е Тильзитского мира  и,
как  догадывался Ушаков,  не  без подстрекательства со  стороны Наполеона,
желавшего отколоть Швецию от Англии,  с которой та находилась в союзе.  На
первых  порах  русским  войскам  сопутствовали одни  только  успехи.  Имея
превосходство в  силах,  они  заняли ряд  городов,  почти  всю  территорию
Финляндии,  Аландские острова,  а  также остров Готланд.  Но  потом шведы,
получив подкрепление,  остановили русских и  даже заставили их  отступить.
Шведский флот вернул Готланд и Аландские острова.
     Известия о  неудачах русских на море вызвали в  Ушакове досаду.  Даже
человеку,  плохо  сведущему в  военном  деле,  нетрудно было  понять,  что
неудачи   эти   могли   произойти   только   из-за   неактивности  русских
военно-морских сил. Имей на своей стороне сильный флот, армия, несомненно,
смогла бы удержать за собой захваченные острова.  Но в  Петербурге на флот
не рассчитывали,  там надеялись только на инфантерию.  "В сильном флоте...
ни надобности,  ни пользы не предвидится..." -  вспомнились Ушакову строки
из  доклада  царского  комитета  по  образованию флота.  Вспыхнув  гневом,
отбросил газеты.
     - Дураки!.. Какие же там тупицы!..
     Он лег поздно и,  хотя был очень измучен, долго не мог заснуть. Думал
о  Российском флоте,  о равнодушных к его судьбе сановниках,  взявшихся по
поручению императора "разработать" меры "к  извлечению флота из настоящего
мнимого его существования к приведению оного в подлинное бытие". И хватило
же кому-то бесстыдства написать "мнимого существования!".  Можно подумать,
что флота Российского до  этого не  существовало вовсе -  не было Гангута,
Чесмена, Калиакрии, не было Корфу...
     "Дураки!   Дураки!"  -   ворочаясь  в  постели,   мысленно  ругал  он
Мордвинова,  фон Дезина,  Траверсе и  им  подобных бездарностей,  по  воле
императора сделавшихся вершителями судеб Российского флота.
     После  возвращения  из  Севастополя Ушаков  оставался  в  Алексеевке,
никуда более не выезжал,  не показывался даже в Темникове и Санаксаре.  Но
однажды  к  нему  пришел  человек от  настоятеля монастыря.  В  присланной
записке  отец  Филарет  выражал  свое  недоумение тем,  что  благочестивый
адмирал,  к  имени  которого монашеская братия питает особое почтение,  не
появляется более в монастыре. Он просил не забывать своих друзей, навещать
их,  они же всегда будут рады встрече с ним. Ушаков рассудил, что забывать
о монастыре, где покоится прах близкого ему человека, конечно же нельзя, и
решил пойти туда в ближайшее воскресенье, побыть на утреннем богослужении.
     В  этот день он встал рано,  умылся и сразу стал собираться в дорогу.
Он  уже был готов идти,  когда к  нему вошел Федор и  сказал,  что к  нему
пришли бить челом крестьяне-ходоки.
     - Откуда? Какие ходоки?..
     - Аксельские. Прикажешь, батюшка, впустить или сам к ним выйдешь?
     Заниматься делами крестьян,  тем более чужих,  у  Ушакова не  было ни
времени, ни желания.
     - Чего они хотят?
     - На барина своего жалобу имеют.
     - Но я же не исправник и не дворянский предводитель. Пусть в Темников
идут.
     - А это ты,  батюшка,  сам им скажи,  - нахмурился Федор, недовольный
раздраженностью, которая пробивалась в голосе хозяина.
     Ушаков решил поговорить с крестьянами прямо на улице. Те дожидались у
крыльца - четверо бородатых мужиков, одетых в одинаковые зипуны. Ушаков не
успел еще сойти к ним с крыльца, как все повалились перед ним на колени.
     - Зачем вы так? Встаньте, - сердито сказал Ушаков.
     Крестьяне не  послушались,  остались на коленях,  заговорив на разные
голоса:
     - Не оставь, кормилец! Заступись! Век молиться будем!
     - Встаньте,  говорю вам,  - повторил он более строго. - Не встанете -
уйду.
     Угроза подействовала, крестьяне поднялись, заголосили снова:
     - Заступись,  кормилец!  Житья  больше  нету.  Некому  за  нас  более
заступиться...
     Ушаков  приказал  всем  замолчать,  разрешив говорить только  одному,
самому старшему,  -  тому,  что был с  проседью в  волосах и  имел на щеке
буроватого цвета  толстый рубец.  Тот  заговорил торопливо,  захлебываясь,
словно боялся,  что адмирал вот-вот уйдет,  не дослушает его до конца.  Он
сообщил, что все они четверо из Аксела, пришли же от всего общества искать
правды на барина своего Титова,  который всякие меры потерял,  выжимает из
мужиков последние соки.  Аксельцы все до  единого сидят на оброке,  платят
барину по  шестнадцать с  половиной рублей в  год.  Но ему мало показалось
оброку,  и он стал требовать с каждого тягла помимо оброка еще по барану и
двадцать аршин холста.  И еще требует от мужиков, чтобы они всем обществом
луга ему косили-убирали,  товары его на  лошадях своих в  Москву на  рынок
отвозили...
     - Дыхнуть не дает,  -  жаловался мужик. - Нам теперь и землицей своей
заниматься некогда, все на него да на него работаем.
     Выслушав его до конца,  Ушаков сказал, что он рад бы им помочь, но не
имеет на то власти,  что он в правах такой же,  как и их барин,  и что им,
мужикам, лучше всего обратиться в Темников к уездному начальству.
     - Ходили,  говорили,  да  что  толку!..  Барин уездного начальства не
слушает.  Он никого не слушает,  он только тебя послушает. Поговори с ним,
кормилец!
     - Не могу я, не мое это дело!
     - Не  откажи,  кормилец,  окромя тебя некому за нас заступиться.  Все
знают: в уезде справедливей тебя нету... Поговори с барином!
     Ушаков понял, что от них ему не отделаться. Сказал, сдаваясь:
     - Поговорить, конечно, можно. Только будет ли толк?
     - Поговори, кормилец, поговори!.. - обрадовались мужики. - Енерала не
может не послушаться. Поговори!
     - Далеко до вашей деревни?
     - Двадцати верст не будет.
     - Ладно, съезжу к барину вашему, - уже твердо пообещал Ушаков.
     Когда  мужики  ушли,  Ушаков  попросил  Федора  распорядиться  насчет
тележки.  Разговор с  мужиками занял много времени,  и он хотел наверстать
упущенное -  не пешком идти в монастырь,  как собирался раньше, а ехать на
лошади.
     Хотя Ушаков и погонял всю дорогу,  а к началу церковной службы все же
опоздал.  Прихожан в этот день собралось очень много,  даже не поместились
все в  соборе,  многим пришлось стоять на  улице у  входа.  Ушаков не стал
пытаться пройти вперед,  пристроился к  тем,  кто стоял у дверей,  а когда
служба  кончилась,   сразу  же  направился  к  игуменскому  дому,  надеясь
встретить игумена по  дороге из  собора.  Получилось так,  как  он  думал.
Игумен сам увидел его, обрадовался, пригласил его к себе.
     В келье, сняв с себя верхнюю одежду, он сразу сделался более простым,
доступным. Удивительный человек! Никакой значительности в жестах. Вроде бы
и  не Божий служитель вовсе,  а  обыкновенный мирской человек...  Во время
первой встречи он был не таким.
     О  той  первой  встрече  отец  Филарет заговорил сам,  заговорил,  не
спуская глаз с гостя.
     - Показалось мне,  прошлый  разговор  заронил  в  вас  ложные  мысли.
Показалось мне, что в словах моих вы узрили намек на желание наше иметь от
вас пожертвования и сим оскорбились.
     Ушаков почувствовал,  что краснеет.  Этот иеромонах оказался не таким
уж простым.
     - В мыслях моих не было такого, - сказал Ушаков.
     Игумен перекрестился:
     - Не будем брать на себя новый грех. Да упаси Господь от лукавого!
     После этого они сели завтракать и  уже не возвращались к  прерванному
разговору.  Им  подали забеленную крестьянскую похлебку без мяса.  Ушакову
она понравилась,  и он ел с большим удовольствием. Игумен время от времени
взглядывал на него и  чему-то таинственно улыбался.  Покончив с похлебкой,
он  вытер  губы  и  стал  салфеткой тереть указательный палец  левой руки,
испачканный зеленой краской.
     - Вчера  брался за  кисть и  мазнул нечаянно,  -  сказал он,  как  бы
оправдываясь. - Теперь с неделю продержится.
     - Прошлый раз,  кажется,  вы  мне рассказывали,  что когда-то имели к
краскам прямое отношение.
     - Сие сущая правда, - подтвердил игумен. - Службу свою я начал не как
монах,  а как мастер-иконописец.  Еще тридцати мне тогда не было...  Много
работал.  Росписи в  соборе,  церкви и  часовеньках моих рук  творение.  И
лепные украшения я  один делал.  Да что украшения!  Все новые застройки по
моим проектам делались. Один я тут был: и иконописец, и зодчий...
     Воспоминания взволновали его. Желая подавить волнение, он снова потер
салфеткой палец, тщетно пытаясь удались с него краску.
     - Когда нанимался сюда на  работу,  думал:  поработаю годика два-три,
накоплю денег,  вернусь в город,  обзаведусь семьей и буду жить, живописью
промышляя.  Да не вышло так,  как думал.  Нырнул, а вынырнуть уже не смог.
Завладели душой моей планы великие. Захотелось мне монастырь так украсить,
чтобы во  всей России подобного не было.  Да и  жалко стало расставаться с
тем,  что  руками своими успел сотворить.  Так  и  остался с  монастырской
братией.
     Он пожевал просвирку,  запил ее водой и  вдруг заговорил совершенно о
другом. Спросил:
     - Слышал я, крестьян своих на волю отпускаешь?
     Ушаков подтвердил.
     - А вы не одобряете?
     - Нет,   почему  же...   -   смутился  игумен.  -  Евангелию  сие  не
противоречит.  Святой апостол Павел говорил:  ценою крови куплены есте, не
будьте рабы человекам. Мы во всем должны следовать учению Исуса Христа. Но
не  торопитесь ли  вы?  Ваш поступок может вызвать злобу в  сердцах других
помещиков, умножить число врагов ваших.
     - Но помещики, как мне думается, должны следовать учению Христа, коль
они верят в него.
     - К боли нашей, не до всех еще доходит правда Христова. Сердца многих
еще  наполнены жестокостью,  ненасытностью и  злобой.  Вот,  вчера  только
получили,  -  достал игумен из  ящика какую-то бумагу.  -  Указ Тамбовской
консистории о  наложении епитимий  на  помещика  Кугушева  за  избиение  и
убийство дворовых людей.  Я знаю этого человека.  Жестокий, невежественный
человек. До разума таких истинная правда дойдет не скоро.
     - Я вас не совсем понимаю,  -  сказал Ушаков игумену,  мысли которого
показались ему путаными.  -  Вы  осуждаете тех,  кто не  приемлет истинной
правды,  кто жесток и  ненасытен,  и в то же время советуете мне не делать
поступков, которыми могу им не угодить.
     - Да нет...  -  с досадой промолвил отец Филарет, видимо сам понимая,
что был не совсем логичен. - Я хотел не это сказать. А впрочем, поступайте
как знаете.
     После завтрака и  дружеской беседы игумен сам пошел проводить Ушакова
до его тележки. Дорогой Ушаков спросил:
     - Вы знаете помещика Титова, что из Аксела?
     - Такое же ничтожество,  как и  Кугушев,  как и Веденяпин.  -  Игумен
тяжко вздохнул.  -  Я бы вам не советовал связываться с ним.  Ну да ладно,
все равно меня не послушаетесь...
     Подойдя к  тележке,  Ушаков хотел  было  сразу лезть на  сиденье,  но
Филарет удержал его:
     - Подождите,  я  не  сказал главного.  Хочу  попробовать написать ваш
портрет. Дозволите?
     Ушаков посмотрел на него внимательно: не шутит ли?
     - А что скажут на это ваши монахи?
     - Тайно содеянное,  тайно и судится.  Найдем место,  скрытое от глаз,
посажу  вас  против себя,  и  вы  увидите,  на  что  способен задряхлевший
иконописец.
     - Что ж, посмотрим, - в тон ему ответил Ушаков.
     Он обещал прийти к нему снова дня через два-три.


                                    10

     В Аксел Ушаков поехал на тройке и в адмиральском мундире. Так настоял
Федор,  говоривший,  что адмиральские позолоты и богатая тройка произведут
на помещика гораздо больше воздействия, чем всякие там слова...
     Село  Аксел было  раза в  два  больше Алексеевки,  но  выглядело куда
беднее. Домишки сплошь убогие, подслеповатые, крытые Бог знает чем - то ли
соломой,  то ли навозом. Кривая улочка вся была в рытвинах и мусоре. Боясь
угодить в какую-нибудь яму и,  не дай Бог, перевернуть коляску с хозяином,
кучер вынужден был сойти на землю и повести коренную лошадь под уздцы.
     На пути встретилась старуха, тащившая на спине вязанку хвороста.
     - Где ваш барин живет? - спросил ее кучер.
     - А там,  родимый,  там,  - показала старуха головой в сторону ветлы,
возвышавшейся вдали посредине улицы,  -  за прудом,  родимый. Как за ветлу
проедете,  направо будет  плотина,  а  за  плотиной сразу вам  барский дом
будет.
     Барский  дом  скрывался за  высоким частоколом.  Подъезжая к  воротам
усадьбы, Ушаков мог видеть только черепичную крышу да свисавшие над крышей
ветви огромного дуба.  На темниковщине дворяне обычно ставили дома свои на
открытых местах,  чтобы всем  были  видны их  достоинства.  Если  заборы и
ставились,  то  не  перед фасадом,  а  позади дома для ограждения сада.  В
Акселе же саженным забором оберегался не только сад,  но и сам барский дом
вместе  с  примыкавшими  к  нему  скотными  дворами,  амбарами  и  прочими
хозяйственными постройками.
     Ворота, сработанные из прочных сосновых досок, оказались запертыми.
     - Эй, есть кто-нибудь? - крикнул кучер, осадив лошадей.
     На его голос тотчас залаяли собаки.  Но вот ворота чуть приоткрылись,
и наружу высунулась лохматая голова:
     - Чего надо?
     Увидев Ушакова в его адмиральском обличии,  голова отпрянула назад, и
ворота распахнулись. Кучер направил тройку в глубь двора, кнутом отбиваясь
от собак, кидавшихся со всех сторон.
     Перед  барским домом  с  вытоптанной чахлой травой сидел  в  плетеном
кресле уже немолодой человек, по всему, сам барин, - в сюртуке и со шпагой
на  боку.  Перед ним стояли на коленях три крестьянина,  что-то вымаливая.
Кроме этих крестьян,  здесь находился еще  лохматый привратник,  открывший
Ушакову ворота.  Склонившись над барином, он что-то говорил ему. Наверное,
докладывал о приезде незнакомого военного.
     Ушаков стал слезать с тележки,  но собаки рассвирепели еще больше: не
обращая внимания на кучерский кнут,  они яростно нападали, норовя ухватить
за ногу.
     - Цыц! - прикрикнул на собак привратник. Те присмирели, и Ушаков смог
наконец сойти на  землю.  Но отходить от тележки он все же не стал,  решил
подождать, когда помещик кончит разговор с мужиками.
     - Ладно, так и быть, не будем пороть вас сегодня, - слышал Ушаков его
хрипловатый голос.  -  Прощаем по случаю приезда гостя. Но ужо смотрите!..
Запорем,  ежели  потраву допустите.  И  скотину вашу  велим загнать,  коль
следить за нею не можете.
     - Благодарствуем,   кормилец  наш!..  -  загалдели  мужики,  все  еще
оставаясь на  коленях.  -  Сами следить будем и  другим накажем.  Дай  Бог
здоровья да счастья тебе, кормилец наш!
     - То-то же!
     Барин  выдержал  строгость  до  конца.   И   виду  не  показал,   что
адмиральских позолот испугался.  А  что ему бояться?  Он у себя сам полный
хозяин, никто ему не указ, и пусть крестьяне это знают.
     - Ступайте, - сделал он нетерпеливый жест. Мужики, крестясь, встали с
колен и тихонько поплелись к воротам,  словно побитые. Барин тоже поднялся
и,  все еще рисуясь,  направился навстречу Ушакову. На землисто-сером лице
его  сквозило  выражение  вызывающей  непокорности.   "Хоть  я  и  простой
дворянин,  а ни перед какими адмиралами угодничать не намерен",  - говорил
его вид.
     Титов остановился в трех шагах от Ушакова,  сощурив маленькие глазки,
словно ему больно было смотреть на его ордена,  сверкавшие в лучах солнца.
Сказал нараспев:
     - А мы вас, сударь, кажется, знаем. Ушаков?
     - Угадали. Отставной адмирал.
     - Знаем,  знаем...  И  Алексеевку вашу  знаем.  Проезжали как-то.  Не
угодно ли к  нам в трапезную?  Для разговора с приятным гостем нет лучшего
места, чем трапезная. Егор, - позвал он привратника, - беги к барыне - она
в  сарае грибы от баб принимает,  -  скажи,  чтобы угощение на две персоны
приготовили.
     Трапезная,  самая большая комната в  доме с  тремя окнами на площадь,
была полна мух.
     - Ишь  ты,  опять напустили!  -  огорченно сказал хозяин и  приоткрыл
дверь в боковую комнату:  -  Эй,  кто там есть, вели собрать баб да мух из
трапезной выгнать.
     Сделав это распоряжение, он отстегнул шпагу и повесил ее на вешалку с
сюртуком.
     - Откуда она у вас?
     - Как откуда? - удивился вопросу Титов. - Да будет вам известно, ваше
превосходительство,  что мы  тоже отставные.  С  чином капитана со  службы
ушли. Еще при покойном императоре Павле.
     - А шпага?
     - Что  шпага?  Висит  себе...  Нацепляем ее,  когда  с  мужиками идем
разговаривать или  экзекуции чинить.  Когда шпага при нас,  мужики смирнее
становятся.
     Пока  дворовые девки,  распахнув окна и  вооружившись всяким тряпьем,
гоняли мух, хозяин и его гость в ожидании стояли на крыльце.
     - Вроде  бы  и  холода близко,  время мух  прошло,  а  их  все  равно
пропасть, - недоумевал Титов. - Отчего бы это, а?
     Ушаков не отвечал.  Он думал о  шпаге,  висевшей рядом с сюртуком,  о
хозяине,  нашедшем для  нее  новое  назначение.  Было  время,  когда шпага
служила ему оружием против неприятелей России,  а теперь он пользовался ею
для  устрашения  собственных крестьян.  Видимо,  прав  был  отец  Филарет,
назвавший его ничтожеством. Плохой человек. Такого, пожалуй, не уговорить,
вряд ли пойдет на облегчение участи своих крестьян.
     Наконец мухи были прогнаны,  окна наглухо закрыты, и хозяин пригласил
гостя  к  столу,  куда  уже  успели принести домашнее смородиновое вино  и
холодную закуску.
     Титов начал с того, что налил в стаканы вина, переставил закуску так,
чтобы свежие огурцы,  которые он считал,  видимо,  лучшим лакомством, были
поближе к  гостю.  Ушаков ждал,  что сейчас он будет произносить тост,  но
вместо тоста Титов неожиданно полюбопытствовал вкрадчиво:
     - Дошло до нас, будто крепостным своим волю жалуете?
     Странная привычка:  он  все  время говорил о  себе  во  множественном
числе.
     - Есть государев указ о вольных хлебопашцах,  - сказал Ушаков. - Сему
указу я следую. Кто из крестьян моих воли желает, тем отказа от меня нету.
     Ушакову показалось,  что  при  этих его словах Титов даже заскрежетал
зубами. Сказал с вызовом:
     - Худое сие дело,  ваше превосходительство. Правда, - не без ехидства
продолжал он,  взявшись за стакан с вином,  -  мужиков у вас меньше, чем у
меня зубов,  а  все ж пример,  другим помещикам укор,  крестьянам зацепка.
Узнают о сем в других деревнях, недовольство вздуется.
     - Зачем же до недовольства доводить? Сей указ все могут в дело взять.
     - Читали мы  тот указ,  только мы  не нашли там того,  чтобы крестьян
освободить.  Да сего худого дела сам Господь Бог не допустит. Мыслимо ли -
воля! И государь сего не допустит. Государству Российскому надежнее, чтобы
крестьяне оставались в прежнем своем бытии.
     Ушаков  чувствовал,   что   спорить  с   этим   человеком  совершенно
бесполезно,  и промолчал. Его молчание, однако, только воодушевило Титова,
и он продолжал с еще большей горячностью:
     - Разорение полное -  вот  что  стоит  за  вашим словом "воля".  Сами
рассудите.  Положим,  дадим волю крестьянам своим,  а куда им без земли? К
другому помещику, а от того к третьему?.. Вот и будут метаться от одного к
другому,  а помещики уже не свезут на рынок столько хлеба,  сколько сейчас
вывозят. На казну лягут сплошные убытки, потому как убавится сбор податей.
     - Я  крестьян своих отпускаю с  землей,  потому как  знаю,  что иначе
нельзя,  -  сказал Ушаков.  - В святом Евангелии говорится: не будьте рабы
человекам... Человек должен быть свободным.
     - Как это свободным?  -  даже испугался Титов.  -  Позвольте, сударь,
Евангелие мы  тоже читаем,  там ничего такого не сказано...  Им только дай
свободу - сразу же пьянствовать начнут да злодействовать.
     Стаканы  с  вином  все  еще  оставались  нетронутыми.   Ударившись  в
рассуждения о пользе крепостного бытия крестьян,  Титов забыл об угощении.
Он продолжал говорить.  Но Ушаков его больше уже не слушал,