г  с  другом,  и
глухо доносившиеся воинственные клики наших и варваров. Не  знаю,  сколько
времени это продолжалось и не могу описать тебе битвы, дитя мое,  так  как
не видела ее. Терзаемая сильной болью, я, наконец, забылась тяжелым  сном,
который мог быть последним, как вдруг, сквозь этот сон, я услышала громкие
радостные крики женщин, тогда я пришла в себя и вспомнила, что нахожусь на
Саламине. Но к радостным крикам присоединились вскоре и горестные, так как
к берегу было прибито не только множество обломков кораблей, но и  трупов,
в которых многие женщины узнавали своих сыновей или мужей,  но  многие  из
экипажей разбитых судов, раненые или просто упавшие в  воду,  спаслись  на
Саламине и принесли известие, что персы разбиты и обращены в бегство,  что
в этот день мы можем возвратиться в  освобожденный  родной  город.  Можешь
себе  представить,  что  я  испытывала,  дитя   мое,   когда,   совершенно
неожиданно, как будто  посланный  богами,  появился  мой  супруг  Мнезарх,
принадлежавший к числу  спасшихся  на  острове  и  вбежавший  в  пещеру  с
криками: "Афины снова свободны! Афины  снова  наши!"  И  он  хотел  бежать
дальше со своим победным криком, но, представь себе его радость, когда  он
вдруг увидал  меня  и  рядом  со  мной  голого,  только  что  родившегося,
плакавшего мальчика. Он не мог ничего сказать, только схватил  ребенка  и,
подняв его кверху, начал танцевать с ним, не помня себя от счастья,  затем
побежал с ребенком к морю, где вымыл его и принес мне обратно, а вместе  с
ним воду и пищу, так что я, наконец, хотя и медленно, стала оправляться от
смертельной слабости.
     На следующий день  на  острове  было  устроено  празднество  в  честь
победы. Юноши, украшенные цветами, танцевали  вокруг  трофеев,  тогда  как
персы бежали, с остатками своих войск, к далекой родине. Мнезарх  вошел  с
новорожденным мальчиком в веселую толпу, показывая ребенка всем  грекам  и
объясняя, что он появился на свет во время битвы, а когда к  нему  подошел
сам Фемистокл и узнал в чем  дело,  то  сказал:  "Да  будут  благословенны
афинские матери, которые рожают нам  новых  граждан  еще  во  время  битвы
взамен тех, которые пали за родину". Так говорил он и  приказал  отсчитать
Мнезарху сто драхм. Тогда муж весело возвратился ко мне и назвал  мальчика
Эврипидом, в воспоминание того, что он родился в день победы - Эврип". Так
рассказывала мне почтенная Клейта, почти  теми  же  словами,  как  я  пишу
тебе."
     Через несколько дней после того, как письмо Аспазии было отправлено к
Периклу, с Самоса пришло известие о победе и с ним новое письмо к Аспазии.
     "Ты несравненна, Аспазия, и в то же время всегда одинакова.  Случайно
или с тайным намерением рассказала ты мне в  твоем  письме  о  Саламине  и
старой Клейте? Когда вместе с требуемым подкреплением я  получил  из  Афин
твои строки, я стоял почти лицом к  лицу  с  самосским  флотом,  и  прочтя
рассказ твоей старухи, я,  под  впечатлением  воспоминаний  о  Саламинской
битве, подал сигнал к нападению. Мы победили, но я не стану описывать тебе
битву, я не в состоянии это сделать: после той  картины,  которую  ты  так
живо нарисовала мне, напоминая о великой Саламинской битве, мне невозможно
хвастаться  моим  ничтожным  успехом,  благодаря  которому  флот  самосцев
обезврежен. Но сопротивление в городе еще не подавлено, мы окружили его  с
моря и с суши. Самос - это большой и красивый город. Их  самый  большой  и
известный храм, как ты знаешь, посвящен богине брака Гере, и в этом  храме
держится множество священных птиц богини, которые нам  с  тобой  сделались
ненавистны... Софокл также прочел твое письмо и с особенным  удовольствием
перечел рассказ старухи, тем более, что он сам  принадлежал  к  числу  тех
юношей, которые танцевали на празднестве в  честь  Саламинской  победы.  Я
расспрашивал также Софокла об Эврипиде и о том, что он думает о  ненависти
последнего к женщинам? Софокл отвечал мне, что  Эврипид  ненавидит  женщин
только потому, что любит их, так как если бы не любил и желал избегать их,
то не стал бы о них говорить, и ему было бы все равно, добры они или  злы,
хороши или дурны. Что касается меня, то я  думаю,  что  тебе  будет  очень
легко излечить Эврипида от его ненависти к женщинам."
     Аспазия послала Периклу следующий ответ:
     "Твоей победой при Самосе ты сильно обрадовал афинян, и я от  глубины
сердца  присоединилась  к  этой  радости.  Но  моя  радость  была  немного
уменьшена той скромностью, которая помешала  тебе  прислать  мне  описание
морского сражения. Вообще, я вполне согласна с тем, что ты в своих письмах
не говоришь мне о государственных  или  военных  делах  и  ограничиваешься
только тем, что касается твоей особы, но я слышала, что в этом сражении ты
лично  принимал  большое  участие,   и   сам   пустил   ко   дну   корабль
неприятельского  полководца.  Постройка  Парфенона  подвигается  с   почти
невероятной быстротой, конечно, хорошо строить, когда имеешь  деньги,  как
постоянно  говорит  Калликрат.  Несколько  дней  тому  назад  на  Акрополе
случилось несчастье, возбудившее всеобщее внимание: один работник  упал  с
лесов и разбился почти до смерти, и то обстоятельство, что  это  случилось
как раз на том месте, которое Диопит называет подземным, заставило  сильно
работать языки всех суеверных людей в Афинах. Непримиримый жрец Эрехтея  с
торжеством говорит, что исполнилось его пророчество, и предсказывает новые
несчастья. Он глядит с  порога  своего  старинного  храма  все  мрачнее  и
сердитее на мужественного и веселого Калликрата и  желает  ему  солнечного
удара,  но  горячие  стрелы  Аполлона  отскакивают  от   лба   неутомимого
труженика, Афина Паллада держит над ним свой щит, которым защищает его. Он
же сам раздражает противника своим хладнокровием, и, если сердитые взгляды
слишком надоедают ему, то  он  приказывает  своим  рабочим  поднять  целое
облако пыли вокруг храма Эрехтея, которое  заставляет  жреца  удалиться  в
глубину его святилища.  В  настоящее  время  в  спор  между  этими  людьми
вмешался мул: в числе вьючных животных, которые каждый день  спускаются  и
поднимаются вверх и вниз по Акрополю, поднимая  камни  и  другие  тяжести,
находился один  мул,  который,  частью  от  старости,  частью  от  увечья,
сделался неспособным продолжать работу. Его погонщик хотел оставить его  в
конюшне, но мужественное животное было этим недовольно, и никакие удары не
могли остановить его от того, что он привык делать  уже  давно  вместе  со
своими товарищами, и он, хотя и ненагружаемый, поднимается и спускается по
склону Акрополя и делает это каждый день, так что все узнали наконец "мула
Калликрата", как его  называют,  так  как  Калликрат  взял  его  под  свое
особенное покровительство. Вот  этот  мул,  не  имея  никаких  занятий  на
Акрополе, часто подходит к  храму  Эрехтея  и  уже  несколько  раз  пачкал
священную траву, растущую в ограде храма,  совсем  не  священными  вещами.
Поэтому Диопит ненавидит этого усердного работника чуть ли не больше,  чем
самого Калликрата, и трудно предвидеть, какие последствия будет иметь  это
дело. Прощай, мой герой, и не думай о рассказе Клейты о Саламинской  битве
и о Фемистокле, но думай о твоей Аспазии. Ни Гера, ни все  павлины  Самоса
не могли бы удержать меня поспешить  к  тебе,  если  бы  только  ты  этого
желал".
     Вскоре после этого Аспазия получила от Перикла следующие строки:
     "Ты сердишься на меня, что я не описал тебе морского сражения, ты  не
хочешь вполне отказаться от желания видеть, что  я  делаю  у  Самоса.  Что
касается меня, то морское сражение, по-моему, может быть, самое интересное
из всех зрелищ и, признаюсь, часто, с тех пор как я, в качестве  стратега,
даю сражения, несмотря на всю ответственность полководца,  я  не  могу  не
бросить взгляда восхищения на борьбу окрыленных колоссов в открытом  море.
К  счастью,  старая  Клейта  описала  тебе  только  побочные   подробности
Саламинской битвы, а не самую  битву,  поэтому  я  могу  решиться  вкратце
описать тебе морское сражение при Самосе, но с  одним  условием,  что  это
описание будет единственным, которое ты вырвешь у меня во время войны.
     Возвратившись из Милета, флот самосцев собрался при  острове  Трагии,
приготовясь там встретить нападение. Их флот построился кругом,  чтобы  не
дозволить мне напасть им во фланг. Я послал  несколько  смелых  мореходов,
чтобы расстроить,  если  возможно,  это  круговое  построение  неприятеля.
Притворным нападением и притворным  бегством  они  должны  были  увлечь  к
преследованию несколько неприятельских кораблей и тем расстроить их  ряды.
В то же время поднялся сильный ветер,  также  способствующий  тому,  чтобы
разорвать замкнутый круг самосцев. Наш флот в начале стоял с  распущенными
парусами,  готовый  напасть  сбоку  на  каждый   отделившийся   от   линии
неприятельский  корабль.  Между  тем,  самосскому   предводителю   удалось
построить внутри второй круг, которым он, в то время как корабли наружного
круга отступили по его приказанию, вдруг заменил их и возобновил на  время
прервавшийся порядок.  Несколько  мгновений  вид  этой  замкнутой  фаланги
приводил  в  замешательство  наши  передние  ряды.  Корабли   самосцев   с
усеянными, как будто щетиной, носами и множеством быстро двигавшихся весел
имели вид громадных  вепрей  с  тысячью  ног,  идущих  на  нас.  Но  через
несколько мгновений после того, как я  приказал  нашим  кораблям  поспешно
отодвинуться назад, наша фаланга уже стояла  против  самосской,  такой  же
замкнутой, как и она. Тогда началась битва. С громкими  криками  бросились
друг на друга передние ряды наших и самосцев, так  что  каждый  аттический
корабль нападал с двух сторон  и  с  двух  сторон  отражал  неприятельское
нападение, и если самосские корабли  походили  на  страшных  ощетинившихся
вепрей,  то   наши   можно   было   бы   сравнить   с   морскими   змеями,
проскальзывающими между их щетиной и кусающими зверя насмерть. Между  тем,
на  кораблях  начали  действовать  сильные   осадные   орудия:   громадные
катапульты и скорпионы так же, как и ужасные  дельфины  [длинные  балки  с
большими  кусками  бронзы  на  концах]  которые,  ударяясь  с  размаха   в
неприятельские суда, ломали мачту  или  пробивали  палубу,  делая  корабль
добычей нападающих, и так как, наконец, суда сходились все ближе и  ближе,
так что сцеплялись бортами, то битва началась  лицом  к  лицу,  копьями  и
мечами, человек против человека,  смелейшие  даже  перескакивали  на  борт
неприятельского судна. Некоторым из наших удалось обрубить  неприятельские
снасти, взять в плен трирархов, захватить  управление  рулем  и  принудить
беззащитных гребцов вывести суда из линии самосского флота и  перевести  в
афинский. Но как ни славны победы, как ни доказывают они личное  геройское
мужество, я всегда в морских сражениях,  насколько  возможно,  щажу  жизнь
людей и предпочитаю борьбе  людей,  борьбу  кораблей.  К  чему  жертвовать
жизнью, когда смелыми маневрами можно окончить  битву?  Я  двигался  между
кораблями флота и повсюду кричал трирархам, чтобы  они  более  действовали
орудиями, чем людьми, и смотрели на свой корабль, не как  на  крепость,  а
как на орудие. Они поняли меня, и  так  как  у  самосцев  множество  судов
сделались негодными и были выведены из линии, то нам было легче напасть на
их фланги. Тут уже все наше внимание было обращено на то, чтобы уничтожить
неприятельские корабли,  и  битва  сделалась  настоящей  битвой  судов.  К
глухому стуку сталкивающихся кораблей примешивался треск ломающихся весел,
самосцы колебались, пришли в беспорядок,  но  не  отступали.  Раздраженный
этим упрямством, наскучившись продолжительностью  сражения,  я  уже  хотел
отдать приказание зажечь несколько кораблей и пустить их в  неприятельские
ряды, чтобы сжечь остатки самосского флота, как вдруг громадный камень был
брошен в мачту моего собственного корабля, мачта  осталась  невредима,  но
рулевой упал у руля с разбитой  головой.  В  своем  падении  камень  также
повредил и сам руль  и  все,  что  лежало  вблизи.  Камень  был  брошен  с
адмиральского  судна  самоссцев,  из  чего  я  заключил,   что   самосский
полководец желает вызвать меня лично на бой, но  сопротивление  судна  без
руля было невозможно. Тогда поспешно, так, что враг этого  не  заметил,  я
спустился с корабля по лестнице в лодку и перебрался на другое судно в  то
время, как самосский полководец бросился на  добычу  без  руля,  чтобы  ее
вместе со мной, как предполагал самосец,  взять  в  плен.  Я  с  быстротой
молнии бросился на "Парфеноне" во фланг к самосцу, так что у него  в  одно
мгновение был пробит бок и он накренился. Сам предводитель  принадлежал  к
числу немногих, которые спаслись от стрел, во множестве брошенных нами  на
корабль; только тут начали самосцы отступать, и  победа  сделалась  нашей.
Вечером, в этот же день, самосский предводитель Мелисс  с  большой  свитой
явился ко мне на корабль, чтобы переговорить со мной об условиях мира,  но
выставил такие требования, что меня сочли бы побежденным,  если  бы  я  их
принял. Он говорил, что флот самосцев, правда, почти уничтожен,  но  город
способен  и  готов  выдержать  долгую  осаду,  кроме  того,   им   обещаны
подкрепления финикийцами и денежная помощь персидским  сатрапом  Сардесом.
Во время переговоров, Меллис вел себя так, как  может  вести  себя  только
философ. Это человек высокого роста, уже довольно пожилой, и на  лице  его
лежит такая печать глубокомыслия, что мне казалось почти невероятным,  что
я вижу перед собой того же самого человека, который командовал против меня
флотом и носился по волнам с быстротой юноши. Не знаю, как это  случилось,
но наш разговор, мало-помалу, принял философское направление, и,  в  конце
концов, он с живостью стал убеждать меня, что если что-нибудь  существует,
то  существует  вечно,  что  вечность  безгранична,  и  что  действительно
существующее есть бесконечно, и в тоже время  единственно  и  заключает  в
себе все, так как, если бы было две  или  больше  бесконечностей,  то  они
должны были бы ограничивать друг друга, а  вследствие  этого  не  были  бы
бесконечностями; и что все должно  быть  однообразно,  так  как,  если  бы
действительно существовало  разнообразие,  то  не  могло  бы  существовать
единства, а было бы множество.
     При  наших  переговорах  о  мире  присутствовали   многие   трирархи,
слушавшие с большим любопытством и вниманием, но когда они  услышали,  что
самосский полководец и я погрузились в спор о безграничности бесконечного,
то  они  были  поражены  и  сидели,  разинув  рты.  Мы  сами  должны  были
рассмеяться, заметив, что мы, люди, еще недавно насмерть  боровшиеся  друг
против друга, могли увлечься подобным разговором. Так как я  в  Афинах  из
уст Зенона часто слышал подобные речи и этот вопрос  всегда  живо  занимал
меня, то я не остался в долгу у Мелисса в философском споре.
     - На сколько лучше было бы, -  сказал  я  Мелиссу,  когда  мы  с  ним
прощались и я пожимал ему руку,  -  если  бы,  все  эллины,  были  так  же
солидарны в общественной жизни, как в языке и умственных стремлениях.
     При этих словах молния сверкнула в темных мрачных глазах самосца.
     - Без сомнения, - сказал он мне с горькой, насмешливой улыбкой, -  ты
надеешься, что Афины соберут под свою власть всех эллинов и  принудят  их,
добровольно или нет, к союзу.
     Я понял его и отдал справедливость чувству человека,  боровшегося  за
независимость своего острова. Такова участь великих намерений и  мыслей  -
всегда сталкиваться с мелкими интересами. Великие мысли и намерения всегда
плохо вознаграждаются: я предлагаю эллинам соединиться в один народ, а они
видят в этом только  желание  Афин  возвыситься  или,  еще  хуже,  личные,
тщеславные  планы.  Поэтому,  при  самых  лучших  намерениях,   приходится
ограничиться узким  кругом  деятельности,  поэтому  часто  все  окружающее
кажется мне недостойным внимания, и я стараюсь  забыться  в  чистой  сфере
мысли, где ничто не мешает парению моего духа. Когда,  в  тишине  ночи,  я
выхожу на палубу спокойно спящего корабля и смотрю на расстилающееся  надо
мной небо, слышу тихий плеск моря и дуновение  ночного  ветерка,  тогда  я
вспоминаю Мелисса и не только думаю, но и чувствую бесконечность  единства
всякого существования... Я чаще, чем ты думаешь, вспоминаю о тебе, о  моих
друзьях в Афинах и о том, что близится к окончанию под их руками.  Теперь,
когда здесь, как кажется, самое трудное сделано и осада, может быть, очень
продолжительная, осуждает меня на спокойствие,  близкое  к  праздности,  я
могу признаться, не стыдясь,  в  моем  желании  видеть  Афины.  Несчастье,
случившееся с рабочим при постройке Парфенона, которое так  неблагоприятно
толкует Диопит, сильно тронуло меня, и я уже просил Гиппократа  употребить
все усилия, чтобы вылечить несчастного, если он еще не умер  и,  если  нам
удастся спасти его и пристыдить  Диопита,  то  я  даю  обещание  построить
алтарь Палладе-Исцелительнице на Акрополе. Что касается Калликратова мула,
то я придерживаюсь того мнения, что  на  него  следует  смотреть,  как  на
существо,  которое  своим  усердием   заслужило   расположение   афинского
правительства, и, чтобы нерасположение Диопита не повредило ему, я даю ему
позволение пастись везде, где ему нравится, и за  весь  вред,  который  он
может нанести чужому имуществу, будет заплачено из государственной казны."
     Еще прежде, чем Аспазия нашла  возможность  ответить  на  это  письмо
Перикла, она  вторично  получила  от  него  несколько  строк,  описывавших
несчастье, постигшее афинский лагерь при Самосе в  то  время,  как  Перикл
выступил навстречу шедшему на подкрепление самосцам финикийскому флоту. Об
этом последнем обстоятельстве Перикл упоминал в  своем  письме  к  Аспазии
только несколькими словами, а в этом письме продолжал более подробно:
     "Считаешь ли ты возможным, чтобы с эллинами вновь могло случиться то,
что увидал я, когда возвратился обратно к сухопутным  войскам,  осаждавшим
город со  стороны  суши  и  немало  пострадавшим  от  нападения  самосцев.
Громкие, жалобные крики неслись мне навстречу, когда я вступил  в  лагерь:
войсковой жрец приносил жертву Зевсу-Спасителю. В кругу, собравшемся около
алтаря и жреца, я увидел пятьдесят пленных самосцев со связанными  руками.
Я спросил, для чего тут  эти  люди,  стоявшие  связанные,  как  жертвенные
животные, и  в  ответ  услышал,  что  прорицатель,  данный  правительством
войску,  возвестил,  что  Зевс  требует,  чтобы  пятьдесят  самосцев  были
торжественно принесены ему в жертву, и войска собрались исполнить  это.  Я
подошел к жрецу-прорицателю и громко заявил,  что  это  ложь,  чтобы  боги
эллинов могли требовать человеческих жертв и ограничился тем, что приказал
заклеймить лбы самосцев изображением свиной морды  в  отмщение  за  позор,
которому они подвергли, незадолго до этого, наших пленных. Теперь мы снова
осаждаем город и стараемся разрушить его стены осадными орудиями.
     Письмо, полученное мной от Телезиппы, полно жалобами на Алкивиада."
     Аспазия отвечала Периклу следующее:
     "Много важного, дорогой Перикл, узнала  я  из  двух  твоих  последних
писем. Многое такое, что заставляет меня радоваться, но также многое,  что
возбуждает во мне огорчение, хотя, может  быть,  и  скоро  проходящее.  Но
зачем слишком оплакивать перемену обстоятельств, когда эта самая  перемена
доказывает мне всю неизменность твоего образа, который  выступает  из  них
только еще прекраснее. Ты, как я этого желала, сам того не замечая, описал
себя. Как бедны слова, и насколько красноречивее мог бы  поцелуй  выразить
тебе мое чувство! Я не замечаю времени, думая о тебе.
     Фидий и его помощники неутомимо погружены в свою задачу,  и,  как  бы
охваченные динамической силой,  они  только  наполовину  прислушиваются  к
тому, что происходит в окружающем их мире. П