Обед в  харчевне не  поднял его  настроения.  Чтобы унять досаду,  он
много ходил по городу и  вернулся к себе только поздно вечером.  Шишкова в
своей комнате еще не было.  Он попросил лакея принести чаю,  выпил чашку и
лег спать.
     Сон не  шел.  Арапов лежал с  открытыми глазами и  думал о  странном,
ребяческом поведении великого князя, о странном прусском генерале Фуле, не
нюхавшем пороха и  тем не  менее сделавшимся у  императора главным военным
авторитетом,  о странном назначении адмирала Чичагова на пост командующего
сухопутной армией, думал и о других странностях, увиденных в Вильно. Думал
обо всем этом и чувствовал,  как в душу вползает черная тоска. "Интересно,
что сказал бы Ушаков, если бы оказался здесь?"
     Из  коридора в  комнату Шишкова щелкнула дверь.  Наконец-то секретарь
вернулся. Значит, бал уже кончился и все разошлись спать. "И мне тоже пора
спать", - приказал себе Арапов. Он закрыл глаза и больше их не открывал.
     Его разбудил стук в  дверь в комнату к Шишкову.  Сразу же после стука
он услышал голос из коридора:
     - Ваше высокопревосходительство, государь требует. Срочно!
     Раздался щелчок открываемого дверного замка,  потом  шумно  задвигали
стулом,  потом послышалось, как захлопнулась дверь, как чьи-то легкие шаги
стали удаляться по коридору, затем стало тихо. Арапов понял, что случилась
что-то очень важное.  Он встал и зажег свечу. Было два часа ночи. Ложиться
уже не  было смысла.  До  сна ли,  когда сам государь не спит и  секретаря
своего на ноги поднял?
     Шишков вернулся довольно быстро,  но  зашел  сразу не  к  себе,  а  в
комнату к Арапову - то ли ошибся дверями, то ли на свет заглянул. Лицо его
было озабочено.
     - Ужасные вести, - сказал он. - Французы вступили в наши пределы. Мне
велено написать приказ армиям.
     Он прошел через дверь, соединявшую комнаты, и сразу сел писать. Через
полчаса появился снова, держа в руках исписанный лист бумаги.
     - Я ужасно волнуюсь. Прочтите, не допустил ли ошибок?
     Арапов взял из его рук бумагу и прочитал следующее:


                          "ПРИКАЗ НАШИМ АРМИЯМ.

     Из давнего  времени примечали мы неприязненные против России поступки
французского императора,  но  всегда  кроткими  и  миролюбивыми  способами
надеялись отклонить оные.  Наконец, видя беспрестанное возобновление явных
оскорблений,  при всем нашем желании сохранить тишину,  принуждены мы были
ополчиться  и собрать войски наши;  но и тогда,  ласкаясь еще примирением,
оставались в пределах нашей империи, не нарушая мира, а быв токмо готовыми
к  обороне.  Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого
нами спокойствия.  Французский император нападением  на  войски  наши  при
Ковне   открыл   первым   войну.   Итак,   видя  его  никакими  средствами
непреклонного к миру, не останется нам ничего иного, как призвав на помощь
свидетеля  и  защитника правды,  всемогущего творца небес,  поставить силы
наши  противу  сил  неприятельских.  Не  нужно  мне   напоминать   вождям,
полководцам  и  воинам нашим о их долге и храбрости.  В них издревле течет
громкая победами  кровь  славян.  Воины!  Вы  защищаете  веру,  отечество,
свободу. Я с вами. На зачинающего Бог.

                                                        Аїлїеїкїсїаїнїдїр.

В Вильне июня 13-го 1812".


     - Мне  трудно судить о  стиле подобных документов,  -  сказал Арапов,
прочитав проект приказа, - но мне кажется, здесь есть все, что необходимо.
     Государственный секретарь взял бумагу,  перекрестился и пошел с нею к
императору.
     Дом уже не спал.  Слышались хлопанье дверьми, возбужденные голоса, со
двора доносилось ржание лошадей.  Тревога подняла всех.  Да и рассвело уже
совсем.
     Арапов вышел во двор и  стал умываться у  кадушки с  водой.  "Неужели
французы так близко?  -  недоумевал он.  -  А  вчера об  этом еще никто не
знал..."
     Когда он вернулся к себе,  Шишков был уже в своей комнате. Заглянув к
нему, секретарь сказал:
     - Приказ государь подписал.  Нам надобно собираться.  Неприятель идет
скорыми шагами.
     - Разве Вильно оставляем?
     - Здесь опасно. Государь решил отходить.
     Шишков снова пошел наверх,  на  этот раз понес императору на  подпись
письмо наместнику в Петербурге графу Салтыкову,  в котором тот извещался о
нашествии наполеоновских войск.  Арапов вышел на улицу,  где уже толпились
солдаты,  слышались команды офицеров. На душе его было худо, худо от того,
что до  сих пор еще не  определился к  делу.  Шишков,  правда,  обещал все
устроить, но ему сейчас не до него...
     - Капитан,  -  вдруг услышал он знакомый насмешливый голос,  - еще не
нашли своего адмирала?
     Это был лихой генерал с бакенбардами, вчерашний знакомый. Он гарцевал
на вороном коне,  помолодевший,  веселый, словно поднятая тревога была для
него самым радостным событием.
     - Адъютантом ко мне хотите?
     Арапов пристально смотрел на  него,  пытаясь понять,  шутит он или не
шутит.
     - Ну как, соглашаетесь?
     - А справлюсь? Я же морской офицер...
     Генерал захохотал:
     - Если адмирал ваш командует сухопутной армией,  почему бы  и  вам не
испытать себя в нашем деле?  Решайтесь,  капитан,  пока не тронулись.  Моя
бригада стоит через улицу. Запомните: бригада Кульнева.
     Генерал поскакал дальше, а Арапов, проводив его взглядом, пошел в дом
сказать Шишкову о  своем  намерении расстаться с  ним.  Он  решил  идти  в
адъютанты к усатому, чем-то понравившемуся ему генералу.


                             Часть четвертая

                             В ДНИ НАШЕСТВИЯ


                                    1

     Весть о  вступлении наполеоновских войск на русскую землю долетела до
Темникова непостижимо быстро.  Без участия курьеров,  неизвестно даже как.
Будто ветром занесло ее. Прилетела и тотчас взбудоражила народ.
     Война...  В  устах россиян это слово,  пожалуй,  звучало чаще,  чем у
других народов.  С кем только не приходилось воевать!  С татарами воевали,
со  шведами  воевали,   с  турками  воевали,  с  немцами  воевали  -  всех
неприятелей даже  не  упомнишь.  Разные случались войны.  Иные  чужеземцы,
вторгаясь на русскую землю, грабили города и села, предавали огню, а самих
жителей угоняли в  рабство.  Были и  такие,  что доходили до самой Москвы.
Страшные опустошения несли с собой войны. После тех войн жизнь на земле на
какое-то  время как  бы  останавливалась,  некому было в  поле выйти.  Над
выжженными пространствами летали одни только черные вороны, выискивая себе
добычу...
     К  счастью,  на памяти последних поколений таких опустошительных войн
уже не  было.  Войны возникали,  но не такие,  чтобы мечами кромсали самое
нутро России.  Войны проходили где-то  на  окраинах государства,  чаще  на
"чужой земле".  Только недавно отгремели войны  с  Турцией и  Швецией.  Но
спросите,  много ли страху нагнали они на темниковцев?  А война с Персией,
начатая еще в 1804 году и еще не доведенная до конца?  Да на нее просто не
обращали внимания.  Воюют солдатушки, ну и пусть воюют, а им, темниковцам,
до этого нет никакого дела.
     Весть о войне с Францией была воспринята иначе.  Для темниковцев, как
и для всех россиян,  это было нашествие на русскую землю опаснейшего врага
- нашествие, непосредственно угрожавшее и им самим.
     Взбудораженным темниковцам не сиделось дома.  На улицах города ловили
старых солдат,  из тех,  кто бывал в войнах,  и засыпали вопросами:  какие
они,  эти самые французы,  шибко ли воюют,  храбрые аль не храбрые, смогут
дойти до темниковских земель аль не смогут - все хотелось знать людям.
     Ушакову  тоже  не  сиделось  дома.  Узнав  о  войне,  пошел  к  своим
крестьянам, чтобы сказать им это. А те уже толпились у барского дома. Сами
пришли,  поднятые тревожной вестью,  да  не  одни -  были среди них  и  не
алексеевские,  из соседних деревень, а двое оказались из самого Темникова.
До этого мужикам довелось говорить с солдатом-инвалидом,  которому в войне
руку оторвало.  Тот солдат французов в лицо видел, со штыком на них ходил.
Но  разве  мог  солдат  знать  о  неприятеле столько,  сколько  знаменитый
адмирал,  известный всему  миру?  Адмирал этим  самым французам сам  чинил
баталии,  принуждал их к ретираде.  Он-то,  адмирал Ушаков,  батюшка Федор
Федорович,  все  знает,  далеко видит  и  может доподлинно сказать,  каким
образом пойдет сия война и чем она может кончиться.
     - Дети мои, - заговорил Ушаков, окруженный толпой, - неприятель пошел
на  русскую  землю  неслыханно  дерзкий,  неслыханно сильный.  Но  нам  ли
страшиться его?  Приходили к нам и раньше сильные да жестокие враги, но не
сломился от того российский народ. Выстояли россияне. Выстоим и теперь, не
позволим Бонапарту торжествовать над нами, прогоним с земли русской.
     Зашумели мужики,  ободренные словом.  Понравилась им  речь  адмирала.
Правильно адмирал сказал: русскую землю ворогам не покорить!
     - Нужно будет, все пойдем в солдаты, а антихристу не отдадимся!
     - Бонапарт боек, да кишкой тонок!
     - Придет на русскую землю, да отступится!
     Некоторое время спустя Ушаков получил с  нарочным записку от уездного
предводителя дворянства Никифорова.  Он  приглашался на собрание дворян по
случаю  получения  манифеста  о  войне,   подписанного  его  императорским
величеством Александром I.  Ушакову  в  этот  день  нездоровилось,  болела
голова,  но  он  решил все же  ехать.  Нельзя было не  ехать.  Собрание-то
созывалось не по пустому делу.
     В  Темников Ушаков  приехал  за  четверть часа  до  начала  собрания.
Площадь перед  зданием уездной управы оказалась забитой экипажами.  Ушаков
разрешил кучеру ехать на гостиный двор и ждать его там.
     В  зале,  где  собирался народ,  были заняты почти все места.  Однако
главного уездного и  городского начальства еще  не  было.  Встретившийся у
входа городской секретарь сообщил Ушакову,  что все начальство с  час тому
назад  направилось с  приехавшим  из  Тамбова  губернским представителем к
городничему попить чайку и еще не вернулось.
     Ушаков увидел в зале аксельского помещика Титова,  сидевшего у окна и
сторожившего для кого-то рядом с собой свободное кресло. Титов тоже увидел
его и развязно махнул рукой:
     - Поклон адмиралу!  Ежели не брезгуете, можете сесть, - показал он на
место рядом с собой.
     Не ответив на приветствие,  Ушаков прошел дальше,  к  передним рядам.
Этот человек был ему противен.
     Ушакову дали  место  в  первом  ряду.  Он  уселся  тихо,  стараясь не
вызывать к себе внимания. Между тем сидевшие рядом то и дело оборачивались
назад, где слышались негромкие голоса. Шел разговор о войне.
     - Трудно наше положение,  -  рассказывал кто-то угрюмо,  - тамбовский
офицер,  что к  нам приехал на  собрание,  рассказывал давеча:  армия наша
ретираду  держит  и  что-де  государь войска  покинул  и  через  Москву  в
Петербург направился.
     - Не может того быть, - возразил другой голос, самоуверенный, бойкий,
- не может быть,  чтобы государь армию свою оставил. Государь там. А армия
отходит для того только, чтобы Бонапарта паршивого с войсками его поглубже
в  леса русские заманить да здесь и  прикончить.  Окружить и травить,  как
волков. Истинный Бог, несдобровать этому Бонапарту.
     - Сие может и так, а все же... Давно не было, чтобы по своей же земле
от  неприятельской армии  так  бежали.  Может  статься,  до  самой  Москвы
Бонапарта вот так вот заманивать будем,  -  добавил угрюмый рассказчик уже
насмешливо.
     - До  Москвы  далеко,  до  Москвы Бонапарта не  пустят,  ему  еще  до
Смоленска шею сломают.
     Наконец  появилось  и   само   начальство  -   предводитель  уездного
дворянства,  капитан-исправник,  городничий,  а  с ними тамбовский гость в
мундире пехотного майора.  Заметив в  зале  Ушакова,  Никифоров слегка ему
поклонился,  городничий сделал то  же  самое.  Имей  на  себе адмиральскую
форму,  он удостоился бы и внимания тамбовского гостя, но Ушаков приехал в
партикулярном, и тот даже не задержал на нем своего взгляда.
     Никифоров  представил  собравшимся  губернского представителя,  после
чего начал такую речь:
     - Господа,  вы  уже  имели возможность слышать о  зловещем вступлении
армии Наполеона в пределы Российской империи и о манифесте, данном по сему
случаю его императорским величеством. Дозвольте зачитать сей манифест.
     На   некоторое  время  в   зале   поднялся  легкий  шумок  -   кто-то
прокашливался,  кто-то  высмаркивался,  кто-то  скрипел стулом,  ища более
удобную позу, - но вот шумок стих, и Никифоров начал чтение императорского
манифеста.
     Извещая о французском нашествии, император призывал в своем манифесте
встать на защиту веры,  отечества и  свободы,  призывал россиян к созданию
народного ополчения.
     - "...Сия внутренняя сила,  -  нараспев читал Никифоров,  -  не  есть
милиция или рекрутский набор,  но временное верных сынов России ополчение,
устрояемое из предосторожности,  в  подкрепление войскам и для надлежащего
охранения отечества..."
     Ушаков слушал и  вспоминал недавний разговор с  мужиками о войне.  Он
правильно сделал,  что не  утаил от  них опасности,  нависшей над Россией.
Опасный,  зело опасный момент наступил для  судеб страны.  Русский народ и
без  того порабощен,  а  в  случае победы неприятеля на  него ляжет еще  и
порабощение иностранное.  А  допустить сие  никак нельзя.  Все  силы  надо
собрать, ничего не пожалеть, а ворога победить!..
     Когда чтение манифеста подошло к концу,  Никифоров налил воды,  выпил
и, оглядывая притихший зал, заговорил:
     - Я  думаю,  господа,  нет  особой  необходимости выражать  нам  свои
верноподданические чувства.  Российское дворянство всегда было и  остается
надежным оплотом государя и его империи.  Все мы готовы отдать за государя
свои жизни. Но в настоящий момент государь жертвы такой от нас, дворян, не
требует.  Государь ждет от  нас  помощи русской армии,  ждет от  нас новых
регулярных полков,  ждет  ополчения.  -  Никифоров с  минуту  пошептался с
сидевшим с  ним рядом тамбовским майором и продолжал:  -  Я уже имел честь
представить вам  господина Ильина.  -  Легкий поклон в  сторону майора.  -
Господин майор  представляет здесь  Первый тамбовский пехотный полк,  ныне
формируемый.  Мы,  сидящие за  этим  столом,  вместе с  гостем из  Тамбова
обращаемся к вам с просьбой внести пожертвования названному полку.  Прошу,
господа,  подойти по очереди к  столу и записать в ведомости сумму,  какую
желаете внести.  Прошу!  -  повторил он и  сделал секретарю,  сидевшему за
отдельным столиком, знак, чтобы приготовился записывать.
     В  зале  задвигались,  зашушукались,  но  подходить к  столу никто не
решился. Раздался чей-то голос:
     - Много ли надо?
     - Для  снаряжения и  вооружения полка  требуются немалые средства,  -
пояснил Никифоров,  уже не вставая с места. - Я думаю, неясностей тут быть
не может. Чем больше внесем в сие государственное дело, тем будет лучше.
     После  этого  разъяснения  других  вопросов  не  последовало.   Но  и
подходить не решались. Все чего-то выжидали.
     - Что ж, господа, - поднялся предводитель дворянства с такой улыбкой,
словно просил на  него  не  обижаться,  -  если  нет  смелых,  тогда будем
приглашать по  списку.  -  Он  придвинул к  себе лежавшую на столе бумагу,
посмотрел в нее и выкрикнул: - Господин Титов, прошу!
     Титов, не поднимаясь с места, запротестовал:
     - Почему именно я?
     - Вашей фамилией открывается список.
     - Сие ничего не значит. Есть дворяне побогаче меня. Пусть они первыми
будут.
     - Так вы тоже не из бедных. За вами более ста душ мужского пола.
     - А много ли от них толку?  Каждую копейку со слезами выбиваю.  Слава
одна, что крестьяне.
     Говоря это,  Титов все же поднялся с  места и  не спеша приблизился к
столику секретаря.
     - Так уж и быть, первый так первый... Запишите от меня пять рублей. -
И,  достав из  кармана бумажник,  он невозмутимо начал рыться в  нем,  ища
нужную ассигнацию.
     Начальство смотрело на него с недоумением. Никифоров даже вскочил, не
зная,  как отнестись к словам помещика -  как к шутке или как к серьезному
решению.
     - Но,  милостивый государь,  -  уставился он на него, - этого слишком
мало. Вы можете гораздо больше.
     - У меня с собой больше нет.
     - Так мы же не просим,  чтобы непременно в сию минуту. Вы подпишитесь
на  приличествующую  вам  сумму,  а  деньги  можете  прислать  завтра  или
послезавтра, как вам будет угодно.
     - Я уже сказал,  больше пяти не могу. - Титов уже вытащил найденную в
бумажнике ассигнацию,  но,  услышав слова предводителя дворянства, засунул
ее обратно.  -  Не желаете пяти, могу вообще ничего не дать. Не станете же
меня приневоливать.
     - Боже  милосердный,  -  застонал  Никифоров.  -  Хоть  бы  прибавили
малость.
     - Извольте, малость прибавить могу, - оставался невозмутимым Титов. -
Запишите: семь рублей, и ни копейки больше.
     Ушаков смотрел на  этот  торг с  чувством неловкости за  темниковское
дворянство.  Конечно,  от  Титова можно  ожидать все,  этот  человек имеет
отдаленное понятие о патриотизме.  Удивляло другое: в зале не раздалось ни
одного  голоса  в  осуждение  поведения  помещика,   не  желавшего  внести
приличный вклад в оборонное дело отечества. Дворяне молчали, и их молчание
можно было принять за одобрение поведения Титова.
     Ушаков встал, и еще не успел Титов расписаться в ведомости и выложить
на  "спасение отечества" свои несчастные семь рублей,  как  с  решительным
видом подошел к столу.
     - Извините,  господа,  -  сказал он,  - я плохо себя чувствую и прошу
дозволить подписаться вне очереди.
     - Пожалуйте, ваше высокопревосходительство, пожалуйте!.. - поклонился
ему Никифоров. - Сколько подписать изволите?
     - Две тысячи рублей.
     - Покорнейше благодарим,  ваше  высокопревосходительство,  покорнейше
благодарим! - обрадовался Никифоров и обратился в зал: - Слышали, господа?
Отставной адмирал,  кавалер многих  орденов Федор  Федорович Ушаков жалует
Тамбовскому полку две тысячи рублей!
     Предводитель дворянства хотел еще что-то сказать в хвалу адмирала, но
тот  так  посмотрел на  него,  что смолк на  полуслове.  Ушаков поставил в
ведомости свою  подпись и,  сказав,  что  деньги  будут  доставлены позже,
направился к выходу.


                                  * * *

     Оставив уездное дворянство,  Ушаков пошел  к  гостиному двору,  чтобы
оттуда ехать домой.  Он чувствовал себя плохо. Утром болела только голова,
а теперь и в ногах замозжило. Впрочем, это могло быть к перемене погоды. В
последнее время с  ним  часто так бывало:  чуть что -  замозжит,  заноет в
теле,   спасения  нет.  И  ничего  с  этими  недугами,  наверное,  уже  не
сделаешь...  То были недуги старости.  Покоя бы сейчас настоящего,  да где
его взять? Нет и не может быть нынче покоя. Не до покоя теперь...
     Домов  за  десять  до  гостиного двора  Ушаков  невольно остановился,
привлеченный   необычной   подводой,   сопровождаемой  тремя   монахинями.
Заваленная наполовину каким-то  тряпьем,  повозка передвигалась от  дома к
дому,  и,  когда останавливалась, монахини устраивали короткие молебствия,
отдаленно  напоминавшие служения  во  время  церковных выходов.  Они  пели
молитвы,  после  чего  призывали народ  пожертвовать на  войну  с  опасным
"ворогом" кто сколько может.  Люди выносили из домов вяленую рыбу, сухари,
различное тряпье,  клали  все  это  на  телегу,  получая взамен  маленькие
просвирки и свечи. Кое-кто подавал деньги; их опускали в ларец, украшенный
серебряным крестом, что носила одна из черниц.
     Вот  старик с  лохматыми волосами,  словно присыпанными мукой,  вынес
узел с  овечьей шерстью.  Прежде чем положить шерсть на  телегу,  он  стал
показывать ее старшей монахине: пусть сама посмотрит, какая хорошая у него
шерсть,  ни одного комочка не нащупаешь, для себя ее собир