж.
     Столкновение между русскими и французами произошло между Клястицами и
Якубовом.  Из донесений лазутчиков Кульнев знал, что неприятельский корпус
сильно ослаблен,  и решил не ждать нападения, а пойти в атаку самому. Граф
Витгенштейн не возражал против такого образа действий.
     - Что ж, батюшка мой, попытай счастья, коль их не так много, - сказал
он  ему.  -  Атакуй.  Отдаю тебе  двенадцать тысяч человек,  сам  же  я  с
остальным корпусом буду тебя прикрывать.
     Стояла редкая для этих мест жара.  Духота истощала силы,  выжимала из
людей остатки пота. Но Кульневу, казалось, жара была в радость. Без шляпы,
с растрепавшимися темно-русыми волосами, с Георгиевским крестом на шее, он
гарцевал на коне перед строем солдат,  словно сказочный богатырь.  Густой,
громкий голос его звучал так, что, казалось, мог поднять даже мертвых.
     - Благодетели мои!  Мы долго ждали этого момента и наконец дождались.
Неприятель перед нами.  Покажем же  ему,  как  встречают у  нас непрошеных
гостей!
     - Веди нас,  отец родной! - кричали в ответ солдаты. - Умрем, а чести
русской не посрамим!
     Началось с  артиллерийской пальбы.  Русские выдвинули пушки в  боевые
порядки и  открыли такой шрапнельный огонь,  что  французы,  не  ожидавшие
этого,  пришли в замешательство.  Кульнев этого только и ждал. Он приказал
пехоте идти в штыки, а сам повел гусар во фланг противника.
     - Вперед, благодетели мои! За мной!
     Гусары  неслись  плотной  лавиной.   Но  вот  французы  навстречу  им
выставили свою конницу.  Ударились отряды один о другой. Смешались лошади,
смешались люди,  поднялась страшная пыль.  Не  разберешь,  где  свои,  где
чужие.  Только  слышны крики  противников,  фырканье испуганных лошадей да
покрывавший все эти звуки русский голос:
     - Благодетели мои, руби окаянных!
     Надломились французы,  стали  отступать,  а  когда  ударила  в  штыки
пехота,  окончательно пали духом.  Они бежали,  оставив на  поле боя сотни
убитыми и ранеными, бросив почти весь свой обоз. Девятьсот человек сдались
в плен. Победа была полной.
     Разгоряченный сражением, Кульнев кричал своему адъютанту:
     - Свиридов, где ты? Есть ли у нас выпить?
     - Капельку сохранил, - отвечал Свиридов.
     - Давай сюда.
     Выпив  водки,  Кульнев  поскакал  к  графу  Витгенштейну докладывать.
Обрадовав командующего решительной победой, он предложил ему всем корпусом
преследовать  бежавшего  противника,   довести   дело   до   полного   его
уничтожения.
     - Уже вечер,  стоит ли пускаться в погоню на ночь глядя?  -  возразил
граф.  -  Пусть солдатушки отдохнут,  а утром, коли желаете попытать новой
удачи, дозволяю вам с авангардом пойти на неприятеля снова. Авось с Божьей
помощью и доконаете этого самого Удино.
     Утром  наступление русских  возобновилось.  Кульнев гнался  по  пятам
французов изо всех сил.  Но погоня оказалась роковой. Не знал он того, что
маршал Удино успел за ночь собрать разбитые полки,  перетрясти их и занять
новые оборонительные позиции. Не знал также и о том, что на помощь войскам
маршала  Удино  успел  подойти  со  своим  десятитысячным отрядом  генерал
Вердье.  Против  русского авангарда у  французов оказался двойной  перевес
сил,  и  они  встретили его ураганным артиллерийским и  ружейным огнем.  В
неравном бою русские, воодушевляемые своим неустрашимым генералом, дрались
как львы, но в конце концов вынуждены были начать отход.
     Противоборствующие стороны как бы поменялись ролями. До этого момента
русские преследовали французов,  а  теперь в роли преследователей были уже
французы. Они сопровождали отступающих пушечными ядрами и картечью.
     В  бою  Кульнев потерял коня.  Он  шел  в  последнем ряду арьергарда,
обескураженный,  молчаливый.  Рядом сыпались снаряды,  но он не обращал на
них никакого внимания.
     - Я пойду поищу вам коня,  - сказал ему Арапов, не отходивший от него
в течение всего боя.
     Кульнев посмотрел на него и ничего не сказал. Арапов понял его взгляд
как  согласие и  побежал вперед к  гусарам.  Но  не  успел он  пробежать и
двадцати шагов, как услышал отчаянный вопль:
     - Генерала убило!
     Он побежал назад.  Кульнев лежал на спине. Пушечное ядро оторвало ему
обе ноги. Но он был еще жив. Окружившие его офицеры пытались подсунуть под
него плащ. Кульнев ругался:
     - Не надо, оставьте.
     Вдруг он приподнял голову,  посмотрел на то,  что осталось от ног,  с
выражением протеста на лице сорвал с  шеи Георгиевский крест и  бросил его
окружавшим.
     - Возьмите. Пусть неприятель примет труп мой за труп простого солдата
и не тщеславится убитием русского генерала.
     Он  умер через минуту или две.  Солдаты и  офицеры положили его,  уже
мертвого,  на  два  связанных  плаща  и  понесли  следом  за  отступавшими
батальонами. Арапов шел позади, еще не веря случившемуся. Свиридов, несший
тело генерала вместе с другими,  что-то кричал ему,  но он не понимал слов
да и отвечать не мог: слезы душили его.


                                  * * *

     После гибели Кульнева положение Арапова в корпусе прикрытия сделалось
неопределенным.  Дело в том,  что Кульнев так и не успел "узаконить" его в
должности адъютанта и  денежное довольствие ему не  шло.  Поручик Свиридов
советовал  ему  обратиться  к  самому  графу  Витгенштейну.  Арапов  долго
колебался - идти или не идти? - и в конце концов решился.
     Граф принял его холодно,  даже с некоторой подозрительностью. Он сухо
сообщил,  что никакого рапорта от покойного Кульнева о назначении морского
офицера на должность адъютанта не получал.  "Не успел,  наверное, написать
сие",  -  добавил он  при этом с  оттенком иронии.  Однако,  узнав историю
Арапова о  том,  что в  Вильно этому морскому офицеру довелось почти сутки
прожить в смежной комнате с государственным секретарем Шишковым,  провести
ночь под  одной крышей с  самим российским императором,  он  переменился к
нему и предложил остаться служить в штабе.
     Командующий не  понравился Арапову с  самого начала.  Кульнев как-то,
еще задолго до рокового сражения,  сказал о нем так:  "Умен на копейку,  а
рисуется на рубль". Многие его высмеивали за желание прослыть среди низших
чинов добрым начальником.  Однажды перед строем гусар он  сказал:  "Я  вам
добрый дядюшка,  меня должны почитайт, как я почитайт доброго государя". С
тех пор и  пошло:  добрый дядюшка да добрый дядюшка -  "Наш добрый дядюшка
сказал то-то", "Наш добрый дядюшка поехал туда-то"...
     Объявляя Арапову о решении оставить его при своей особе,  граф сказал
ему нечто, похожее на то, что уже однажды говорил гусарам:
     - Будете почитайт, буду вам добрый дядюшка.
     Арапову стало смешно.  Еще куда ни шло,  если бы говорил о себе такое
выживший из ума старик.  Граф был в  самом расцвете,  ему едва исполнилось
сорок четыре.  Нет, далеко этому графу до настоящих генералов! Не хотелось
Арапову идти под его начало.  Но  что поделаешь?  Не  подчиненные выбирают
себе начальников, а начальники подчиненных.
     Выйдя от  командующего,  Арапов хотел было