сразу идти в  свой отряд,
чтобы взять личные вещи, но тут внимание его привлекли стоявшие у коновязи
офицеры,  один из которых, во флотском мундире, показался ему знакомым. Он
подошел ближе и вскрикнул от радости:  тот,  что был во флотском, оказался
лейтенантом Макаровым, бывшим флаг-офицером Сенявина.
     - Боже мой, вы ли это? Кажется, уже вечность не виделись!..
     Они обнялись, расцеловались. Потом начались обоюдные расспросы.
     - Где Дмитрий Николаевич?  - спрашивал Арапов. - Я слышал, будто бы в
отпуск уехал.
     - Был, вернулся. Теперь в Петербурге.
     - Командует флотом?
     - Каким там флотом? Без дела сидит.
     Макаров рассказал,  что Сенявин, желая получить назначение на службу,
обращался с письмом к министру Траверсе, но тот ему даже не ответил.
     - Если бы вы знали, какой бездушный человек этот наш новый министр! -
с горечью сказал Макаров.  - Просто непонятно, как государь мог остановить
на нем свой выбор?
     - А  другие министры разве лучше?  -  подал голос молодой подпоручик,
отвязавший  лошадь  от  коновязи.  -  Когда  заурядный  повелитель  желает
выглядеть незаурядным, он не допускает к своему кругу людей умнее себя.
     Слова  подпоручика прозвучали  со  столь  неожиданной дерзостью,  что
Макаров и Арапов не нашлись что-либо сказать.  Подпоручик, отвязав лошадь,
хотел было уже садиться в седло, но раздумал, увидев появившиеся подводы с
ранеными солдатами.  Обоз  замыкали две  крестьянские телеги,  на  которых
сидели бабы с  ребятишками.  Кто-то  из  маленьких плакал,  но  сидевшие в
телеге на  плач  не  обращали внимания.  Проезжая мимо,  бабы  смотрели на
офицеров с опаской, словно боялись, что те могут повернуть их обратно.
     - Куда вы? - спросил Арапов.
     - Кто примет, погорелые мы... - ответили с последней телеги.
     - А мужики ваши где?
     - Погорелые мы... - повторил тот же голос.
     - Боже,  сколько горя принесла эта  война и  сколько еще принесет,  -
промолвил Макаров с состраданием.
     - Вы правы,  -  согласился с  ним подпоручик,  все еще остававшийся у
коновязи. - Слез много и будет еще больше.
     Он легко влез в седло и поскакал прочь.
     - Кто это? - спросил Арапов.
     - Он называл себя,  но  я  забыл,  -  отвечал  Макаров.  -  Странная,
нерусская фамилия.
     - Смелый юноша,  - заметил Арапов. - Но Бог с ним, - махнул он рукой,
- не  будем  говорить  о  нем.  Расскажите лучше  о  себе.  Как  вы  здесь
оказались?
     - Еду к Чичагову на службу.
     - В Дунайскую армию? А почему не во флот?
     - Флот?   Какой?   Разоряется  наш  флот...   А  у  меня  к  Чичагову
рекомендательное  письмо.   Говорят,   морским   офицерам   он   оказывает
покровительство.
     - Но как же к нему поедете? Если поедете этой дорогой, то попадете не
к Чичагову, а в руки французов.
     - Я знаю,  мне уже сказали...  Говорят,  французы уже под Смоленском.
Придется возвращаться и ехать через Москву.  - Макаров махнул рукой, давая
понять,  что им уже все решено и об этом не стоит более говорить.  - Ну, а
вы  как?   Каким  образом  здесь  оказались?   Уже  не  гусаром  ли  стать
собираетесь?
     - Я  почти и так гусар,  только мундир на мне флотский остался,  -  с
грустной усмешкой промолвил Арапов.
     Он  рассказал о  том,  как  попал в  корпус Витгенштейна,  упомянув о
сражении, в котором был убит его начальник генерал Кульнев.
     - Как я понял, вы человек теперь почти свободный, - сказал Макаров. -
Может быть,  к Чичагову вместе поедем?  Ежели не доберемся до Чичагова,  -
добавил  он  с  воодушевлением,  -  в  главной армии  останемся.  Все-таки
решающие сражения ожидаются там, а не здесь.
     - Это невозможно,  - сказал Арапов. - Я уже дал согласие командующему
служить у него и занесен в списки штабных офицеров.
     Макаров выразил сожаление, но уговаривать бывшего сослуживца изменить
свое решение не стал.  Поговорив еще немного,  они стали прощаться. Лошадь
Макарова стояла тут же,  у коновязи. Он отвязал ее и, не выпуская поводка,
снова обратился к Арапову:
     - Забыл  сообщить важную новость.  Когда  уезжал из  Петербурга,  там
прошел слух о назначении главнокомандующим русской армии Кутузова.
     - Победителя турок? - обрадовался Арапов.
     - В  верности слуха не убежден,  но слух сей идет от серьезных людей,
близких к властям.
     Макаров  поехал  той  же  дорогой,  что  и  молодой  подпоручик,  так
поразивший Арапова смелостью своих суждений.  "Если слух верен,  если и  в
самом деле главным будет Кутузов, положение может быстро измениться".
     Прошло несколько дней, и слух о назначении Кутузова главнокомандующим
русской армии подтвердился.  В лагере оживились. О Кутузове как полководце
не  знали  разве  что  рекруты.  Многие солдаты и  офицеры помнили его  по
прежним войнам.  Они не скрывали своей радости,  крестились:  "Слава тебе,
Господи, не будет теперь отступления!.."
     Вечером,   отдыхая  в  своей  палатке,  Арапов  слышал,  как  солдаты
салютовали  из  ружей  и  кричали  на  весь  лагерь:  "Едет  Кутузов  бить
французов! Едет Кутузов бить французов!"
     Назначение нового главнокомандующего вселило в людей добрые надежды.


                                    6

     Ушаков  опять  прихворнул.  Схватил  насморк с  чиханием да  головной
ломотой.  Не диво бы в ненастье застудился,  а то все время жара стояла. В
тот день,  когда обнаружилась болезнь, Федор сильно рассердился на барина.
Не  он ли говорил ему беречься,  не сидеть на крыльце разутым,  потому как
сквозняки там  постоянные?  Не  послушался...  Теперь вот  чихай,  раз  не
послушался.   Хорошо  еще  насморк,  могло  быть  хуже,  могло  при  таком
безрассудстве и другое привязаться, пострашнее насморка...
     - Чем ворчать,  съездил бы лучше в Темников,  -  сказал ему Ушаков. -
Может, почта есть? Заодно узнал бы, что нового о войне говорят.
     Федор послушался, поехал, наказав, однако, чтобы никуда не выходил из
комнаты. Ушаков обещал сидеть дома. Да ему сейчас и не до того было, чтобы
разгуливаться.  Недомогание клонило  ко  сну.  Его  удерживала от  постели
только мысль,  что потом ночью спать не придется. А бессонница ночью - это
хуже всего, время тянется бесконечно долго - ждешь, ждешь рассвета и никак
не дождешься...
     Оставшись один,  Ушаков  от  нечего  делать занялся своими записями о
Средиземноморском походе.  После возвращения из Севастополя, решив довести
их  до  конца,  он  много раз брался за  перо,  но работа не продвигалась:
чего-то не хватало ему для правдивого изображения событий, а уклоняться от
правды было не в его характере.  Не пошло дело и сейчас.  Просматривая уже
написанное,  он долго настраивался на то,  что писать дальше,  но от этого
только  сильнее разболелась голова,  и  в  конце  концов  он  вынужден был
оставить бумаги и лечь на кровать.
     Федор приехал из  города часа через три.  Без  почты.  Ни  писем,  ни
газет. Ушаков был огорчен.
     - А в городе что слышно? - спросил он, выслушав Федора.
     - Да что слышно?.. То же самое говорят, что и раньше говорили. Война.
     - И без тебя знаю, война. Про войну-то что говорят?
     - Что раньше говорили, то и теперь говорят. Слух такой, будто в армии
начальство сменили, главным над всеми Кутузова поставили.
     - Ну вот,  -  смягчился Ушаков,  -  а говорил, новостей нету. Новость
очень важная.
     Вопреки многим дворянам,  Ушаков лично ничего не имел против Барклая,
но замена его Кутузовым в  должности главнокомандующего все же обрадовала.
Кутузова он знал хорошо, считал выдающимся полководцем. Но в данный момент
дело было не только в его военном даровании. В русском дворянстве, как и в
самой  армии,   росло  недовольство  против  засилия  военных  начальников
иностранного  происхождения.   Поэтому  назначение  в  предводители  армии
природного русского было в интересах государства.
     - А еще что нового слышно?
     - Да больше ничего как будто... - отвечал Федор, стараясь припомнить,
что  еще  слышал достойного внимания адмирала.  -  Пожертвования с  народа
собирают.  Раньше на  обмундирование да  на  сдачу рекрутов по  последнему
набору  собирали,  а  теперь  еще  на  покупку волов  для  армии.  Еще  на
передвижной военный магазин пожертвований требуют, даже на дороги, мосты и
перевозы деньги собирают...
     - Ну и как?
     - Что как?  Кряхтит народ, а дает. Недовольных много. Сами-то дворяне
не очень раскошеливаются, все норовят на крестьянах выехать. Сказывают, на
уездных заводах для  мастеровых и  крестьян,  там работающих,  вроде новой
подати  установили:  хочешь  не  хочешь,  а  пятьдесят  копеек  с  носа  в
пожертвование отдай.  Сказывают,  в  Еремшинском  и  Мердушинском  заводах
рабочий люд  уже обобрали.  И  на  Вознесенском заводе то  же  самое -  по
пятьдесят копеек с человека вычли.
     Ушакову показалось, что Федор сильно преувеличивает. Он помнил, как в
Темникове на  телегах собирали пожертвования,  как  со  всех  сторон несли
добро всякое, а иные даже деньги давали.
     - Не  силой  же,  наверное,  по  пятьдесят копеек с  людей  взяли,  -
хмурясь, возразил он Федору, - добровольно, должно быть?..
     - Оно, конечно, принуждения открытого не было, а все же...
     Помолчав, Федор продолжал уже с явным осуждением:
     - Дворяне  только  кричат  "Отечество!   Отечество!",  а  как  помочь
Отечеству, так все тяготы на простых мужиков сваливают.
     - Ну это ты брось,  -  строго сказал Ушаков.  - Заводами теми, о коих
говорил, купцы владеют, а не дворяне.
     - Пусть так.  Но Титов дворянин!  А что сделал?  Семь рублей,  что на
полк   Тамбовский  пожертвовал,   на   крестьян   своих   разложил  -   по
двухгривенному на тягло. Даже в барыше от такого пожертвования остался.
     - Титов один такой.
     - Все такие.
     - Не  смей  так  говорить о  дворянах,  -  повысил  голос  Ушаков,  -
большинство дворян истинные сыны Отечеству своему!
     Федор с обидой отступил на шаг:
     - Зачем так кричишь на меня?
     - Потому что говоришь о дворянах неправду, и я не желаю тебя слушать.
Пошел вон!
     Федор ушел  красный от  обиды.  Ушаков слез с  кровати и  в  волнении
заходил по комнате.  Гневная вспышка вывела его из себя, и он никак не мог
успокоиться.  Он  сожалел,  что  мало отчитал слугу,  что  надо бы  с  ним
покруче...  Но мало-помалу гнев стал отходить, и он подумал, что поступил,
пожалуй, нехорошо, прикрикнув на Федора, что Федор в чем-то, может быть, и
прав...
     Федор  был  прав  во  многом.  Ушаков и  сам  понимал это,  только не
признавался себе...  Не  было  в  дворянах  того  патриотизма,  какой  ему
желалось видеть.  Рассказывали,  что близкий ко  двору князь Волконский на
вопрос государя,  что он думает о  вкладе дворян в  дело защиты Отечества,
ответил так:  "Государь,  я стыжусь, что принадлежу к этому сословию. Было
много слов,  а на деле ничего". Нет, не очень-то бескорыстны были дворяне,
когда дело касалось защиты Отечества. Да что дворяне! Цесаревич Константин
Павлович,    присоединившись   к   шумихе   о   помощи   армии,   поставил
Екатеринославскому  полку  из  своих  конюшен  126  лошадей,  запросив  за
каждую...  по  225  рублей.  Экономический совет ополчения хотел было  ему
отказать,  не без основания считая,  что оные лошади таких денег не стоят.
Но  государь  приказал  лошадей  взять,  оплатить,  и  Константин Павлович
получил от казны 28 350 рублей.  Кстати, из проданных им лошадей оказались
пригодными для  использования в  полку  только 26  голов,  остальные из-за
непригодности пришлось либо пристрелить, либо "сплавить" на сторону.
     Ушаков всего  этого  не  знал.  Он  многого не  знал,  живя  в  своей
Алексеевке.
     Вечером,   когда  беспричинный  гнев   прошел  окончательно,   Ушаков
спустился вниз, нашел там Федора и сказал ему с виноватым видом:
     - Давеча я зря на тебя нашумел.
     - Да ничего, - ответил Федор, еще не оттаяв как следует от обиды, - я
понимаю...  Нешто не  понимаю?  Ты,  батюшка,  добрый дворянин,  а  все  ж
дворянин.


                                  * * *

     Как только Ушакову стало лучше,  он сам поехал в  Темников.  Хотелось
встретиться с Никифоровым, узнать, как идут дела с набором ополчения. Хотя
он и отказался от начальствования и не имел к сим делам прямого отношения,
быть  от  них  совершенно в  стороне считал для  себя невозможным.  Добрым
советом или еще чем, но мог еще пригодиться...
     Никифорова в  управе не оказалось.  Секретарь Попов сообщил,  что его
вызвали зачем-то в Тамбов.
     - Не по делам ополчения?
     - Возможно.
     - Кстати, как с этим обстоят дела? - поинтересовался Ушаков.
     Попов разочарованно махнул рукой:
     - Пока  шумиха  одна.  Желающих  в  ополченцы  больше,  чем  надо,  а
вооружать нечем. Говорят, - добавил Попов, - в Вологодской губернии с этой
шумихой уже  кончили.  Вместо  ополчения там  теперь  звероловов-охотников
собирают,  кои  охотничьи ружья имеют.  Пятьсот охотников обещали в  армию
послать.
     С ополчением в России явно не ладилось.  Речей сказано много, а толку
пока никакого.  Все упиралось в  отстуствие вооружения.  Странно,  русское
правительство не  подумало  об  этом  раньше.  Самому  императору истинное
положение вещей  открылось только  в  конце  июля,  когда  он  проездом  в
Петербург останавливался в  Москве и  имел там разговор об  ополчении.  26
июля он писал отсюда Барклаю-де-Толли: "Распоряжения Москвы прекрасны, эта
губерния мне  предложила 80  тысяч  человек.  Затруднение в  том,  как  их
вооружить,  потому что, к крайнему моему удивлению, у нас нет более ружей,
между  тем  как  в  Вильно  вы,  казалось,  думали,  что  мы  богаты  этим
оружием..."
     - Вся надежда на англичан,  -  говорил Попов,  - только они нас могут
выручить.
     Забегая  вперед,  скажем,  что  Англия  действительно помогла России,
продав ей 50 тысяч ружей, но эти ружья пришли только тогда, когда Наполеон
уже побежал из России и острая надобность в них отпала.
     - А какие вести приходят из армии?
     - Ничего  утешительного.  Наши  отходят  к  Москве.  Думали,  Кутузов
поведет дело иначе, а он тоже отступает, как и Барклай отступал.
     - Отступление - еще не поражение, - промолвил Ушаков в раздумье.
     Из  управы Ушаков поехал к  купцу  Меднову,  которому Федор,  по  его
поручению,  заказывал набор фарфоровой чайной посуды. Меднов так и заюлил,
увидев его:
     - Не  угодно  ли  в  ресторацию?  Обещаю отменное угощение.  Посидим,
поговорим... Ежели, конечно, не побрезгуете за одним столом со мною быть.
     Ушаков отказался от ресторации и спросил о заказанной посуде.  Меднов
сообщил, что заказ готов, и повел его на склад.
     Набор стоял распакованным на широкой полке против зарешеченного окна.
Все изделия, отделанные золотом, оказались удивительно тонкой работы.
     - Обратите внимание,  какой  звон!  -  постучал по  чашке  Меднов.  -
Немецкий фарфор. Наши так не умеют делать.
     Набор  был  хорошим,  но  и  цена  оказалась  необыкновенной:  Меднов
запросил за него четыреста рублей.
     - Рад бы дешевле,  да не могу,  -  сказал он,  увидев на лице Ушакова
выражение крайнего удивления.  -  Нынче все дорого,  потому как война... С
нашего сословия,  -  продолжал он с доверчивой откровенностью,  -  тоже на
войну взносов требуют,  а где их взять,  если на товары не накинуть? Вот и
набавляем помаленьку.  Но скажу вам, батюшка, по совести набавляем, потому
как крест на себе имеем.  Московские купцы,  что на войну десять миллионов
жертвовать обещали,  не  так  ценами крутят.  Совсем совесть потеряли.  До
этого  сабля  шесть  рублей  стоила,   а  теперь  сорок  отдай,  за  ружье
восемьдесят просят,  тогда как цена настоящая от  десяти до  пятнадцати за
штуку.  Пистолеты тоже в шесть раз подорожали. Про сукно, обувь и говорить
нечего. Все подорожало, ни к чему не подступишься.
     После  таких  откровений торговаться показалось неудобным,  и  Ушаков
согласился оплатить запрошенную цену.  Он  сказал,  что пришлет за посудой
завтра своего слугу, и попросил к тому времени все как следует упаковать.
     - Все,  батюшка,  сделаем,  ничего не упустим,  - обрадованно заверил
Меднов, - пусть только приезжает да деньги пусть не забудет.
     Оставив купца,  Ушаков вышел на улицу, где его поджидал кучер. Теперь
оставалось сделать еще одно дело,  последнее - купить подарок Федору. Хотя
после ссоры и  состоялось между ними примирение,  в  том примирении еще не
было полноты,  в Федоре оставалась обида.  Виноват был он,  Ушаков,  перед
ним, крепко виноват, и надо было вину как-то искупить...
     Ушаков попросил кучера остановиться возле угловой лавки. Народу здесь
было  немного.  Войдя в  помещение,  он  позвал приказчика и  попросил его
подать кафтан из тех, что получше.
     - Извольте,  сударь,  сами  выбрать,  какой глазам вашим приглядится.
Хоть этот,  хоть другой -  все товары добротные. - Он принялся выкладывать
кафтаны на прилавок,  но тут вспомнил,  что у  него запрятан еще один ("Из
сукна аглицкого"),  сходил за ним и стал показывать со всех сторон. - Вот,
извольте полюбоваться.  Даже  самим графам да  князьям не  совестно носить
такое. Всего тридцать целковых. По нынешним временам почти даром.
     Ушаков заплатил деньги и с покупкой,  завернутой в бумагу, вернулся к
тележке.
     - А теперь куда? - спросил кучер.
     - Теперь домой, - весело ответил Ушаков.
     Настроение поднялось.  Ему  казалось,  что он  купил как раз то,  что
нужно,  и  уже  представлял,  как  обрадуется обнове Федор и  окончательно
очистится от обиды сердце его.
     Худо, когда в доме нет настоящего мира.


                                    7

     Сопровождаемый  многочисленной  свитой   и   императорской  гвардией,
Наполеон следовал на восток,  туда,  куда все дальше и  дальше уходила его
многотысячная  непобедимая  армия.   Русские  отступали.   Но   это   было
отступление, которое не могло радовать французов.
     Наполеон был  мрачен.  В  последнее время  он  вообще улыбался редко,
сделался  раздражительным.  Его  раздражали помощники,  раздражал сам  ход
войны.  Сколько времени прошло, как начался поход, а генерального сражения
все  нет.  Была  возможность окружить и  уничтожить Вторую  русскую армию,
которой командует Багратион, но сделать это не удалось. Багратион оказался
хитрее  посланных  против  него  французских  военачальников,  он  избежал
рокового для него сражения и  сумел в Смоленске благополучно соединиться с
армией Барклая.
     Под  Смоленском,  где соединились обе русские армии и  где на  первых
порах они оказали французам яростное сопротивление,  у Наполеона появилась
надежда кончить все разом.  Он послал в обход русской армии крупный корпус
с целью отрезать ей пути к отступлению и навязать генеральное сражение. Но
до генеральной баталии дело не дошло и  в  этот раз.  Русские ограничились
арьергардными сражениями и  ушли из Смоленска раньше,  чем французы смогли
преградить им путь.
     На пути Наполеона простирались вытоптанные,  выжженные поля,  то тут,
то там выступали дымящиеся развалины.  Наполеон смотрел на все это,  и ему
приходила мысль о  скифах.  Когда-то в далекие времена скифы,  обитавшие в
краях,  населяемых теперь русскими,  вот так же бесконечными отступлениями
заманивали противника в  безводные,  пустынные  степи,  изматывали его,  а
потом  одним  ударом  уничтожали.  Не  унаследовали ли  русские  вместе  с
бескрайними степными  просторами и  тактику  скифов?  Не  на  погибель  ли
заманивают они французов своим отступлением?
     Сердце Наполеона холодело от мысли о собственной армии, которая таяла
с каждым переходом.  Вначале наступали полмиллиона, теперь же было меньше.
Часть войск пришлось оставить на  захваченной территории для  охраны путей
снабжения. Большие потери понесены были в стычках с партизанами. А сколько
потерь от  болезней!..  Удручал большой падеж  лошадей.  Главный интендант
армии граф Дарю докладывал