ербурге останется, а тебя на его место. Впрочем, - добавил Пустошкин, -
если судить по справедливости,  такое решение будет правильным.  Этот пост
тебе еще при Потемкине принадлежал.
     Ушаков с сомнением покачал головой:
     - Поживем - увидим.
     Ушаков ехал в Петербург со смутными надеждами и сомнениями. В кармане
у  него лежал манифест Александра I  по  случаю вступления на престол.  Он
много  раз  вытаскивал  этот  манифест  и   вчитывался  в  слова  молодого
императора,  звучавшие  как  присяга:  "Восприемля престол,  восприемлем и
обязанность -  управлять Богом нам врученный народ по законам и по усердию
августейшей бабки нашей, императрицы Екатерины Великой". Сколько восторгов
вызвали  эти  слова  у  русского  дворянства!  Литератор Карамзин посвятил
Александру оду, в которой писал:

                     Как ангел Божий ты сияешь
                     И благостью, и красотой
                     И с первым словом обещаешь
                     Екатеринин век златой.

                     Ты будешь солнцем просвещенья -
                     Наукой счастлив человек!
                     И блеском твоего правленья
                     Осыпан будет новый век.

     "Неужели и  в самом деле наступило время торжества справедливости?  -
спрашивал себя Ушаков и тут же отвечал собственным мыслям:  -  Вряд ли. По
разговорам,  новый царь не очень решителен, а при недостатке решительности
благие намерения могут остаться только намерениями..."
     Прибыв в  Петербург,  он  сразу направился в  Адмиралтейств-коллегию.
Странное,  трепетное чувство овладело им,  когда он  поднимался по широким
ступеням в  приемную вице-президента.  Ему  все казалось,  что он  слишком
спешит,  что  перед  встречей  с  Мордвиновым  надо  бы  где-то  посидеть,
отдохнуть, собраться с мыслями. Но возвращаться было поздно.
     Приемная кишела народом. Кто-то куда-то уходил, кто-то приходил...
     Ушаков представился дежурному штаб-офицеру.
     - Вице-президент занят,  -  сказал ему дежурный штаб-офицер,  -  но я
постараюсь, чтобы вас принял кто-нибудь из членов коллегии.
     В  это  время появился невысокий смуглолицый человек с  адмиральскими
знаками отличия,  и  находившиеся в  приемной офицеры тотчас  зашушукались
между собой.  Адмирал держался с такой вызывающей самоуверенностью, словно
пришел в подчиненное ему учреждение.  Он сказал что-то штаб-офицеру, и тот
сразу же устремился в кабинет вице-президента.
     Это  был  маркиз де  Траверсе.  Ушаков много слышал о  нем.  Уроженец
Франции,  маркиз поступил на русскую службу,  как говорил сам,  с надеждой
обрести громкую военную славу. Во время русско-турецкой войны он некоторое
время командовал отрядом русских кораблей в Черном море, где действительно
обрел  славу,  только  не  славу  флотоводца,  а  капризнейшего эгоиста  и
истязателя низших чинов.  Рассказывали про  него такой случай.  Однажды во
время сражения один турецкий корабль сел  на  мель,  и  его капитан,  видя
безвыходность положения,  решил  сдаться приблизившемуся русскому фрегату.
Но  в  этот  момент появился корабль маркиза.  Увидев,  что  турки сдаются
командиру фрегата,  а  не  ему,  он  в  великой досаде приказал открыть по
судну,  выбросившему  белый  флаг,  артиллерийский  огонь.  Неприятельский
корабль был разнесен в  щепки,  хотя и  не  оказывал сопротивления.  Князь
Потемкин,  узнав об  этом случае и  раскусив,  что за человек этот маркиз,
решил от него избавиться и выпроводил в Петербург.  Все тогда думали,  что
маркиз уехал к себе во Францию. Ан нет, здесь остался, поднялся до полного
адмиральского чина.
     - И где же он теперь служит? - поинтересовался Ушаков.
     - Направляют главным командиром Черноморских флотов.
     - А фон Дезин?
     - Фон Дезина переводят в Адмиралтейство.  Государь соизволил включить
его в Особый комитет по образованию флота.
     Ушакова даже  качнуло в  сторону.  "Боже,  что  делается на  свете!..
Комитет по  образованию флота!  А  разве до  учреждения сего комитета флот
пребывал в небытии?.."
     Между  тем,   выйдя  из  кабинета  вице-президента  и  проводив  туда
ожидавшего маркиза, штаб-офицер подошел к Ушакову.
     - Пожалуйте в седьмую комнату, - сказал он ему, - там вас ознакомят с
указом о назначении вас командиром гребных судов Балтийского флота.
     - Благодарствую,  -  сгорая от  унижения,  не  своим  голосом ответил
Ушаков. - Лучше в другой раз...
     Он не помнил,  как выскочил из Адмиралтейства, как оказался на берегу
Невы.  Ему  легче  было  перенести рану  телесную,  чем  такой  вот  удар,
рассчитанный  хладнокровным  мстительным  умом.   Должность,  которую  ему
давали,  не соответствовала ни его заслугам,  ни опыту. Гребные суда давно
утратили роль в  морских сражениях,  на них смотрели как на нечто отжившее
свое и  теперь годное лишь на топку.  Но не это щемило больше душу.  Бог с
ней,  с должностью,  не в чинах счастье. Где бы ни служить, лишь бы служба
шла на пользу отечеству.  Его убила обставленность назначения,  то заранее
обдуманное  выражение  недружественности  к  его  судьбе,   имевшее  целью
унизить,  развенчать его как выдающегося флотоводца.  "А еще надеялся, что
вернут меня в Херсон",  -  укоряюще усмехнулся над собой Ушаков,  вспомнив
последний разговор с Пустошкиным.
     Нева  расстилалась перед ним  тихо и  ласково,  словно понимала,  что
творилось у него на душе, и желала ласковостью своей успокоить. Машинально
опустив руку в карман, нащупал какую-то бумагу и вытащил ее наружу. То был
манифест царя,  которым он зачитывался по пути в  Петербург.  Все с той же
укоряющей усмешкой разорвал ее в клочья и бросил в реку.


                                  * * *

     ...Арапов дождался,  когда  шаги  на  втором этаже  затихли,  оставил
газету и  пошел спать.  Он  не  помнил,  как заснул.  Проснулся от  света,
проникавшего в его комнату через приоткрытую дверь из столовой. В столовой
кто-то ходил. Прислушавшись, догадался, что это сам адмирал, и эта догадка
тотчас подняла его с постели. Он оделся и вышел.
     Ушаков  был  в  рабочей адмиральской форме,  словно собрался идти  на
службу. На бледном лице лежала тень задумчивости.
     - Доброе утро, Федор Федорович, - поклонился Арапов.
     Ушаков ответил кивком головы.
     - Пока не утро, еще ночь на дворе.
     - А мундир?..
     - Забыл снять. Я не ложился. Думал, и вы не спите.
     В руке у него были какие-то бумаги.  Он положил их на край стола, сам
сел у стены в кресло.
     - Мой ответ царю,  - пояснил он, перехватив взгляд Арапова. Помолчав,
добавил: - Пока писал, пришлось вспомнить всю свою долгую службу.
     - Вы написали о несправедливостях к вам, кои заставили вас страдать?
     - Нет, это теперь ни к чему.
     - Тогда о чем же написали?
     - Да ни о чем. Прочтите сами, если хотите.
     Арапов взял письмо и стал читать:
     "Всемилостивейший государь!  В  письме  товарища министра морских сил
объявлено  мне:   вашему  императорскому  величеству  в  знак  милостивого
благоволения благоугодно узнать  подробнее о  душевной  болезни  моей,  во
всеподданнейшем прошении об  увольнении меня при старости лет за  болезнью
моею от службы упомянутой.
     Всеподданнейше доношу:  долговременную службу мою продолжал я от юных
лет моих всегда беспрерывно с  ревностью,  усердием и отличной и неусыпной
бдительностью.  Справедливость сего свидетельствуют многократно получаемые
мною знаки отличий,  ныне же  по окончании знаменитой кампании,  бывшей на
Средиземном  море,  частию  прославившей флот  ваш,  замечаю  в  сравнении
противу  прочих  лишенным  себя  высокомонарших  милостей  и   милостивого
воззрения.  Душевные  чувства  и  скорбь  моя,  истощившие  крепость  сил,
здоровья,  Богу известны -  да  будет воля Его святая.  Все случившееся со
мною приемлю с  глубочайшим благоговением.  Молю о  милосердии и  щедроте,
повторяя всеподданнейшему прошение свое от 19 декабря минувшего 1806 г.".
     - Тут еще какая-то бумага, - сказал Арапов.
     - То сопроводительная записка на имя Чичагова.
     В записке было следующее:
     "Вследствие милостивого благоволения его императорского величества, в
письме вашего превосходительства мне объявленном,  об  узнании подробнее о
душевной болезни моей,  во всеподданнейшем прошении об увольнении меня при
старости лет за  болезнью моею от службы упомянутой,  всеподданнейшее свое
донесение его  императорскому величеству при  сем  представить честь имею,
всепокорнейше    прошу    ваше    превосходительство    представить    его
всемилостивейшему государю императору и  не оставить вашим благоприятством
по моему прошению,  от 19 декабря минувшего 1806 года писанному, в каковой
надежде имею честь быть с совершенным почтением и преданностью".
     - Как находите сие? - спросил Ушаков, когда Арапов кончил читать.
     Тот подумал немного и ответил:
     - Думаю, принятия решения им теперь не миновать.
     Появился заспанный Федор.
     - Чего всполошились? И меня разбудили. До утра еще далеко.
     - До  сна ли теперь?  -  поднялся с  кресла Ушаков.  -  Поставь лучше
самовар. Посидим за чаем да поговорим. Этак время быстрее пройдет.


                                    6

     Отправив письма Чичагову,  Ушаков стал с  нетерпением  ждать  решения
своей  участи.  Военная служба опостылела до того,  что ему стоило немалых
усилий  заставлять  себя  ходить  в  порт,  казармы,  выслушивать  рапорты
начальников команд,  разговаривать с ними. Он испытывал перед этими людьми
мучительную неловкость,  словно в чем-то обманул их. Об отставке он никому
не  говорил,  и тем не менее об этом все уже знали.  Ушаков замечал это по
настороженно-сочувствующим взглядам своих подчиненных,  по торопливости, с
какой  выполнялись  его  распоряжения,  по готовности угодить ему во всем,
дабы уберечь от огорчений.  В его присутствии они уже  не  вели  себя  так
раскованно,  как прежде,  не приставали с вопросами,  а смотрели на него с
затаенной опаской и немым укором:  "Неужели и в самом деле нас  покинешь?"
Он не мог переносить таких взглядов и старался поскорее уйти.
     Однажды   ему   на   службу   доставили   записку   от   предводителя
петербургского дворянского собрания графа Строганова.  Граф просил прибыть
к нему по делу, связанному со сбором пожертвований в пользу русской армии.
     В  Петербурге давно уже велась кампания добровольных пожертвований на
алтарь    отечества.    Особенно    она    усилилась    после    поражения
русско-австрийской армии  в  битве  с  войсками Бонапарта при  Аустерлице.
Движимый патриотическими чувствами,  Ушаков не остался в стороне и внес от
себя для нужд армии две тысячи рублей наличными да, кроме того, пять пушек
и  имеющий  великую  ценность алмазный челенг,  пожалованный ему  турецким
султаном в  знак монаршего восхищения его  победоносными действиями против
французских войск при завоевании Ионических островов.  "Интересно, что еще
нужно  графу?   -  размышлял  Ушаков,  направляясь  в  здание  дворянского
собрания. - Я, кажется, и так уже отдал достаточно..."
     Граф в  пышном  парике,  какие  носили  еще  во времена Екатерины II,
принял его в огромном кабинете,  украшенном картинами и статуями.  Рядом с
графом   находился  его  секретарь,  сухопарый  молодой  человек,  который
поминутно наклонялся  к  нему,  что-то  подсказывая.  Графу  было  уже  за
семьдесят, и он одряхлел памятью.
     - Ушаков?  Адмирал?..  -  безуспешно пытался приподняться граф, чтобы
стоя приветствовать посетителя.  -  Весьма, весьма рад. Я вас помню, очень
хорошо помню. Еще с того времени помню, когда вы вместе с Алексеем Орловым
в Чесменской бухте турок потопили.
     - То был,  ваше сиятельство, адмирал Спиридов, - подсказал секретарь.
- Адмирал Ушаков турок топил в последнюю русско-турецкую войну,  при князе
Потемкине.
     - Да,  да,  верно...  -  согласился  с  ним  Строганов.  -  Именно  в
последнюю.  Как же,  Калиакрия!.. Помню! Я все помню. Помню, как по случаю
сей  победы  вместе  у  великой государыни Екатерины обедали.  Славный был
обед.
     Ушаков никогда не удостаивался чести обедать в  обществе императрицы,
тем не менее счел нужным не перечить именитому сановнику.
     - Я прибыл по письму вашего сиятельства, - учтиво поклонился он.
     - Ах,  да...  помню,  помню,  -  закивал головой граф. - Мною получен
высочайший рескрипт  касаемо  вашей  особы.  Голубчик,  -  обратился он  к
секретарю,  -  прочтите господину адмиралу.  Сейчас все узнаете,  -  снова
повернулся он к Ушакову, наклоном головы приглашая его к терпению.
     Секретарь взял со стола бумагу и стал читать:
     - "Граф Александр Сергеевич!
     До  сведения моего дошло,  что  между приношениями в  дар  Отечеству,
предложенными в  здешнем  дворянском собрании,  адмирал Ушаков  представил
алмазный  челенг,  турецким  султаном  ему  пожалованный.  Отдавая  полную
справедливость  благородным  чувствованиям,  к  такому  пожертвованию  его
побудившим,  почитаю,  что  сей знак сохранен должен быть в  потомстве его
памятником подвигов,  на водах Средиземного моря оказанных. Посему и желаю
я,   чтобы  вы  объявили  адмиралу  Ушакову  благодарность  мою  за  столь
знаменитое  пожертвование,   возвратили  ему   сию  вещь,   которая  будет
свидетельствовать сверх  военных его  подвигов и  примерное соревнование к
благу   любезного  Отечества.   Пребываю  в   протчем  вам   благосклонный
Александр".
     - Наш  государь все знает,  все помнит,  -  заговорил Строганов,  как
только смолк голос секретаря.  -  Его величество весьма вами доволен,  и я
выражаю вам  то  же  самое  чувство,  что  и  государь наш  всемилостивый.
Прощайте, адмирал. Да сохранит вас Бог!
     Ушаков поклонился и  отступил на  шаг в  ожидании,  что будет дальше.
Судя по  высочайшему рескрипту,  ему должны были вернуть челенг,  но граф,
казалось,   забыл  об  этой  мелочи.  Секретарь  снова  наклонился  к  уху
одряхлевшего сановника.
     - Помню,  помню!..  - встрепенулся граф. - Пожалуйста, подайте вон ту
шкатулку.  Вот  так!  Спасибо,  голубчик.  А  теперь,  адмирал,  прошу сию
шкатулку  принять  в   собственные  руки.   Тут  челенг,   по  закону  вам
принадлежащий.  Сохраните его  для  потомства как памятник подвигов ваших.
Прощайте, адмирал!
     К возвращению ему челенга Ушаков отнесся как-то  безразлично.  Только
подумал с надеждой: "Если государь знает о челенге, значит, ему доложили и
о моем последнем письме. А если это так, то решение о моей отставке должно
быть уже принято".
     От  графа  Ушаков  сразу  поехал  домой.  Открывая ему  дверь,  Федор
сообщил:
     - А у нас гость. Федор Иванович пожаловал.
     - Добро.  Положи  куда-нибудь,  -  сунул  он  Федору шкатулку и  стал
раздеваться.
     - Что это,  уж не султанская ли вещица?  -  приняв шкатулку, изумился
Федор. - Вернули? Выходит, не подошла... Что же теперь с ней делать?
     - Я же сказал, спрячь. В комнату мою отнеси.
     - Ладно,  отнесу,  -  промолвил Федор и  напомнил о  госте:  -  Федор
Иванович в столовой дожидается.
     Федор  Иванович доводился Ушакову  племянником,  был  сыном  младшего
брата Ивана,  погибшего во  время одного из дальних плаваний.  Хороший был
офицер.
     Сын Федор пошел по  его следам:  окончив кадетский корпус,  тоже стал
служить во флоте. Он жил в Кронштадте, имея чин лейтенанта.
     - Здравствуй,  Федор  Иванович,  -  приветствовал Ушаков  племянника,
войдя в столовую. - Какими судьбами?
     - Здравия желаю, дядюшка! - низко поклонился ему гость.
     Федор Иванович сообщил,  что  приезжал в  Министерство морских сил  и
зашел к нему по пути.  Сухощавое лицо его было обветренно.  В остальном он
оставался таким  же,  каким  его  Ушаков видел в  последний раз  -  тонкий
курносый нос,  глубоко посаженные серые вдумчивые глаза:  вылитый покойный
отец.
     - Что у тебя в министерстве? Важное дело?
     - Важное, дядюшка, зело важное... - Федор Иванович помедлил немного и
продолжал, оживившись: - В министерстве новость про вас слышал, сказывали,
будто государь рескрипт подписал - дана вам, дядюшка, полная отставка.
     Поджав губы, Ушаков покивал головой:
     - Коли так - хорошо. Давно жду.
     Он  старался выглядеть перед племянником спокойным,  даже  беспечным:
пусть думает, что рад государевому решению.
     Вошел  Федор-слуга,   потоптался  перед  хозяином,   желая  о  чем-то
спросить, но, так и не спросив, принялся накрывать стол.
     - Александр Петрович приходил? - поинтересовался Ушаков.
     - Не  был.  Как утром ушел,  не  появлялся более.  Сказывал,  будто в
министерстве дела у него...
     Ушаков снова обратился к племяннику:
     - А у тебя что за дела в министерстве? Так мне и не сказал.
     - Видите ли,  дядюшка, - заколебался с ответом Федор Иванович, - слух
прошел,  будто в Средиземное море к Сенявину подкрепление посылают - то ли
фрегат, то ли два фрегата.
     - За  стол садитесь,  -  бесцеремонно вмешался Федор,  -  за столом и
поговорите. А то у гостя нашего, наверное, с утра росинки во рту не было.
     Некоторое время ели  молча.  Но  вот  Ушаков,  вспомнив о  прерванном
разговоре, положил вилку и обратился к племяннику:
     - Итак, готовится к отправке фрегат. Что дальше?
     Федор Иванович сразу перестал есть, заговорил просяще:
     - Дядюшка,  замолвите за меня слово. Надоело тут, хочу на тот фрегат,
хочу к  Сенявину плыть,  а без протекции кто возьмет?  Вся надежда на вас,
дядюшка, - закончил он с мольбою в голосе.
     Ушаков  сердито  кашлянул,  насупился.  Не  понравилась  ему  просьба
племянника.
     Эскадра,   куда   желал  попасть  Федор  Иванович,   была  послана  в
Средиземное море осенью 1805 года для принятия Ионических островов, в свое
время  отвоеванных Ушаковым от  французов,  под  "особое  покровительство"
российского императора.  Ушаков думал,  что  эскадру поручат ему  -  очень
хотелось,  но Чичагов, к которому он обратился, недвусмысленно дал понять,
что об этом не стоит даже разговаривать.
     - Вы нужны здесь, - сказал он ему, - лучше порекомендуйте вместо себя
кого-нибудь другого.
     - Ну...  ежели для сего дела я уже не гожусь,  -  помедлив, промолвил
Ушаков,  -  то  советую обратить внимание на Дмитрия Николаевича Сенявина.
Знатный флотоводец.
     Чичагов удивился. Он никак не ожидал такой рекомендации.
     - Мне рассказывали,  что вы находились с ним в великой ссоре,  он был
на стороне ваших врагов.
     - Сие не меняет моего к нему отношения, - нахмурился Ушаков: ему было
неприятно вспоминать прошлое.
     Сенявина Ушаков знал еще  с  русско-турецкой войны,  когда тот служил
под его началом.  Он очень ценил его смелость,  находчивость,  широту ума,
прочил ему  большое будущее.  Сенявин на  любовь отвечал любовью,  называл
Ушакова своим учителем,  учился у него искусству флотоводческого дела.  Но
потом в  их отношения вмешались недоброжелатели Ушакова,  в первую очередь
граф Войнович и  Мордвинов.  Поверив наговорам этих людей,  молодой офицер
охладел к  своему учителю и  командиру,  хуже того,  стал ему  дерзить,  а
однажды даже отказался выполнить одно из его распоряжений. Потемкин, узнав
о  случившемся,  вынужден  был  посадить  Сенявина под  арест.  Нарушителя
воинской дисциплины хотели судить,  но  за  него заступился сам же Ушаков,
простивший ему дерзостные выходки. Дружба между ними возобновилась и более
не нарушалась.  Они вместе участвовали в Средиземноморском походе в 1798 -
1800 годах.  После этого похода Сенявин некоторое время служил начальником
Херсонского порта,  а  затем  в  чине  контр-адмирала получил назначение в
Ревель на должность командующего тамошней эскадрой.
     Кандидатура   Сенявина   в   предводители   экспедиционной   эскадры,
предложенная Ушаковым,  была утверждена самим императором и вскоре,  уже в
звании  вице-адмирала,  Сенявин  вышел  в  море.  Провожая его  в  дальнее
плавание, Ушаков не сдержал слез. Он провожал с ним св