едору.
     - За почтой в Темников послал. Скоро должен быть.
     Когда-то  почтой Федор занимался сам,  никому не доверял,  потому что
представлял сие дело особо важным. Теперь же при таком состоянии барина он
боялся отлучаться из дома надолго и  потому вынужден был поручить это дело
конюху.
     - Приедет Митрофан,  скажи ему,  чтобы коляску приготовил, утром рано
поедем.
     Ушаков постоял еще  немного и  пошел  к  себе.  Провожая его,  мужики
поснимали шапки и низко склонились в поклоне.  Давно уже не кланялись так:
адмирал запрещал. Но сейчас был особый случай. Поклоном своим они выражали
не только почтение, но и радость свою.
     - Слава те,  Господи!  -  стали креститься они, едва Ушаков скрылся в
сенях.  -  Услышал ты,  Господи,  наши молитвы,  вернул здоровье кормильцу
нашему!
     После этого они  еще долго не  расходились,  обсуждали,  какое доброе
исцеление пришло их  господину,  великому российскому адмиралу,  говорили,
что  по  сему  случаю  надобно обязательно всем  миром  отслужить молебен,
просить Бога,  чтобы даровал их господину много-много лет жизни и крепкого
здоровья.  Наверное,  они проговорили бы  так до самого темна,  если бы из
Темникова не  приехал с  почтой Митрофан.  Федор приказал всем  разойтись,
Митрофана же с почтовой сумкой повел в столовую.
     - Утром барина в Темников повезешь, в собор, - сказал он ему дорогой.
     Митрофан обрадованно перекрестился:
     - Полегчало, выходит...
     - На чем повезешь - на санях или на тележке?
     - Снегу много еще, лучше на санях.
     - Езжай на санях.  Только за барином следи, не дай Бог простудится...
Я тогда с тебя с живого шкуру сдеру.
     - Что я,  злодей,  что ли,  господину своему?  -  с  обидой проворчал
Митрофан.
     В  столовой Федор вытряхнул содержание сумки на  стол.  В  сумке были
газета "Северная пчела", книга, напечатанная какими-то нерусскими буквами,
и  несколько писем.  Одно  письмо было  в  синем конверте,  без  сургучных
печатей -  по всему,  местное. "Алексеевка, господину Ушакову", - прочитал
Федор. Всего три слова. От кого - неизвестно.
     Отпустив Митрофана,  Федор понес почту адмиралу. Ушаков, заложив руки
за спину,  в раздумье прохаживался по комнате.  Увидев почту, обрадовался,
тотчас сел за стол, придвинув к себе в первую очередь письма.
     - Распоряжение Митрофану дал?
     - Сказал, как было велено.
     - Хорошо, ступай.
     Когда Федор снова появился во  дворе,  Митрофан уже  распряг лошадь и
помогал дворнику колоть дрова.  В  обязанности дворника входило не  только
следить за чистотой вокруг дома, но и топить печи, а когда надо, и баню.
     - В  барской комнате протопить бы не мешало,  -  сказал ему Федор.  -
Дрова готовые есть?
     - Да вот...  -  колуном показал дворник на горку только что наколотых
березовых поленьев.
     - Хорошо бы из ободранной липы. От липовых дух легкий.
     - У нас только березовые да дубовые.
     - А ты поищи, может, и найдешь.
     Дворник бросил колун и пошел по сараям искать ободранную липу.  Федор
и Митрофан остались одни.
     - В дорогу готовишься? - спросил Федор.
     - А чего готовиться?  У меня все готово,  - отвечал Митрофан. - Утром
запрягу, и можно ехать.
     - Санки запряжешь?
     - А чего же еще? Давеча ведь уже договорились.
     Незаметно приблизился вечер,  стало смеркаться. В окнах адмиральского
кабинета появился свет. Обычно адмирал не зажигал свечей до темноты, а тут
зажег пораньше.  Знать,  не  кончил еще заниматься почтой.  "Теперь читать
будет до самого ужина, - подумал Федор, - а может, еще и после ужина".
     Федор направился на  кухню.  Повар варил на ужин картошку и  жарил на
постном масле рыбу.
     - К картошке огурчиков не забудь принести да капустки,  - предупредил
его Федор. - Чай со зверобоем завари.
     С  верхнего этажа донесся звон колокольчика.  Это звал к  себе барин.
Федор оставил повара и пошел к нему.
     Адмирал сидел в кресле с видом усталым,  задумчивым.  На столе лежала
груда скомканных бумаг. Было похоже, что он их нарочно скомкал, потому как
стали не нужны.
     - Явился,  батюшка, - доложил о себе Федор и, желая вывести барина из
задумчивости,  заговорил о завтрашней поездке,  о том,  что снег на дороге
еще держится, так что ехать лучше на санках.
     - Ехать? Куда? - не сразу дошло до Ушакова.
     - Как же так, батюшка?.. Сам сказать изволил: в церковь, на причастие
ехать надумал.
     - Ах  да...  -  вспомнил адмирал и  уставился взглядом на  канделябр,
стоявший на  краю  стола.  -  Скажи  Митрофану,  чтобы не  беспокоился,  в
Темников не поедем.
     - Куда же тогда, в монастырь?
     - И в монастырь не поедем. Никуда не поедем.
     - Что так?
     Ушаков не ответил.
     - Бумаги,  что на  столе,  отнеси на  кухню на  растопку,  они мне не
нужны.
     Тяжело вздыхая, Федор собрал со стола все лишнее.
     - Ужин принести или сам вниз спустишься?
     - Принеси чаю с хлебом, вот и ужин мне будет.
     Внизу Федора ждал повар.
     - Все принес,  как велено,  -  доложил он, - и огурчиков, и капустки.
Прикажешь на стол подавать?
     - Не надо. Барин хочет только чаю да хлеба.
     Высыпая бумаги в  ящик  для  мусора,  Федор  увидел среди  них  синий
конверт,  на который обратил внимание еще раньше,  когда принимал почту от
Митрофана. Он расправил конверт и, подталкиваемый любопытством, вытащил из
него  торчавший  наполовину  помятый  листочек.  На  листочке  было  всего
несколько слов,  и  он  прочитал их  сразу:  "Темниковцам такие не  нужны.
Убирайся вон или подохни скорее".
     Письмо было без подписи. Какая злая рука могла написать такое? Федору
стало так нехорошо, что на лбу даже холодный пот выступил. "Эх вы, люди!..
Чем не угодил вам адмирал? Не люди вы, а волки, хуже волков даже!.."
     Федор открыл дверцу плиты и бросил на еще тлевшие угли письмо. Бумага
тотчас сморщилась,  стала чернеть,  а потом вспыхнула разом и сгорела, как
порох.  На  углях  остался лишь  тонкий  хрупкий пепел,  да  и  тот  скоро
распался. Федор перекрестился и стал готовить для барина чай.


                                    9

     Дни проходили за  днями,  недели за неделями,  а  в  доме Ушакова все
оставалось по-прежнему.  Не изменил одиночеству адмирал.  Так и  жил один.
Словно  заживо  в  четырех стенах себя  схоронил.  Федор  уже  не  пытался
уговорить его выехать куда-нибудь.  Да  и  ехать некуда было.  Разве что в
Темников?  Но  в  Темникове на  него давно уже махнули рукой.  Раньше хоть
приглашения на дворянские собрания присылали,  а  теперь и этого делать не
стали.  Совсем забыли о  человеке.  Никому не  было дела до его состояния.
Один  только  почтмейстер помнил о  нем.  Выдавая Митрофану почту  на  имя
адмирала, он каждый раз спрашивал:
     - Как ваш отшельник, жив еще?
     И,   не  дослушав  ответа,   уходил.  Судьба  знаменитого  флотоводца
по-настоящему его тоже не интересовала.  Он спрашивал о нем просто так, от
скуки.
     Если из  посторонних кто  и  интересовался судьбой адмирала,  так это
были офицеры,  старые солдаты и  ополченцы,  возвращавшиеся из заграничных
походов. Особенно те, кому довелось лечиться в темниковском госпитале. Эти
захаживали даже в Алексеевку в надежде поглядеть на адмирала,  поклониться
ему.  Федор, однако, до адмирала их не допускал. Узнав, что адмирал болен,
они  покорно  отказывались от  своих  намерений,  спрашивали,  какие  окна
смотрят из его кабинета, крестились на те окна, как на иконы, и уходили.
     Федор вообще никого не допускал к адмиралу,  ухаживал за ним сам.  Он
был старше своего господина на два года,  но еще держался,  не болел.  Ему
нельзя  было  болеть.   Господину  нужен  был  здоровый  слуга,  способный
прибежать к  нему  в  любой  момент.  Федор это  знал  твердо,  потому-то,
наверное,  и  не  брала его  хворь.  В  последнее время только страху стал
поддаваться да на слезы ослабел.  Очень расстраивался, глядя на угасавшего
адмирала.   Жалко  его  было.  Раньше  случалось,  что  вступал  с  ним  в
пререкания,  ругался. А теперь и думать об этом боялся. Как услышит сверху
звонок,  так и затрепещет весь,  бежит к нему сломя голову. Чтобы угодить,
чтобы не  прогневить...  Адмиралу в  его  состоянии нельзя было гневаться,
нельзя было входить в расстройство.  Чтобы уберечь его от расстройства, он
решился даже вскрывать приходившие на  его имя письма -  те,  что вызывали
подозрение:  а  вдруг  опять "травильные",  как  то,  что  пришло в  синем
конверте?
     Проверку писем  он  делал аккуратно,  и  в  первое время все  сходило
хорошо.  Но  однажды,  принимая от  него почту,  адмирал взял в  руки один
пакет, внимательно осмотрел его и сердито сдвинул брови:
     - Вскрывал?
     - Вскрывал, батюшка, - признался Федор.
     - Как посмел?
     Федор опустился перед ним  на  колени,  из  глаз его  полились слезы.
Сорок лет служил он господину своему и  еще ни разу вот так не стоял перед
ним и не плакал.
     - Прости, батюшка, прости непутевого!
     - Я верил тебе больше, чем кому-либо, а ты...
     - Ах,  батюшка!.. - не дал ему продолжать Федор, обливаясь слезами. -
Да я  ж не шпионства ради аль любопытства глупого.  Думалось мне,  дураку,
что  не  всякие письма тебе  читать надобно.  Писать-то  ведь  чего угодно
могут... Зачем тебе сердце-то травить?..
     Ушаков смягчился:
     - Довольно, встань. Впредь так не делай.
     - Слушаюсь, батюшка.
     После этого разговора почту Федор больше не  проверял.  Да  в  этом и
необходимости не  было.  "Травильных" писем больше не поступало.  Те,  кто
желал причинить адмиралу душевные страдания,  "отучить" от  заступничества
за крестьян,  поняли,  видимо,  что,  уйдя в "домашнее отшельничество", он
стал им уже не опасен.
     Дома у адмирала было одно занятие: он писал. Писал много, не следя за
временем. Попишет, попишет - устанет, ляжет на оттоманку, отдохнет немного
и снова за стол,  снова за перо. Он спешил, словно для записей ему был дан
срок и надо было успеть закончить дело к назначенному времени.  Федору все
чаще приходила мысль,  что адмирал и  заточил-то себя в четырех стенах для
того только, чтобы поскорее закончить дело, за которое взялся.
     В  последнее время адмирал уставал очень быстро,  и  ему  приходилось
больше лежать,  чем сидеть за столом. От его вида, от не сходившего с лица
выражения  беспомощности Федору  становилось не  по  себе.  Глядя  на  его
задряблевшее лицо,  на высохшие руки с опавшими венами,  Федор думал,  что
адмирал, наверное, долго уже не протянет, что надобно бы написать письмо в
Севастопольское  адмиралтейство,   вызвать   оттуда   племянника,   Федора
Ивановича.  Однако он медлил с письмом,  все еще на что-то надеялся. Авось
еще поправится? Бог милостив...
     Как-то рано утром,  еще до рассвета,  Федор сидел на кухне и смотрел,
как горят дрова в печи. Вдруг будто кто в бок толкнул: беда с адмиралом!..
Он побежал наверх,  зашел в комнату -  адмирала там не оказалось. На столе
стоял  канделябр с  горевшими свечами,  бумаг  не  было.  Глянул Федор  на
вешалку,  где  обычно  висела  шинель,  -  нет  шинели.  И  сапог  нет,  и
адмиральской шляпы нет...  Куда мог пойти?  Во  двор?  Но  тогда зачем ему
надевать шляпу?..
     Федор побежал вниз.  Во дворе было еще темно:  стоял октябрь, а в эту
пору  светает  поздно.   Федор  заглянул  во  все  места,   куда,  по  его
предположению,  мог зайти адмирал,  но нигде его не обнаружил. И тогда он,
перепуганный случившимся,  стал кричать,  звать людей.  Вскоре всполошился
весь дом. Собрались все дворовые, кто-то прибежал даже из деревни:
     - Что случилось?
     - Адмирал пропал, адмирала искать надо.
     Федор  разослал крестьян по  разным направлениям -  одного в  сторону
монастыря,  другого по  Темниковской дороге,  третьего пройтись по  лесной
опушке. Сам же пошел на пойму. Рассудил так: при темноте в сырой лес барин
вряд ли пойдет,  там ему делать нечего,  если вздумалось ему прогуляться -
скорее к Мокше потянется...
     Дул  сильный сырой  ветер.  На  небе,  уже  подернутом предрассветной
серостью,  мчались хмурые тучи. Идти было трудно. Под ногами чмокала вода,
порою сапоги увязали в намокшую землю так,  что приходилось опасаться, как
бы их не потерять...
     Но вот наконец показалась Мокша,  темная, покрытая сердитыми волнами.
Посмотрел Федор влево - нет адмирала, посмотрел вправо - тоже никого, одни
кустики виднеются.  Может быть, где-то за кустами сидит? Федор пошел вдоль
берега,  ощупывая глазами каждый подозрительный предмет.  Хотя уже  стояла
середина осени,  прибрежные кусты оставались еще зелеными. Должно быть, от
того,  что имели в себе больше сока,  чем лесные деревья,  к этому времени
уже потерявшие листву.
     Федор шел и смотрел:  тут нет, там нет... Постой, а что это темнеется
там,  на выброшенном из воды бревне? Боже, да это же он!.. Адмирал сидел с
обнаженной  головой,  уставившись на  пенившуюся у  ног  воду.  Шляпа  его
валялась в сторонке.
     - Ах,  батюшка мой,  Федор Федорович!  -  вскричал Федор,  бросаясь к
нему.
     Адмирал,   казалось,  не  слышал  его  голоса,  оставаясь  в  прежнем
положении. Федор торопливо надел на него шляпу, затормошил:
     - Как же  это ты,  кормилец ты наш?..  Пойдем,  пойдем домой.  Застыл
весь... Пойдем, кормилец!
     Ушаков попробовал подняться сам,  но не смог:  не хватило сил.  Федор
стал кричать,  чтобы пришли на помощь. Никого не дождавшись, он изловчился
подсунуть плечо свое ему под мышку, поставил на ноги и, поддерживая обеими
руками, повел к дому, в окнах которого мерцал слабый свет.
     Шли  медленно,  шаг за  шагом.  Ослабевший на  холоде адмирал молчал,
Федор же  говорил не переставая,  стараясь приободрить его,  голосом своим
придать ему силы.
     - Держись,  батюшка!..  Еще  немного,  и  будем  дома.  Видишь,  окна
светятся?  Совсем рядом.  Придем,  и  сразу чаю горячего.  И  ноги в  воду
горячую. Сразу сила появится.
     Уже у самого дома на помощь прибежали дворовые,  и Ушакова понесли на
руках. В комнате его раздели и уложили в постель.
     - Чаю крепкого!  И тазик воды горячей!  -  командовал Федор,  суетясь
возле больного.
     Когда дворовые ушли  выполнять его  распоряжения,  Ушаков,  с  трудом
выговаривая слова, сказал ему:
     - Не хлопочи. Видно, пришла пора помирать. Пошли Митрофана в Темников
за протоиереем. Исповедоваться надо.
     - Пошлю,  батюшка,  пошлю.  Непременно пошлю.  А  чаю  все-таки  надо
попить. И ноги попарить надо.
     - Федору Ивановичу напиши. Хотя и не успеет, а напиши.
     - Напишу, батюшка.
     Долго крепился Федор,  а тут не выдержал,  припал лицом к ногам его и
задергался в рыданиях...
     Протоиерей приехал близко к  полудню.  Федор сам проводил его в покои
адмирала и ушел, оставив их одних.
     А  на дворе было уже полно мужиков и  баб.  Вся Алексеевка собралась.
Начался  дождь,  но  люди  не  расходились,  ждали,  не  будет  ли  барину
облегчения.
     Протоиерей вышел от адмирала с видом печальным,  скорбным.  Посмотрев
на толпу, перекрестился и сказал:
     - Преставился раб Божий. Царство ему небесное!
     Раздался пронзительный женский крик,  и запричитала,  заплакала толпа
по усопшему кормильцу своему, никогда не оставлявшему их в нужде. Плачьте,
люди!  И  пусть видит священник,  как  любим был вами покойный адмирал!  И
пусть он  расскажет об  этом  всем  -  и  тем,  кто  преклонялся перед его
талантом флотоводца, его необыкновенной человечностью, и тем, кто в черной
зависти травил,  грязнил его гнусными измышлениями, - друзьям и недругам -
всем! И да вознесется правда над кривдой!
     К  дому  стали  подъезжать экипажи.  Из  Темникова приехали  соборные
иереи,   дьяконы,   пожаловали  светские  чины  -   предводитель  уездного
дворянства,    городничий,   исправник.   Появился   и   Филарет,   игумен
Санаксарского монастыря.
     Хозяйничали в доме духовные лица.
     - Везите тело в собор для отпевания, - требовал протоиерей.
     - Покойный завещал похоронить его в  монастыре рядом с могилой старца
Федора, его родственника, - говорил в свою очередь Филарет.
     Пока  между  духовными лицами шло  обсуждение,  куда  везти тело  для
отпевания -  в  Темниковский собор или в Санаксарский монастырь,  -  Федор
поднялся наверх последний раз побыть рядом со своим господином, теперь уже
покойным.  Сорок  лет  служил он  ему.  За  это  время  всякое между  ними
случалось:  бывало,  и сердились друг на друга, и обижались, но никогда не
чинили друг  другу зла.  Отношения между ними  были не  только отношениями
господина и слуги, они оставались добрыми друзьями.
     Ушаков  лежал  со  скрещенными на  груди  руками.  Застывшее на  лице
выражение как бы говорило:  "Люди, будьте милосердны, я отдал вам все, что
имел..."  Федор смотрел на  него и  вспоминал,  как в  Петербурге,  уйдя в
отставку,  адмирал рвался в этот край, надеясь найти здесь покой. Он тогда
очень страдал.  Там,  в  Петербурге,  ему  приходилось иметь дело с  миром
зависти,   лести,  себялюбия  и  прочих  человеческих  пороков,  рождаемых
несправедливыми отношениями в обществе. Худо было ему там, в Петербурге. А
разве здесь было лучше?  Нет,  не лучше. Он не нашел здесь покоя, которого
искал.  Разве что сейчас,  уже мертвый, отдав Богу душу? Да, теперь он уже
может лежать спокойно.  Его  не  будут больше травить письмами,  не  будут
больше  сплетничать,  завидовать его  славе.  Мир  праху  твоему,  великий
человек!
     В комнату неслышно вошел Митрофан. Дотронувшись до плеча Федора, тихо
сказал:
     - Собираются в собор его везти, в Темников.
     - Пусть делают что хотят.
     - А отец Филарет велит в монастырь тело везти.
     Федор горестно покачал головой:
     - До  живого Ушакова никому не было дела,  а  мертвый вдруг всем стал
нужен...  Пусть сами разбираются, - добавил он, - а мое дело теперь самого
себя в могилу готовить, следом за барином идти.
     Он  трижды  до  пола  поклонился телу  покойного господина своего  и,
опираясь на руку Митрофана, пошел вниз в свою комнату.


                               ПОСЛЕСЛОВИЕ

     В  метрической  книге  темниковского Спасо-Преображенского собора  за
1817  год  сохранилась следующая запись о  смерти Ф.  Ф.  Ушакова:  "Число
умертвия:  2,  октябрь месяц;  кто именно помер - адмирал и разных орденов
кавалер Федор Федорович Ушаков;  лета -  75; какою болезнею - натуральною;
исповедан  и  приобщен  протоиереем Асинкритом;  погребен  в  Санаксарском
монастыре".
     Похороны   проходили   без    участия   правительственных   чинов   и
представителей военно-морского ведомства. Траура по стране не объявлялось.
     Капитан-лейтенант Федор  Иванович Ушаков узнал о  смерти своего дяди,
знаменитого   российского   флотоводца,   из   коротенького  сообщения   в
петербургской газете "Северная пчела".  Вот  что  там  было написано:  "Из
Тамбова,  от 12 октября.  Известный адмирал Федор Федорович Ушаков, толико
прославившийся военными деяниями своими,  сего октября,  2 числа, к общему
сожалению,  скончался в здешней губернии в Темниковском уезде.  Погребение
происходило 7-го числа".
     Прочитав  это  сообщение,  Федор  Иванович взял  отпуск  и  выехал  в
Алексеевку.  Однако он  не успел даже на поминки,  устроенные на сороковой
день  после  смерти  дяди.  Барский дом  оказался пуст.  Старый камердинер
адмирала Федор скончался вслед за своим хозяином, и за усадьбой после него
присматривал конюх Митрофан.  Однако Бог,  видно,  не  дал  ему того,  чем
обладал Федор,  "управитель" из него не получился, и усадьба быстро пришла
в запустение.
     Но Федора Ивановича расстроило не только это.  В кабинете адмирала он
не обнаружил бумаг дяди,  в  том числе и  рукописи,  которую тот давал ему
читать. Все исчезло вместе с железным сундучком, с которым адмирал никогда
не расставался.
     - Где бумаги? - собрав дворовых, стал допытываться Федор Иванович.
     - Не знаем, батюшка, - отвечали ему