кина,  в  котором представил дело  таким  образом,  что  лавры победы
должны были принадлежать только ему,  командующему, на флагман которого-де
турки обрушили основной удар.  И хотя он, командующий, писалось в рапорте,
был контужен,  исполнил свой долг до конца,  заставил неприятеля спасаться
бегством. О героических действиях авангарда не было ни слова.
     Опасен не столько тот,  кто слаб умом, сколько мнящий себя умнее, чем
он есть на самом деле. Сама бездарность, граф Войнович жаждал славы и явно
добивался от  Ушакова,  чтобы он,  как  и  другие офицеры,  соизмерял свое
поведение  с   его  честолюбивыми  желаниями,   вместе  с   прочими  слепо
возвеличивал его личность. Но много ли проку от дыма, когда нет огня?
     Ушаков  не  мог  больше служить рядом  с  таким  человеком и  написал
Потемкину рапорт с  просьбой уволить его из  флота.  "Еще с  начала нашего
знакомства,  -  писал он  в  рапорте о  Войновиче,  -  когда мы  были  еще
полковниками  и  оба  под  командою  других,  восчувствовал  он  некоторую
отменную ко мне ненависть.  Не знаю почему,  но все дела,  за которые меня
хвалят,  его отменно беспокоят".  Касаясь реляции командующего о сражении,
Ушаков  отметил,  что  сию  реляцию  граф  составил "по  собственным своим
мыслям,  не соображаясь с рапортами начальников эскадр",  что граф показал
не то число неприятельских кораблей,  участвовавших в сражении, какое было
в  действительности,  скрыл действия авангардных судов,  словом,  реляцией
своей  "хотел  отнять  у  нас  честь  и  славу,  которую  отменным случаем
заслужили".
     О  Потемкине в то время говорили по-разному.  Одни им восхищались как
талантливым организатором,  другие  его  порицали,  называли  завистником,
чинившим "препоны" многим военачальникам.  Противоречивый по своей натуре,
Потемкин и  в  самом деле  худо относился к  прославленным полководцам,  в
которых видел соперников. Но к флотским чинам был справедлив. Почувствовав
в Ушакове талантливого флотоводца, он отказал ему в просьбе об отставке, а
за проявленные в сражении личную отвагу и умение управлять боем представил
его к  награждению орденом Св.  Владимира 3-й степени.  Мало того,  Ушаков
получил вскоре чин контр-адмирала и  назначение на  должность командующего
Севастопольской эскадрой.  В свою очередь, Войнович был перемещен на место
главного   командира   Черноморского  флота,   до   этого   принадлежавшее
Мордвинову, которого князь вынудил уйти в длительный отпуск.
     Отдав  под  начало  Войновича  все  черноморские  эскадры,   Потемкин
потребовал  от  него  решительных  действий.   Однако  Войнович  по  своим
дарованиям оказался совсем не таким, каким представлял себя за застольями.
Он   под  разными  предлогами  уклонялся  от   нападения  на   противника,
ограничиваясь ничего  не  дававшими  прибрежными  крейсерствами.  В  конце
концов  Потемкину это  надоело,  и  он  перевел графа  на  Каспийское море
командовать тамошней  флотилией.  Начальствование над  Черноморским флотом
было возложено на Ушакова.
     Ушакову потом рассказывали,  что Войновича от такой перестановки чуть
не  хватил сердечный удар.  Он  открыто негодовал,  говорил,  что принятое
князем решение есть результат интриг "лапотного" адмирала Ушакова, уверял,
что сей "лапотный" адмирал загубит Черноморский флот в  первой же стычке с
неприятелем.
     До "загубления" флота дело, конечно, не дошло. Наоборот, став главным
командиром, "лапотный" адмирал в сражении у острова Тенды нанес противнику
сокрушительное поражение.
     По случаю этой победы Потемкин,  между прочим,  писал одному из своих
приятелей:  "Наши,  слава  Богу,  такого перца  туркам задали,  что  любо.
Спасибо Федору Федоровичу!  Коли бы  трус Войнович был,  то  бы он сидел у
Тарханова Кута либо в гавани"*.
     _______________
          * Письмо  Потемкина  адресовано  главному   кораблестроителю   в
     Николаеве Михаилу Фалееву.

     Узнал Войнович об  этом письме князя или не  узнал,  но  после победы
Ушакова у острова Тендры более слышать не хотел его имени: он сделался ему
открытым врагом.
     Между тем слава об Ушакове,  как искусном флотоводце,  росла.  Уже не
один знак отличия красовался на  его груди.  За победы,  одержанные им при
Тендре и  Гаджибее,  Екатерина II  наградила его  орденом Св.  Георгия 2-й
степени,  а вскоре рядом с этим орденом засиял еще один -  Св.  Александра
Невского. Это уже за победу у мыса Калиакрия.
     Им восхищалась вся Россия.  Только и разговоров было тогда, что о нем
да  о  Суворове,  оба они не знали поражений,  имели на своем счету только
победы - один на море, другой на суше. Достойные друг друга военачальники!
     Но недолго светило солнце Ушакова. Наступили пасмурные дни. В октябре
1791  года  умер Потемкин,  власть над  флотом перешла в  другие руки.  На
Черное море  в  качестве главного командира вернулся Мордвинов,  ставший к
тому времени вице-адмиралом, его же, Ушакова, вновь перевели в Севастополь
командовать  тамошним  флотом.  После  этого  имя  "боярина  флота"  стало
появляться в  газетах все реже и реже,  а потом и вовсе перестали писать о
нем.
     То, что о  нем  перестали  писать,  перестали  говорить,  Ушакова  не
очень-то  расстраивало.  Тревожило  другое  - отношение к нему Мордвинова.
Невзлюбил его вице-адмирал.  Правда,  по мелочам не придирался,  но  и  не
поддерживал его предложений, держался с ним подчеркнуто сухо. Когда Ушаков
о чем-нибудь докладывал,  он,  слушая,  смотрел поверх его головы и как-то
нехорошо морщился.
     В  1792  году  Ушаков  получил от  Екатерины II  приглашение посетить
Петербург.    Друзья   его   обрадовались:    наконец-то    справедливость
восторжествует!  Они были уверены, что их любимый командующий будет осыпан
высочайшими милостями и вернется домой в чине вице-адмирала. Заслужил!
     Однако надежды не сбылись.  Ушаков вернулся домой в  прежнем  звании.
Знаменитый   флотоводец,  прямодушный,  почти  не  знакомый  с  придворным
этикетом,  не сумел произвести на государыню яркого впечатления. На приеме
его  речь  звучала  слишком обыденно-деревенски,  была начисто лишена того
красноречия,  которым обладали многие известные ей адмиралы. Она дозволила
ему поцеловать руку, этим высочайшие милости и ограничились. В Севастополе
кое-кто уверял,  что тут не обошлось без  интриг  завистников  и  открытых
недоброжелателей победителя турок.  В этом предположении,  возможно,  была
какая-то правда.  Время  поездки  Ушакова  в  Петербург  странным  образом
совпало  со  временем  поездки туда же Войновича,  который перед этим имел
долгое совещание с Мордвиновым.  Не исключено,  что граф успел составить у
императрицы через ее приближенных об Ушакове отрицательное мнение.
     Чина  вице-адмирала  Ушаков  удостоился  лишь  через  год.   Впрочем,
повышение в  звании не дало ему особых преимуществ.  Он остался в  прежней
должности,  высшее начальство старалось держать его в тени,  не давать ему
много власти.  Раньше укреплением Севастопольского порта он занимался сам,
теперь же это было поручено генерал-аншефу Каховскому.  Ушакову отводилась
лишь  роль исполнителя распоряжений этого пехотного военачальника.  Хорошо
еще,  что генерал от инфантерии не вмешивался в  вопросы боевой подготовки
команд кораблей.  Могло быть хуже.  К  счастью,  эту обязанность у Ушакова
оспоривать никто не осмеливался.
     Севастопольский флот пополнялся за счет судов,  построенных в Херсоне
и  Николаеве.  Ушаков требовал,  чтобы направляемые в  Севастополь корабли
имели безупречные мореходные качества,  а  это  нравилось далеко не  всем.
Некоторых его требовательность приводила в  сильное раздражение.  Особенно
Мордвинова.
     Однажды -  это случилось уже в царствование Павла I -  для пополнения
Севастопольского флота  из  Херсона прибыли два  семидесятичетырехпушечных
линейных корабля -  "Св. Петр" и "Захарий и Елисавета". Ушаков, как всегда
поступал  в  таких  случаях,  устроил  им  испытания,  в  результате  чего
обнаружил  в  них  массу  недостатков.  Корабли  были  построены по  новым
чертежам со сплошным верхним деком.  Шканцы с боков соединялись палубой. С
первого взгляда вроде бы хорошо. Но при испытании выяснилось, что сплошная
палуба мешает выходу наружу порохового дыма при пушечной пальбе и  создает
таким  образом  невыносимые условия  артиллеристам.  Надпалубные постройки
были расположены непродуманно,  мешали свободной работе команды.  Запасные
стеньги,  реи  и  прочие леса клались по  обе стороны люка,  сделанного на
середине палубы между грот- и фок-мачтами для опускания баркаса на среднюю
палубу.  Но люк оказался уже баркаса, так что баркас приходилось ставить у
люка на  рострах,  чем увеличивалась теснота на палубе.  Самое же страшное
заключалось в  том,  что  новые  корабли  не  обладали остойчивостью,  при
сильном ветре прямо-таки валились набок.
     Ушаков,  естественно,  не  мог  закрыть  глаза  на  такие  упущения и
представил  Адмиралтейств-коллегии  соответствующий  рапорт.  Действуя  по
инструкции, аналогичный рапорт он направил также Павлу I.
     Вскоре  последовало высочайшее повеление:  корабли подвергнуть новому
испытанию в походных условиях на море.
     Встревоженная    результатами    испытаний,    Адмиралтейств-коллегия
приказала Мордвинову как  главному командиру самому  заняться злополучными
кораблями и  дать  объяснение,  почему при  строительстве оных кораблей не
было  обращено  внимание  на  столь  существенные недостатки и  почему  те
недостатки,  выявленные Ушаковым,  не  приняты во  внимание при сооружении
других судов такого же типа.
     Сам Ушаков старался не раздувать пожара. Он писал главному командиру:
мол,  приезжайте на испытание кораблей сами и  лично убедитесь,  кто прав.
Мордвинов и в самом деле приехал, только не сразу, а много месяцев спустя,
в мае 1798 года.  Приехав,  устроил на скорую руку испытание судам прямо в
бухте,  не выходя в море,  нашел те суда вполне боеспособными,  после чего
обрушился на Ушакова шквалом незаслуженных упреков.
     - Вы заврались,  адмирал!  -  кричал на него Мордвинов. - Вы завели в
заблуждение Адмиралтейств-коллегию. Вы лжец!
     Лжец!.. Короткое слово, но как порою может ранить! Оно ожгло Ушакова,
словно кнутом, ожгло не столько смыслом своим, сколько выражением, с каким
оно  было  произнесено,  выражением,  вдруг обнажившим годами копившуюся в
Мордвинове ненависть,  в  один миг разорвавшим последние ниточки,  которые
еще связывали их  и  которые еще до этого момента питали надеждой,  хотя и
очень слабой, что отношения между ними могут наладиться...
     Оскорбленный Ушаков ничего не сказал своему обидчику.  Воинский устав
не  позволял вступать в  пререкания со старшим начальником,  тем более что
вся эта сцена проходила в присутствии офицеров и матросов. Он нашел в себе
силы смолчать,  но когда Мордвинов,  кончив смотр судам,  отбыл в  Херсон,
сразу  же  сел  писать императору Павлу  I.  Он  не  мог  поступить иначе.
Смириться с  тем,  что произошло,  означало отказаться от своих принципов,
навсегда обречь себя на роль угодника именитым бездарностям,  пекущимся не
столько о благе Российского флота,  сколько о собственных выгодах. Нет, не
о  себе,  не о своей карьере думал в те минуты Ушаков,  когда писал письмо
императору.  Для  него  превыше всего были интересы Российского флота.  Он
просил  государя  принять  участие  в  возникшем конфликте и  восстановить
справедливость.
     В  положении Ушакова  трудно  было  надеяться на  благополучный исход
дела.  Письменные жалобы людей,  не  имевших протекции при  дворе,  обычно
оседали   в   ящиках   императорской  канцелярии  или   переправлялись  на
рассмотрение соответствующих департаментов.  Поступи его  жалоба в  другое
время,  с  нею,  наверное,  поступили  бы  таким  же  образом,  отдали  на
рассмотрение  Адмиралтейств-коллегии,   где  у  Мордвинова  сидели  верные
приятели,  готовые в  любом случае встать на  его сторону.  И  пришлось бы
Ушакову  навсегда  расстаться  с   флотом.   Однако  на   сей   раз  вышел
непредвиденный случай,  заставивший двор и Адмиралтейств-коллегию изменить
свое отношение к  прославленному флотоводцу.  Случай же  сей  был связан с
решением Павла I  послать в  Средиземное море  эскадру,  чтобы совместно с
военно-морскими силами Порты,  на союз с  которой он рассчитывал,  выгнать
оттуда  французов,  захвативших  Италию  и  Ионические  острова,  а  затем
прибравших к  рукам и  Мальту,  над  коей  Павел I  покровительствовал как
великий магистр Мальтийского духовно-рыцарского ордена.  При  дворе  стали
думать,  кому  поручить  командование экспедиционной эскадрой,  и  решили:
кроме как Ушакову - некому...
     Ушаков ждал ответа на свою жалобу,  а вместо этого получил высочайший
рескрипт:  ему  повелевалось отправиться  с  эскадрой  в  Константинополь,
связаться  там  с  русским  посланником  господином  Томарой  и  в  случае
получения от  него  уведомления о  согласии Турции действовать в  союзе  с
Россией...  "тотчас  следовать и  содействовать с  турецким флотом  против
французов,  хотя бы то и далее Константинополя случилось...". Впрочем, был
дан ход и  его жалобе.  Вскоре после получения императорского рескрипта из
Петербурга  прибыл  представитель Адмиралтейств-коллегии,  дабы  на  месте
разобраться в  причинах конфликта между двумя военачальниками.  От Ушакова
попросили  подробное письменное объяснение случившегося,  но  тому  теперь
было не до этого.  Озабоченный подготовкой к  походу,  он коротко написал,
что объяснений с  надлежащими подробностями сделать не имеет времени,  что
же  касается  недоброжелательных  поступков  адмирала  Мордвинова,  то  он
объясняет их  завистью,  начало которой исходит со времен предшествовавшей
войны,   когда  он,  Ушаков,  был  определен  начальствующим  по  флоту  и
Черноморскому правлению,  "обойдя двух старших по званию".  Ушаков не стал
уточнять,  кто эти старшие. Зачем? И без того все знали, что таковыми были
Мордвинов  и  Войнович.  Он  подчеркнул  только,  что  в  оном  назначении
"никакими происками не участвовал".
     Десять  дней  ушло  на  подготовку  кораблей  к  походу.  Сделав  все
необходимое,  погрузив четырехмесячный запас провизии,  14 августа эскадра
снялась с якоря и взяла курс на Константинополь.
     - Слава тебе,  Господи,  - перекрестился Ушаков, - избавил ты меня от
Мордвинова.
     Но он рано благодарил Всевышнего: уйти от Мордвинова была не судьба.
     Из   Средиземноморского  похода  Ушаков  вернулся  через  два   года,
освободив Ионические острова,  способствовав изгнанию французов из Италии.
Слава о  нем гремела по всей Европе.  Но на родине его встретили совсем не
так,  как  обычно  встречают победителей.  Без  почестей,  словно  эскадра
вернулась из обычного крейсерского плавания.
     В правлении Черноморского флота Мордвинова в этот момент уже не было:
его     перевели    в     Петербург    на     должность    вице-президента
Адмиралтейств-коллегии.  Место  главного  командира  занимал  адмирал  фон
Дезин,  о  котором Ушаков был  наслышан очень мало.  Знал только,  что тот
долгое время  служил правителем канцелярии Адмиралтейств-коллегии и  ничем
особым не выделялся,  разве что брезгливым отношением ко всему русскому. В
нем текла немецкая кровь.
     Поставив  корабли  на  якорь,   Ушаков  поехал  представиться  новому
начальнику.  Фон Дезин принял его в своем рабочем кабинете.  Он был внешне
любезен,   но  полное  выхоленное  лицо  его  в  течение  всего  разговора
оставалось бесстрастным,  на  нем не всколыхнулось даже подобие интереса к
докладу о столь продолжительном и трудном походе. Можно было подумать, что
обо всем этом ему уже известно и  он ждал от Ушакова не доклада,  а что-то
другое,  не  связанное с  его походом.  Начальствующий адмирал не оживился
даже тогда,  когда Ушаков,  уставший от его равнодушия и  желавший быстрее
закончить доклад,  сообщил,  что многие суда, вернувшиеся из похода, имеют
течь и требуют серьезного ремонта.
     - Подайте рапорт,  рассмотрим,  - бесстрастно сказал он на это. - Что
еще?
     - Многие офицеры не обеспечены жильем.
     - Рапорт,  -  снова  сказал  адмирал.  -  Нами  будут  приниматься во
внимание только рапорты. - Он подождал немного и назидательно продолжал: -
Дисциплина,  почитание порядка  -  таково  непременное условие,  которое я
ставлю  перед  всеми  чинами.  Я  искренне  надеюсь  найти  в  вашем  лице
ревностного служителя и помощника в делах наших.
     Терпение  Ушакова  иссякло.   Он  резко  поднялся  и   стал  поспешно
откланиваться:
     - Благодарю за прием. Честь имею!..
     Он был расстроен.  Обида душила его. "Боже, - думал он, направляясь в
обратную дорогу. - И я должен соизмерять свои действия с повелениями этого
человека! Как же теперь жить?"
     Вернувшись в  Севастополь,  он  сел за бумаги.  Надо было подготовить
отчеты,  связанные с завершением похода,  написать рапорты,  затребованные
фон  Дезином.  Когда из  Средиземного моря  эскадра держала курс к  родным
берегам,  он мечтал о встрече с Павлом I, на которой мог бы лично доложить
о  содеянном,   высказать  кое-какие  соображения  относительно  состояния
Черноморского  флота.   Теперь  эти  мечты  представлялись  ему  наивными,
смешными. Столкновение с действительностью как бы отрезвило его. Он многое
понял,  присматриваясь к  тому,  что  делалось  вокруг.  Его  завоевания в
Средиземном море  уже  не  имели  прежней цены.  Ионические острова никого
более не интересовали. Во внешней политике двора произошел крутой поворот.
В  поведении Павла I вообще было много странностей.  В сношениях с другими
государствами он  шел  обычно не  от  здравого смысла,  а  от  настроения,
амбиции.  Именно его  амбициозность послужила причиной разрыва отношений с
Англией. Русского императора взбесил "недостойный торг", затеянный Англией
в  связи с оплатой ею части расходов по содержанию русских войск в Италии.
Его честолюбие было уязвлено также нежеланием англичан считаться с ним как
великим  магистром  Мальтийского  ордена:   захватив  остров  Мальту,   те
хозяйничали там как хотели...  Желая досадить бывшей своей союзнице, Павел
вместе  с  монархами Пруссии,  Австрии  и  Дании  возродил так  называемый
"Северный нейтралитет",  имевший целью воспрепятствовать господству Англии
на  морях.  Мало  того,  он  повелел  наложить арест  на  английские суда,
находившиеся в водах России,  а самих англичан,  управлявших оными судами,
сослать в Калугу. Что же касается первого консула Франции Бонапарта, то из
заклятого врага  он  превратился в  его  друга.  Бонапарт во  всеуслышание
заявил,  что  готов  подарить Павлу  Мальту  (которая,  увы,  ему  уже  не
принадлежала) и этим сразу же покорил сердце русского императора.
     Ранней весной 1800  года  в  Севастополь пришла весть  о  неожиданной
кончине Павла I  и  вступлении на престол его сына Александра.  В  церквах
зазвонили  колокола.  Люди  крестились:  царство  ему  небесное.  Покойный
государь хотя  и  вреда  чинил  немало,  так  ведь  о  покойниках худо  не
говорят!..  А вскоре поползли слухи, что царь умер не своей смертью, а его
задушили, как задушили когда-то родителя его Петра III.
     Ждали  перемен.  Ждал  их  и  Ушаков,  закончивший наконец  отчеты  о
плавании в Средиземное море. В глубине его души еще теплилась надежда, что
в  Петербурге вспомнят о  нем,  вспомнят и позовут.  И о нем действительно
вспомнили.  Спустя несколько месяцев после  смерти Павла I  в  Севастополь
пришел   указ    Адмиралтейств-коллегии:    Ушакову   повелевалось   сдать
командование эскадрой и прибыть в Петербург.
     В  столицу Ушакова провожали старые друзья,  в  числе  которых был  и
Пустошкин,  много лет служивший под его началом и  недавно произведенный в
контр-адмиралы.
     - Известно ли тебе,  Федор Федорович, что фон Дезина тоже в Петербург
вызывают?  -  сказал Пустошкин Ушакову.  -  Слух есть,  будто фон  Дезин в
Пет