угих денег у него не было.
     Ушаков  положил  билет  на  стол,  разгладил его  руками,  потом,  не
торопясь, взялся за колокольчик и позвонил.
     Вошел Федор:
     - Нужен, батюшка?
     - Погорельцев проводил?
     - Все дал, как велено было.
     - Садись,  посоветоваться хочу. - Ушаков показал ему сохранный билет.
- Узнаешь?
     - А как же! Наш последний капитал.
     - Что скажешь, если я эти деньги пострадавшим от войны пожертвую?
     Федор удивленно воззрился на него:
     - А мы? Это же последние деньги.
     - Проживем как-нибудь. Много ли нам нужно?
     - Оно,  конечно, - с сарказмом подхватил Федор, - на хлеб достанет. А
хлеб да вода - лучшая еда.
     Ушаков нахмурился, сказал сердито:
     - На помощь пострадавшим вся Россия идет.
     - Идет ли?  Кто идет,  а кто пострадавших этих собаками травит.  А не
травит,  так в  сторонке прохлаждается...  Ты  уже вон сколько добра людям
учинил, сколько денег раздал! А спасибо сказал кто?
     - За добро Бог плательщик.
     Федор  не  стал  больше  говорить,  только  слышнее  сопеть  стал  да
раскраснелся заметно. Нелегко ему было соглашаться.
     - Почему молчишь?
     - А что без толку говорить,  все равно сделаешь по-своему.  Отдавай -
твоя воля.
     Ушаков дружески похлопал его по плечу, чтобы не сердился:
     - Все будет хорошо,  нищими не  останемся.  А  теперь иди,  мне нужно
письмо написать.
     Федор  ушел.  Ушаков достал из  шкафа несколько листов чистой бумаги,
положил на стол, затем очинил перо и, сев за стол, на открытии листа вывел
аккуратно:  "Обер-прокурору Синода князю А. Н. Голицыну". Дальше письмо не
пошло.  Он вышел из-за стола и  снова заходил по комнате,  обдумывая,  что
писать.  Не меньше получаса ходил, потом вернулся на место и с этой минуты
писал уже не поднимая головы, писал быстро, размашисто.
     Исписав  первую  страницу,   он  передохнул  немного,  прочитал,  что
получилось,  и  снова  взялся  за  перо.  За  уже  написанным  последовало
следующее:
     "...На  основании  учреждения  сохранной  казны  при  объявлении моем
августа 27-го дня 1803-го года внесено мною императорского воспитательного
дома   в   С.-Петербургский  опекунский   совет   денег   государственными
ассигнациями двадцать тысяч рублей на год и  более за условленные проценты
по пяти рублей со ста,  из которых с того времени ни капитальной суммы, ни
процентов на  оную следующих нисколько не  получал,  а  по  сходству моего
объявления проценты ежегодно должны быть приписываемы к капитальной сумме.
Я  давно имел желание все  сии  деньги без  изъятия раздать бедным,  нищей
братии,  не имущим пропитания, и ныне, находя самый удобнейший и вернейший
случай исполнить мое желание, пользуясь оным по содержанию вышеозначенного
объяснения в пожертвование от меня на вспомоществование бедным,  не имущим
пропитания.  Полученный мною  от  С.-Петербургского опекунского совета  на
вышеозначенную  сумму   денег  билет  при   сем   препровождаю  к   вашему
сиятельству.  Прошу покорнейше все следующие мне по  оному из  Опекунского
совета сохранной казны деньги,  капитальную сумму и  с  процентами за  все
прошедшее время  истребовав,  принять  в  ваше  ведение и  распоряжение по
узаконению и  в  нынешнее же  настоящее время  сумму  употребить в  пользу
разоренных, страждущих от неимущества бедных людей.
     В  приеме оных денег из  Опекунского совета сохранной казною на место
меня расписаться и  прочее учинить,  что как следует,  во всем оном я  вам
верю,  спорить и  прекословить не  буду.  На объявлении моем в  Опекунский
совет при  положении денег в  сохранную казну какова печать моя  положена,
таковую ж и на сем верющем письме прилагаю..."
     Письмо получилось длинным.  Да  ведь речь-то  не  о  червонце шла.  С
учетом процентов тридцать тысяч рублей!..  Кровные деньги. Не с неба упали
и  не  с  крепостных крестьян  взысканы.  Службой  многолетней заработаны.
Хотелось,  чтобы  князь  это  хорошо  почувствовал и  распорядился бы  его
деньгами по-умному.
     Кончив письмо, Ушаков позвал Федора!
     - Собирайся в Темников. Дам тебе доверенность, заверишь ее у уездного
судьи, потом пойдешь к почтмейстеру и отправишь доверенность вместе с этим
письмом, что сейчас написал, по означенному адресу.
     Федор слушал его, не понимая.
     - Боюсь, батюшка, не справлюсь. Дело это не холопское.
     - Чего же тут сложного?
     - К  судье надо идти,  а к судье нашему брату и на козе не подъедешь.
Не справлюсь, батюшка, - решительно повторил Федор.
     Ушаков подумал и не стал настаивать:
     - Ладно, сам поеду.


                                    3

     Ушаков  правильно решил,  что  сам  поехал  в  Темников.  У  Федора с
оформлением доверенности могло бы не получиться.  Да у него самого чуть ли
не сорвалось дело.  Чиновник обошелся с ним холодно,  сказав, чтобы с этим
делом обратился дня через два или три.
     - А разве судья сейчас не на службе? - спросил Ушаков.
     - Судья занят,  -  начал сердиться чиновник,  -  и  завтра тоже будет
занят, послезавтра тоже...
     Ушаков не стал спорить и направился к выходу, решив приехать в другой
раз. Наверное, так бы и вернулся в Алексеевку ни с чем, если бы в коридоре
суда не встретил случайно купца Меднова.  Узнав, зачем он приходил в суд и
чем кончилось его посещение, Меднов рассмеялся.
     - Знаю этого молодца.  Придете через два  дня,  а  он  назначит новый
срок,  а  потом еще,  так и  заставит ходить,  пока не  догадаетесь взятку
сунуть или в адмиральском мундире явиться. С адмирала содрать, пожалуй, не
осмелится,  а впрочем,  как сказать...  Пяти рублей не найдется?  - вдруг,
прервав себя, спросил он.
     - Найдется, конечно.
     - Давайте сюда. И доверенность тоже. А теперь стойте здесь и ждите, я
быстро, - сказал он, приняв затребованное и направившись в приемную судьи.
     Ушаков чувствовал себя униженным.  Это  был первый случай,  когда ему
пришлось дать  взятку должностному лицу.  Не  надо было давать...  Но  все
получилось так неожиданно, Меднов не дал даже опомниться. А впрочем, стоит
ли из-за этого расстраиваться? О том, что чиновный люд берет взятки, знала
вся Россия.  Взятками занимались всюду -  и в Петербурге,  и в Москве, и в
провинциальных городках. Даже на время войны не угомонились. Война войной,
а взятки взятками...
     Меднов вернулся довольно быстро и с заверенной бумагой.
     - Видите,  как  просто,  -  сказал он,  возвращая доверенность.  -  В
России,  батюшка мой,  без взятки ни одно дело не делается, и греха в этом
никто не  видит.  Рассказывают,  будто в  Тамбове один сановник дал взятку
своему же  подчиненному,  подвластному ему столоначальнику,  чтобы тот без
волокиты оформил какую-то бумагу, кстати сказать, совершенно законную. Это
в губернии самой, а про наш городок и говорить нечего.
     Ушаков поблагодарил учтивого купца за  оказанную услугу и  направился
на  почту.  Здесь обошлось без  волокиты.  Почтмейстер находился с  ним  в
добрых отношениях и собственноручно запечатал его пакет,  не доверив своим
работникам.
     Когда  главное  дело  было  сделано,   пакет  сдан  для  отправки  по
назначению,  Ушаков решил заодно заглянуть в госпиталь, узнать, что сейчас
там делается.  После отбытия Арапова он бывал в  нем только раз,  а ведь с
тех  пор  прошло целых два месяца!  Арапов уехал по  снегу,  а  сейчас уже
зелень в садах пробивается...  "Интересно, как у него сложилось в деревне?
Сыграл  ли  свадьбу?..  Обещал  письмами завалить,  а  сам  не  написал ни
строчки".
     В госпиталь Ушаков пошел пешком.  На улице народу было мало  -  редко
когда  мужик  или  баба  на  пути встретится,  а то мальчишки с шумом мимо
проскочат...  По другой стороне улицы вровень с ним шла  молодая  женщина,
одетая и повязанная по-монашески. Женщина показалась ему знакомой. Он стал
переходить на ее сторону.  Приблизившись,  еще раз посмотрел на нее и чуть
не вскрикнул от удивления.  Это была невеста Арапова.  Ушаков преградил ей
дорогу:
     - Боже мой,  неужели это вы?  Как вы здесь оказались? А где Александр
Петрович?
     Она посмотрела на него, словно не узнавая, ответила тихо:
     - Александр Петрович умер.
     - Умер? Когда?
     - Давно.
     Она   избавилась   наконец   от   состояния   рассеянности  и   стала
рассказывать,  как  все  произошло.  Из  Темникова до  деревни  они  ехали
благополучно, он всю дорогу чувствовал себя хорошо, а уже дома с ним вдруг
стало плохо,  появился жар.  У него объявились сильные боли.  Он ничего не
мог  есть,  просил  только  пить.  Так  промучился  две  недели,  а  потом
скончался.
     - Это ужасно, ужасно... - слушая рассказ, повторял Ушаков. - А как же
вы теперь?
     - Вернулась в  свою обитель.  -  Она  не  стала больше задерживаться,
поклонилась ему. - Прощайте, Федор Федорович, да сохранит вас Бог!
     Она пошла дальше своей дорогой. А Ушаков еще долго оставался на месте
и смотрел ей вслед, пока она не свернула в переулок.
     Госпиталь поразил его безлюдьем.  Дежурного санитара, которого обычно
держали,  чтобы не  пропускать посторонних,  на месте не оказалось.  Пусто
было и в коридоре.  Ушаков открыл дверь в офицерскую палату,  где когда-то
лежал Арапов,  и увидел только голые койки.  Снятые с них матрацы лежали в
углу одной кучей.
     Осматривая пустое помещение,  Ушаков услышал в  соседней комнате шум.
Он  закрыл дверь  и  пошел  туда.  Там  оказались лекарь и  два  санитара,
разбиравшие пустые койки.
     - Кончаются наши дела,  - сказал ему лекарь. - Только четверо больных
осталось, но и они уйдут скоро. Закрывается госпиталь.
     - Разве новых больных не будет?
     - Откуда  им  взяться?  Воинские  команды  через  Темников больше  не
проходят.  Обозов с ранеными тоже не бывает.  Война-то за тридевять земель
удалилась.
     - Но  больные могут быть среди пострадавших от  войны,  кои  помощи в
наших краях ищут.
     - Это нищих-то лечить?
     - Не  нищих,  а  пострадавших от войны,  -  чуть не взорвался Ушаков.
Лекарь заметил это и сбавил тон:
     - Невозможно  сие.   Положим,   протоиерей  еще  на   какое-то  время
согласится оставить за нами дом свой.  А  где взять средства?  Несбыточное
это дело,  -  махнул он  рукой и,  чтобы не обсуждать более этого вопроса,
переменил разговор,  заговорив об Арапове.  -  Получали от него письма?  -
спросил он Ушакова.
     - Нет.
     - И я нет. А ведь обещал писать!
     - Арапова уже нет в живых.
     - Вы хотите сказать...  -  начал было лекарь и не договорил, застыв с
открытым ртом.
     - Он умер вскоре после переезда в деревню.
     Ушаков  холодно  простился и  направился на  гостиный двор,  где  его
должен был ждать кучер. Известие о смерти Арапова расстроило его, а теперь
после увиденного в госпитале расстройство усилилось еще больше. "Жаль, что
госпиталь  закрывается,   -  думал  он,  -  мог  бы  еще  послужить  -  не
военнослужащим,  так простому люду.  Будь у  меня деньги..." Увы,  денег у
него больше не было.


                                    4

     Война продолжалась еще год. Только 11 апреля 1814 года русская армия,
пройдя с  боями через всю Центральную Европу,  вместе с  союзными войсками
вступила в  Париж.  Наполеон отрекся от престола и был отправлен на остров
Эльбу.
     К  тому времени жизнь в темниковской округе вступила в прежнее русло.
Убавилось движение на дорогах.  Толпы обездоленных,  пострадавших в войне,
появлялись уже не так часто,  как раньше, хотя нищих бродило еще много. На
полях копошились люди,  на пойменных лугах паслись стада коров, овец, коз,
подростки гоняли в  ночное лошадей,  на Мокше и  в пойменных озерах ловили
рыбу,  в  лесах драли лыко на  лапти и  рогожи,  гнали деготь,  занимались
другими промыслами,  церкви  звоном колоколов зазывали паству на  службу -
вроде бы все было так,  как в  довоенное время.  И  в  то же время в жизни
темниковцев ощущалось новое веяние. Чувствовалось смутное ожидание чего-то
важного,  необычного,  долженствующего  повернуть  жизнь  к  лучшему.  Это
ожидание чувствовалось даже  по  поведению Федора,  который по  своей воле
чаще стал ездить в Темников "за новостями". Он даже стал проявлять интерес
к газетам, привозимым из Темникова, чего не было с ним раньше.
     Однажды Федор с видом угрюмым, разочарованным спросил Ушакова:
     - Что же это, батюшка, так и не будет народу воли?
     - Какой воли? - не сразу понял его Ушаков.
     - Обыкновенной.   Чтобы  люди  сами  себе  хозяевами  были.  Ту,  что
крестьяне давно ждут.
     - Разве и ты ждешь такой воли?
     - Мне она зачем? Слава Богу, притеснений от господина своего не вижу,
мне и в теперешнем положении хорошо.  Другие ждут, крестьяне то есть. Слух
шел: как война кончится, так государь сразу о воле и объявит.
     Ушаков насупился.  Мысль о  воле была и  оставалась главной в народе.
Душой  он  был  на  его  стороне.   Ему,  человеку,  лично  вводившему  на
освобожденных  Ионических  островах  республиканскую  систему   правления,
видевшему   плоды   такого   правления,   крепостничество   представлялось
величайшим  злом.  Распоряжаться  крепостными  как  своей  собственностью,
продавать,  закладывать,  наследовать,  словно они  и  не  люди  вовсе,  а
обыкновенный скот,  делать  с  ними  по  собственному произволу  все,  что
заблагорассудится,   -   что  есть  постыднее  сего,  что  есть  противнее
естественным законам человеческого общества?  Гнусное право одних обладать
другими,  как  неприкосновенной собственностью,  несомненно,  должно  быть
уничтожено. Но пойдет ли на это царь?
     - Возможно,   ожидания  крестьян  скоро  сбудутся,  -  после  долгого
молчания сказал  Ушаков.  -  Однако  мне  лично  дело  сие  представляется
сложным. Дворянство будет противиться.
     - Ежели царь решит, как же дворянству против царя идти?
     Ушаков промолчал.  Он сам относился к сословию дворян,  и ему было не
очень-то удобно изобличать свое же сословие перед крепостным слугой,  хотя
и слуга этот был ему ближе всех дворян.
     - Не будем гадать,  что будет,  -  промолвил Ушаков. - Выйдет царский
манифест, тогда все и разъяснится.
     В эти дни Ушаков выезжал редко. Он продолжал писать военные записки -
воспоминания  о  Средиземноморском походе.  Работа  продвигалась медленно.
Семьдесят лет -  не пятьдесят. Это уже настоящая старость. Память стала не
та. Чуть поволнуешься или пересидишь за письменным столом - в голове сразу
шум.  Да и сердце ослабло.  На второй этаж без отдыха уже не подняться. Но
дело было не только в старости.  Просто не писалось почему-то. Вначале все
шло   гладко,   а   как   дошел   до   создания  на   Ионических  островах
республиканского самоуправления,  до разработки и принятия сей республикой
конституции,  так дело и застопорилось. На бумагу просились мысли, которые
противоречили  устоям   монаршей  власти.   Работая  над   проектом  основ
конституции Республики Семи Островов,  он,  Ушаков,  исходил из убеждения,
что  власть над народом не  должна зависеть от  произвола одного человека.
Худо дозволять кому-то  ставить себя выше законов,  иметь на своей стороне
все права, а на прочих возлагать одни только обязанности. Такое управление
государством может  быть  основано только  на  страхе  и  не  может  иметь
истинного согласия с началами здравого рассудка... Словом, республиканская
власть,   подобная  той,  какая  была  учреждна  на  Ионических  островах,
представлялась ему  наиболее справедливой.  Но  как  лучше,  доказательнее
написать об  этом?  И  не  случится ли  так,  что написанная в  таком духе
рукопись вообще не увидит света и будет сожжена рукою палача?
     Сомнения, колебания... Нелегко дается истина.
     Однажды во время работы над рукописью к  нему приехал Филарет.  Федор
привел игумена к  нему прямо в  кабинет:  тот  сам так пожелал.  Отношения
между ними оставались все такими же сложными,  до конца не улаженными. Оба
они чувствовали между собой какую-то недоговоренность, которая разъединяла
их, не позволяла сделаться настоящими друзьями.
     - Круты ваши ступени, Федор Федорович, ох круты!.. - войдя в кабинет,
стал жаловаться игумен. - Еле поднялся.
     - Пойду холодненького кваску принесу,  -  сказал Федор, - квас-то вас
сразу освежит.
     Ушаков усадил гостя в кресло, сам остался на ногах.
     - Жара стоит, оттого и тяжело.
     Филарет возразил:
     - Не  жара,  годы  подводят.  Старость пришла,  а  старость с  добрым
здоровьем не приходит, старость с недугами, с немощью приходит.
     - То правда,  -  согласился с  ним Ушаков,  который знал о старческих
недугах не хуже, чем он.
     - А ведь я к вам по пути, - как бы оправдывая свой неожиданный визит,
сообщил игумен. - По деревням ездил, в Аксел заезжал.
     Ушаков поставил себе стул против гостя и сел тоже.
     - У Титова были?
     - Заходил. Обедом потчевал.
     Ушаков брезгливо поморщился:
     - Не люблю я его.  Рассказывают,  будто прошлой весной собак на людей
натравил, кои за милостыней к нему постучались.
     - На Титова это похоже.
     Ушакова неприятно удивило,  что  игумен сказал это уж  слишком как-то
равнодушно,  без всякого осуждения, словно речь шла о пустяковом поступке,
не заслуживающем внимания.
     - Зачем к нему ездили, дело было?
     - Напомнить,  чтобы монастырь не забывал:  почему-то редко стал у нас
появляться.  Да и крестьяне его тоже.  Раньше к нам ходили, а теперь все в
Темников да в Темников.
     - Про крестьян не говорю, что до самого Титова, то таких не только на
службы приманивать, таких от церквей отлучать надо.
     Седые кустистые брови игумена от удивления дернулись ко лбу.
     - Зачем так круто? Он же не против Христа восстал.
     - А разве жестокость этого крепостника-самодура увязывается с учением
Христа?
     Игумен тяжко вздохнул:
     - Все пороки в нас от дьявола. Христос призывает нас к терпению.
     Вошел  Федор с  квасом.  Полный горшок принес -  холодного,  едучего,
прямо из погреба. Филарету хотелось одним пригублением осушить всю кружку,
поданную Федором,  но  он побоялся застудить горло и  стал пить маленькими
глоточками.
     - А вы чем занимаетесь?  - не выпуская из рук кружки, вдруг посмотрел
он на письменный стол хозяина. - Смотрю, бумаг полно.
     Ушаков не  стал скрывать и  рассказал о  своей работе над рукописью о
походе  в  Средиземное море,  когда  ему  довелось командовать соединенной
русско-турецкой эскадрой.
     - И давно работаете?
     - Еще в Петербурге начал, да не получается что-то, не могу кончить.
     Игумен допил свой квас,  поставил кружку на край стола и  обратился к
Ушакову:
     - Вы мне почти ничего не рассказывали о своих ратных делах. Не дадите
ли почитать вашу рукопись?
     - Но она вряд ли вас заинтересует.
     - Вы думаете, что мы любим читать одни только священные писания?
     Ушаков  принялся  собирать  со  стола  исписанные листы  и  аккуратно
складывать  их  в   папку.   Что  ж,   коли  игумен  интересуется  военным
флотоводческим делом,  дать рукопись ему не жалко.  Пусть почитает. Может,
даже замечания какие сделает, посоветует... Со стороны, говорят, виднее.
     - Когда вернете?  -  спросил он, подавая ему папку с вложенными в нее
листами.
     - Думаю, за неделю прочитать успею.
     Они посидели за разговором с час, после чего игумен уехал.
     Рукопись Филарет вернул даже раньше чем через неделю. Привез сам. Вид
у него был довольный.
     - Поверите ли,  -  говорил он, - некоторые места так захватывали, что
не мог оторваться. Даже вечерами читал, при свечах.
     Ушаков молчал,  ожидая,  что  последует за  похвалой.  А  то,  что за
похвалой что-то  должно последовать,  он  угадывал по  вкрадчивости голоса
игумена.
     - Вы позволите говорить с вами откровенно?
     - Разумеется.
     - Все очень хорошо, но мне показалось, что в конце рукописи вы как бы
заблудились.
     - Возможно.
     - Мне показалось,  вы отошли от тропы,  по которой шли, и забр