тучаться на
огонек. Это было в селении, стоявшем на краю глубокого оврага, одним краем
упиравшегося в редкий, наполовину вырубленный перелесок. Хозяин избы, куда
постучался Арапов,  вышел из  сеней,  недоверчиво оглядел его с  головы до
ног, затем бросил беглый взгляд на коня и сипловатым голосом спросил:
     - Партизан?
     - Русский офицер,  -  представился Арапов и тут же добавил:  - Мне бы
только до рассвета. Я заплачу.
     - Да уж ладно,  проходи, - дал ему дорогу в сени хозяин. - Проходи, а
я пока лошадку покрою. Ишь, дрожит. Гнал, видно, сильно.
     Изба  дохнула на  Арапова неприятной затхлостью и  гарью.  Посередине
избы над лоханью горела лучина.  При ее дрожавшем свете Арапов увидел стол
с  остатками  недавнего ужина,  образа  в  углу  над  столом  и,  наконец,
сухонькую женщину  с  накинутым на  плечи  платком,  возившуюся у  печи  с
посудой. Увидев чужого человека, она испуганно перекрестилась и сказала:
     - Не прогневайся, батюшка, ничего более у нас нету, все забрали.
     - Да я,  бабушка,  ничего не прошу,  мне ничего не надо, - постарался
успокоить ее Арапов, - мне бы переночевать только.
     Вошел сам хозяин,  бросил шубенку на коник и неодобрительно посмотрел
на гостя, все еще стоявшего у порога.
     - Раздевайтесь, ваше благородие, да садись. Правда, худо у нас, но не
поедешь же новый ночлег искать.
     Арапов разделся и,  не расставаясь с дорожной сумкой, прошел к лавке,
стоявшей у передней стены так, что один конец ее заходил за стол.
     - Что же это вы вдвоем живете, - заговорил он, желая завязать беседу,
- или Бог детей не дал?
     - Почему не дал?  Дал.  Дочь замуж в  Косогорье ушла,  а сына прошлым
летом в рекруты взяли...  А ты,  ваше благородие, может, ужинать хочешь? -
вдруг спросил хозяин.  -  Уж не обессудь, нету еды у нас барской. Картошки
сварить можем, а другого ничего нет.
     - Да  вы не беспокойтесь,  еда у  меня есть,  -  похлопал по дорожной
сумке Арапов.
     Хозяин сам смахнул со стола остатки крестьянского ужина, для верности
провел по  нему рукавом,  после чего объявил,  что  теперь можно садиться.
Арапов стал расстегивать сумку. В дорогу ему дали кусок ветчины, сухарей и
небольшую склянку водки.  Выкладывая все это на стол, он тайком поглядывал
на хозяйку,  которую запах ветчины взволновал до того,  что она полезла на
печку, чтобы быть от соблазна подальше.
     - Много  ли  ваших  от  войны пострадало?  -  спросил Арапов хозяина,
продолжая опоражнивать сумку.
     - Да ведь как не пострадать от войны такой?  -  отвечал хозяин. - Все
пострадали,  вся деревня.  Нас она,  почитай,  нищими сделала.  Да  не нас
одних, всю деревню...
     Арапов  предложил ему  выпить  и  закусить вместе  с  ним.  Старик не
отказался.
     - В  чем  же  разорение от  войны  сказалось?  -  вернулся  Арапов  к
прерванному разговору.
     - Во всем,  ваше благородие,  -  отвечал старик, выпив водку. - Сидим
мы,  значит,  эдак перед обедом,  -  начал он рассказывать, - вдруг видим,
обоз громыхает -  фуры порожние,  а рядом с фурами солдаты, бусурманы эти,
чтоб на том свете черти на угольях их жарили! На конях. Лопочут по-своему.
Моя изба крайняя.  Подъезжают эдак и на хлеб показывают, дескать, давай. Я
им нету,  говорю,  а  они не понимают по-нашему.  Сами шастать стали.  Что
найдут -  на фуры. Коровенка была, три овечки - взяли, ничего не оставили.
У других мужиков тоже. Всю деревню обчистили.
     Арапов налил ему еще немного, старик выпил и продолжал:
     - Если бы не партизаны, все бы мы померли смертью голодной. Выручили,
кормильцы наши.  Отбили у бусурманов обоз -  то ли с нашим хлебом, то ли с
другой деревни,  только отбили и  с нами тем хлебом по-братски поделились.
Теперь, слава Богу, до Рождества протянем.
     - А потом как?
     - Опосля видно будет.  Не  оставит Исус Христос,  выживем как-нибудь.
Да,  по правде сказать,  не так мы уж и ограблены.  Рассказывают, в других
деревнях без домов люди остались.
     Хозяин  только пил,  но  закусывать не  стал.  Зачем  обижать доброго
гостя?  Самому ветчинка пригодится.  Поблагодарив за угощение,  он спросил
гостя, где ему лучше стелить - на печке или на лавке?
     - Лавка широкая, на ней и устроюсь, - сказал Арапов. - Только стелить
ничего не надо, я привык спать по-походному.
     Хозяин согласился -  на лавке так на лавке,  - поправил начавшую было
гаснуть лучину и  полез на  печку.  Арапов снял сапоги,  но раздеваться не
стал,  лег в мундире,  подложив под голову дорожную сумку. Лучина погорела
немного и погасла.
     "Спать надо, спать!" - приказал себе Арапов. Но заснуть не удавалось.
Не унималась мысль о  судьбе приютивших его людей:  что будет с ними после
Рождества,  когда кончится хлеб? Кто им поможет? Кто поможет другим, таким
же разоренным?  Ведь таких тысячи! А сколько пострадавших в Москве! Дорого
обойдется России эта ужасная война.
     Где-то под утро,  когда было еще темно,  Арапов встал, ощупью обулся,
выложил из  сумки все,  что  было у  него съестного,  за  исключением двух
сухарей,  и, одевшись, тихо, стараясь не разбудить хозяев, вышел за дверь.
В сенях, однако, он не смог найти выхода. Долго бы, наверное, пришлось ему
тыкаться в темноте, если бы не вышел сам хозяин.
     - Уезжаешь, ваше благородие?
     - Надо.
     - Тогда с Богом.
     Он  вывел  его  из  темных сеней,  подвел лошадь,  помог оседлать ее,
привязать к седлу мешок, в котором еще оставалось фунта четыре овса.
     - До Смоленска отсюда далеко? - спросил Арапов.
     - Далеко, ваше благородие.
     Выспросив,  по какой дороге лучше ехать, Арапов попрощался с хозяином
и выехал за околицу.  Рассвет занялся, когда деревушка осталась уже далеко
позади.
     Арапов торопился.  От  усилившегося за  ночь  мороза закоченели руки,
ноги,  но  он  не слезал с  седла -  гнал и  гнал.  И  только когда лошадь
окончательно выдохлась и  не  могла больше идти рысью,  он  выбрал место у
небольшого горелого лесочка, отвязал неслушавшимися пальцами мешок с овсом
и положил перед мордой лошади. Та сразу же принялась за корм. Арапову тоже
хотелось есть,  но прежде надо было как-то согреться. Подумалось о костре.
Костер -  это, конечно, хорошо, но для костра нужно время, а у него его не
было.  Он побегал,  попрыгал вокруг лошади, потом достал из сумки сухарь и
стал его грызть, продолжая делать резкие движения, чтобы лучше согреться.
     Стояла тишина. Но тишина показалась ему иной, не такой, что раньше. В
ней  чувствовалась какая-то  настороженность,  словно  за  почерневшими от
стужи деревьями стояли солдаты, ждавшие команды открыть пальбу.
     Вдруг  Арапову почудились голоса.  Он  посмотрел в  ту  сторону,  где
кончался лес,  и  замер от  неожиданности:  из-за  деревьев шагом выступал
конный разъезд французов. Неприятель находился так близко, что Арапов ясно
различал на киверах солдат медные одноглавые орлы.
     Оцепенение длилось какие-то секунды.  Придя в себя, Арапов вскочил на
коня и  что есть духу погнал в противоположную от неприятельского разъезда
сторону.  Французы,  увидев его, поспешили за ним, стреляя из пистолетов и
ружей.  Он слышал свист пуль,  но не смел оборачиваться, думая лишь о том,
чтобы скорее проскочить за бугор,  выступавший впереди застывшей штормовой
волной. Там, за бугром, было его спасение...
     Казалось,  ему помогал сам Бог.  Французы стали отставать. Вот он уже
на гребне бугра.  Еще секунда,  и он будет вне опасности. Но в этот момент
лошадь  споткнулась,  он  вылетел из  седла,  почувствовав сильный удар  в
спину,  словно его  ткнули тупым концом пики.  Упав,  Арапов на  некоторое
время потерял сознание,  а  когда очнулся,  услышал рядом топот копыт.  Но
лошади скакали почему-то не со стороны французов,  а  со стороны обратной,
оттуда,  куда Арапов стремился в надежде найти спасение.  Он приподнялся и
увидел  казаков,   преследовавших  французов.  "Слава  тебе,  Господи!"  -
воскликнул он про себя, готовый заплакать от радости.
     Казак, отставший от товарищей, заметил его и повернул к нему коня.
     - Ранен?
     - Не знаю. Болит все... Должно быть, ушибся сильно.
     - Ушибся - не расшибся, пройдет.
     Арапов, все еще не поднимаясь, спросил:
     - До штаба далеко?
     - Какой тебе штаб нужен? - насторожился казак.
     - Нужна главная квартира армии.
     Казак посмотрел на  него  и,  ничего не  сказав,  принялся ловить его
лошадь,  кружившую рядом.  Поймав,  он привел ее к нему под уздцы и только
тогда сказал:
     - Тут недалеча деревня, верст шесть будет. Приедешь, там тебе скажут.
     Казак поскакал догонять своих,  а Арапов,  превозмогая боль,  кое-как
влез на коня и шагом поехал по направлению,  где, по словам казака, должна
была находиться деревушка.  Хотя и  ехал медленно,  хотя и  не встряхивало
совсем,  движение причиняло ему боль во  всем теле,  которая усиливалась с
каждым шагом. Вскоре он почувствовал, как нательная рубаха стала липнуть к
спине.  Вначале подумал,  что это от  пота,  но потом понял:  нет,  это не
пот...  Откуда быть поту,  когда от  холода лицо сводило?  Он  понял,  что
ранен,  что  удар в  спину,  который почувствовал на  бугре,  был вовсе не
ударом копья, то угодила в него пуля.
     К счастью,  вскоре показалась деревушка,  о которой говорил казак,  и
это его взбодрило. "Доеду, должен доехать", - внушал он себе.
     Боль утихла,  но ненадолго. Через некоторое время она возобновилась с
такой жгучестью,  что находиться в седле стало невмоготу,  он спустился на
землю и дальше пошел пешком,  держась за уздечку.  Стала кружиться голова.
Шагая,  он чувствовал,  что вот-вот упадет,  и еще крепче сжимал немеющими
пальцами уздечку.  Нет, он не должен упасть, он должен дойти. Во что бы то
ни стало! Ведь осталось уже совсем немного...
     Его остановили два офицера.
     - Адъютант фельдмаршала,  -  представился старший по званию.  - С кем
имею честь?
     Арапов достал из внутреннего кармана пакет и протянул его офицеру:
     - Фельдмаршалу... донесение...
     Теряя сознание, он повалился на землю.


                                    12

     Больные   ополченцы  прожили   у   Ушакова  не   одну   неделю,   как
предполагалось,  а  две.  Посвежели мужики на добрых хлебах.  В  дорогу им
наложили всякой всячины,  чтобы было чем подкрепиться в первое время, мало
того,  каждому дали  по  новой шубе.  Шубам мужики были  особенно рады.  В
Алексеевку их  привезли на колесах,  а  уезжать пришлось уже на санях,  по
снегу. Зима подкатила. А зимой без теплой одежды куда сунешься?
     В Темников ополченцев отвозил сам Ушаков.  Ему захотелось посмотреть,
как идут дела с устройством госпиталя,  вот и захватил их попутно.  Мужики
беседовали с ним всю дорогу.  Благодарили за хлеб-соль, за отеческое к ним
отношение,  говорили, что сами будут и детям своим закажут молиться за его
здоровье.  А перед самым Темниковом,  осмелев, они задали адмиралу вопрос,
который, должно быть, давно уже не давал им покоя:
     - А что, батюшка, выйдет ли после войны крестьянам полная воля?
     - Не знаю, дети мои, - ответил Ушаков.
     - А разве в манифесте, что с амвонов читали, о том не сказано?
     - Нет, не сказано.
     - А  в  народе толкуют,  будто сказано.  Толкуют,  будто царь сам сие
слово в манифест вписал.
     Ушаков помнил содержание манифеста. Слово "свобода" там действительно
упоминалось,  но совершенно в  ином значении.  Вкладывая в  это слово свой
смысл, крестьяне, несомненно, впадали в глубокое заблуждение.
     - Нет,  дети мои,  -  сказал Ушаков,  - о воле крепостным в манифесте
ничего не сказано.  Но, - добавил он, чтобы не очень расстраивать мужиков,
- может, и сбудется то, о чем говорите.
     Городничий, приняв выздоровевших ополченцев для отправки с какой-либо
партией,  долго не отпускал от себя Ушакова. Он был несказанно рад бегству
Наполеона из  Москвы и  желал рассказать адмиралу все,  что стало известно
ему об этом бегстве.
     - А вы,  Федор Федорович,  как в воду глядели, когда говорили, что не
удержаться в Москве Наполеону,  - с удовольствием потирал руки городничий.
- По-вашему все и  вышло.  Про войну все наперед знали.  А  теперь,  Федор
Федорович,  -  продолжал он,  -  хочу ваше мнение знать,  что с Наполеоном
дальше будет? Сумеют его заполонить наши или нет?
     - Этого я не знаю,  - неохотно отвечал Ушаков, думая, как бы поскорее
отвязаться от этого человека, разговор с которым не доставлял ему большого
удовольствия.
     От городничего Ушаков поехал к протоиерею Асинкриту. Главный соборный
служитель был с ним в одних летах,  но сохранился лучше, недуги его еще не
трогали.  Только борода была уже вся седая.  Хотя они и  хорошо знали друг
друга,  Ушаков не  был  с  ним  так  близок,  как с  настоятелем монастыря
Филаретом.
     - Доброе  дело  задумали вы,  Федор  Федорович,  -  сказал протоиерей
Ушакову,  пригласив его к  себе.  -  Нет более доброго деяния,  чем помощь
ближнему.
     - Вам,  батюшка,  спасибо,  - отвечал Ушаков, - спасибо за помещение,
что под госпиталь уступаете.
     - Господь Бог возблагодарит нас за все.
     Протоиерей послал за уездным лекарем,  и когда тот пришел, они втроем
стали  осматривать отведенные под  палаты  комнаты,  обсуждать,  куда  что
поставить.  Койки были уже на  месте,  оставалось только расстелить на них
матрацы, одеяла, принести подушки.
     - А как с лекарствами? - поинтересовался Ушаков.
     - Уже  послал человека в Тамбов,  должен кое-что привезти,  - отвечал
лекарь. - А на первых порах на месте необходимое найдем.
     Лекаря беспокоило другое:  как  быть с  наймом санитаров,  кои должны
смотреть за  больными и  содержать в  тепле и  чистоте помещение?  По  его
расчетам,  для обслуги требовалось,  самое малое,  шесть человек.  Всем им
надо было положить какое-то жалованье.
     - Об  этом заботы вашей быть не  может,  -  сказал ему протоиерей.  -
Среди  прихожан  наших  найдутся такие,  которые  без  корысти  согласятся
ухаживать за  больными.  Нужно будет,  из  женской обители придут -  белье
постирать или  еще  что.  Насчет  людей  беспокойства быть  не  должно,  -
убежденно добавил духовный служитель,  -  выйдет время -  сам за  больными
смотреть буду. Дело это божеское.
     Долго еще обсуждали они,  как все лучше устроить, чтобы не получилось
потом скандала,  чтобы все довольными остались.  Ушаков уехал домой только
после  обеда,  который  отец  Асинкрит  устроил  в  его  честь.  На  обеде
присутствовали также уездные лекарь,  дьячок и два соборных иерея. Трапеза
прошла без громких слов, чинно и тихо.
     Денег,  выданных лекарю  на  неотложные расходы,  хватило  ненадолго.
Перед  самым Рождеством лекарь приехал снова и  заявил,  что  у  него  уже
ничего не осталось,  а надо позарез еще рублей сто пятьдесят. Ушаков выдал
ему требуемую сумму,  даже не спросив, на что тот собирается ее истратить.
Впрочем,  лекарь обещал в  ближайшие дни  представить ведомость расходов и
отчитаться перед ним до последней копейки.
     - К вашему сведению,  Федор Федорович,  - сказал он, получив деньги и
спрятав их в карман, - мы приняли первых больных. Четыре человека. Желаете
посмотреть, как они разместились?
     День стоял хотя и морозный, но безветренный, ясный. Ушаков согласился
поехать.  Федор, правда, поворчал, как всегда, но в конце концов отступил,
упросив,  однако,  чтобы он  в  пути не  высовывался из  тулупа,  чтобы не
"нахлебаться" холодного воздуха.
     - А ты, - предупредил Федор кучера, не удовлетворившись наставлениями
барину,  - с облучка-то почаще оглядывайся, следи за адмиралом, не то я!..
Не приведи Господь, если застудится!
     Больными, о которых говорил лекарь, оказались ополченцы из Инсара. Не
убереглись  дорогой,   обморозились  крепко.  В  госпитале  всех  четверых
поместили в самой крайней комнате, что двумя окнами выходила во двор.
     - А почему не в средней? - спросил Ушаков, усомнившись в правильности
распоряжения лекаря. - В средней им было бы теплее.
     - Ту комнату для господ офицеров бережем.
     Инсарские ополченцы,  попавшие в  госпиталь,  вызывали к  себе особый
интерес.  Дело  в  том,  что  до  Темникова дошел  слух  о  большом бунте,
вспыхнувшем  в  Инсаре  с  участием  всего  тамошнего  ополчения.   Теперь
представлялась  возможность  узнать  правду  о  том  бунте  из  уст  самих
инсарцев.  Ушакову тоже захотелось кое  о  чем узнать.  Он  сказал лекарю,
чтобы тот занимался своими делами, а сам пошел в комнату к больным.
     Инсарцы вначале приняли Ушакова за доктора и  стали жаловаться ему на
болезни -  на боли в животе,  на ломоту в суставах... Ушаков объяснил, кто
он  такой,  сказал,  что не  очень-то понимает в  болезнях,  но непременно
попросит лекаря, чтобы тот постарался им помочь.
     - Удобно вам тут? - спросил он.
     - Еще бы!  -  отвечали больные.  - В тепле. Спасибо добрым людям, что
благодать нам такую устроили. Думали, на улице оставят.
     - Почему?
     - Да  ведь на  нас как на  бунтовщиков смотрят.  Городничий страх как
кричал на нас.
     Ушаков сказал,  что он слышал о бунте, но в Темникове рассказывают об
этом событии по-разному,
     - С чего у вас началось?
     - А мы и сами не знаем.  Начальство злое попалось. Просили присягу от
нас скорее взять, а оно почему-то не хотело брать.
     - Зачем вам присяга-то?
     - А как же!  Знающие люди толкуют:  ежели кто присягу даст и пойдет с
той присягой на  войну,  то после войны крепостным уже не будет,  а  будет
вольным. А ежели кто без присяги, тех обратно к помещикам вернут.
     Бунт,   как  рассказывали  инсарцы,   начался  10  декабря.  Утром  к
ополченцам,  как всегда,  пришли офицеры,  чтобы вести на площадь и  учить
ходить строем.  В ответ на команды командиров ополченцы стали кричать, что
никуда не пойдут, что прежде чем вести их куда-то, начальство должно взять
с  них присягу на верность государю императору.  Офицеры доложили обо всем
самому полковнику,  начальнику ополчения. Тот вывел ополчение на площадь и
приказал наказать шпицрутенами "крикунов".  Вот  тут-то  все  и  началось.
Защищая "крикунов",  ратники набросились на  полковника и  стоявших с  ним
офицеров, стали избивать. Слышались возгласы:
     - Братцы,  не жалейте их!  Они скрыли от нас царский указ о  присяге.
Они все делают по-своему,  не так,  как царь велел.  Они берут в ополчение
только крестьян, а царь велел брать и дворян. Не жалейте их, братцы!
     Полковника избили  до  крови.  Крепко досталось и  его  офицерам.  Их
связали и связанных повели к тюрьме, куда и засадили.
     - Посидите малость,  а потом всех до единого вздернем на виселице,  -
пригрозили бунтовщики.
     Многие побежали громить офицерские дома.  Ничего не  жалели:  рубили,
ломали, выбрасывали на улицу...
     Затем принялись за дома городского начальства и  прочих дворян.  Сами
дворяне  разбежались  кто  куда,   ни   одного  в   городе  не   осталось.
Взбунтовавшиеся ополченцы сделались в городе полными хозяевами,
     Но  недолго продолжалось их  хозяйничанье.  Вскоре из  Пензы  прибыли
войска с артиллерией.  Выстоять против пушек было немыслимо,  и бунтовщики
сдались.
     За  бунт  пострадало несколько  сот  человек.  Наказывали по-разному.
Одних заковали в  кандалы да в  Сибирь отправили,  других прогоняли сквозь
строй,  били шпицрутенами и кнутами. До смерти засекли 34 человека, да еще
потом от кнутов умерло четверо...
     - Как же решились на бунт, - сказал Ушаков, - разве не знали, чем это
кончится?
     - А мы думали так:  перебьем офицеров, а сами целым ополчением пойдем
к армии, явимся прямо на поле сражения, нападем на французов, разобьем их,
а потом уже с повинной головой предстанем перед царем,  чтобы в награду за
службу верную выпросить себе прощение.
     В  коридоре послышалась возня,  затем  из-за  двери  показалась рыжая
голова лекаря.
     - Что-нибудь случилось? - спросил его Ушаков.
     - Разговор есть.  Не угодно ли пройти в мою комнату? - И уж