в Аркадию к своим, я
охотно буду сопровождать тебя и сделаюсь  пастухом,  и  мне  кажется,  что
повсюду, куда я ни сопровождал бы тебя, я найду родину и свое царство.
     Тут он замолчал и еще больше покраснел.
     С улицы донесся шум проходившей мимо толпы вакханок. Факелы сверкали.
Слышалось веселое пение и громкие восклицания, а наверху юноша и девушка в
смущении стояли друг против друга. Ни один не осмеливался первым протянуть
руку, ни сатир, ни вакханка не могли поднять глаза.
     - Они любят друг друга, - сказал Перикл Аспазии,  -  они  любят  друг
друга, но, как кажется, необыкновенной любовью. Они любят душами,  говорят
только о жертвах, которые готовы принести друг другу.
     - Да, - сказала Аспазия,  -  они  любят  друг  друга  такой  любовью,
которую могли придумать только Манес и Кора. Любовь заставила их  потерять
веселость, они бледны и печальны и, хотя знают, что любят и любимы, но  не
наслаждаются  своей  взаимной  любовью,  так  как  не  осмеливаются   даже
протянуть друг другу руку, не решаются поцеловать друг друга.
     - Это смущенная, самоотверженная, готовая на жертвы любовь, -  сказал
Перикл. -  И  может  быть,  этот  род  любви  вознаграждает  своей  чудной
соразмерностью то, чего в ней не достает в отношении наслаждения. К ним не
относится то, что ты говорила о  любви,  относительно  покорности  слепому
ходу вещей.
     - Эта печальная любовь - болезнь! - с волнением вскричала Аспазия.  -
Горе тому, кто ее изобрел. Не из южного моря, а из  адского  Стикса  вышла
эта новая, украшенная белыми розами, бледная Афродита. Эта любовь  так  же
печальна, как война, чума и  голод.  Я  видела  этот  род  любви  в  свите
Танатоса и это было то, что более всего  не  понравилось  мне  среди  всех
элевсинских выдумок.
     После этого разговора Аспазия и Перикл подошли  к  молодым  людям,  и
Аспазия увела молодую девушку к себе в дом.
     Вечером, в этот же самый день, в  доме  Перикла  собралось  небольшое
общество. В числе гостей был Каллимах с Филандрой и Пазикомбсой.
     На этот раз гости собрались не в  обыкновенной  столовой  дома,  а  в
открытом и обширном перистиле, при свете чудной весенней ночи.
     Перикл по обыкновению рано удалился, вдруг  явился  юный  Алкивиад  с
друзьями. Он с шумом ворвался в двери вместе со своими спутниками и  занял
место среди ранее собравшихся.
     При его появлении, Кора с испугом убежала во внутренние комнаты дома.
Когда Алкивиад заметил это, он решился не отходить от прелестной  Зимайты,
но последняя гордо оттолкнула его. Она презирала его с той минуты, как  он
унизился и в любовном безумии  преследовал  аркадскую  девушку.  Остальные
девушки также обошлись с ним сурово.
     Долго он старался примириться с разгневанными, но напрасно.
     - Как! - вскричал он, наконец. - Кора убежала, Зимайта поворачивается
ко мне спиной, вся школа Аспазии глядит на меня сердито и хмурит лоб,  как
старый Анаксагор, хорошо же! Если вы все меня отталкиваете, то я  обращусь
к прелестной Гиппарете, очаровательной дочери Гиппоникоса.
     - Сколько угодно, - сказала Зимайта.
     - Я это сделаю! - вскричал  Алкивиад.  -  Ты  напрасно  бросаешь  мне
вызов, Зимайта, Алкивиад не позволит с собой шутить. Завтра, рано утром, я
отправляюсь к Гиппоникосу и  буду  просить  руки  его  дочери.  Я  женюсь,
сделаюсь  добродетельным,  откажусь  от  всех  безумных   удовольствий   и
употреблю время на то, чтобы покорить Сицилию и заставить  афинян  плясать
под мою дудку.
     - Гиппоникос не отдаст тебе своей дочери! - вскричал юный Каллиас.  -
Он считает тебя великим негодяем.
     Остальные товарищи, смеясь, присоединились к  этому  мнению,  говоря,
что Гиппоникос не  отдаст  Алкивиаду  своей  дочери,  считая  его  слишком
большим негодяем.
     - Гиппоникос отдаст за меня свою дочь! - вскричал Алкивиад. - Отдаст,
даже если я перед этим дам ему пощечину - хотите держать со мной  пари?  Я
дам Гиппоникосу пощечину и вслед за тем буду просить руки его дочери! И он
отдаст!
     - Ты хвастун! - кричали друзья.
     - Держите пари, - возразил Алкивиад, - тысячу драхм, если согласны.
     - Идет! - вскричали Каллиас и Демос.
     Алкивиад протянул товарищам руку, пари состоялось на тысячу драхм.
     - Отчего мне не сделаться добродетельным,  -  продолжал  Алкивиад,  -
когда  вокруг  меня  я  вижу   так   много   печальных   предзнаменований.
Недостаточно  того,  что  Кора  убежала,  Зимайта  отказывается  говорить,
Теодота сошла с ума, я еще должен был перенести и измену моего  старейшего
и лучшего друга, который женился.
     - О ком ты говоришь? - спросили некоторые из присутствующих.
     - О ком же, как не о Сократе, - сказал Алкивиад.
     - Как! Сократ женился? - спросила Аспазия.
     - Да, - отвечал Алкивиад, - он втихомолку взял себе на днях  жену,  и
теперь его нигде не видно.
     - Как это случилось? - продолжала Аспазия. - Я ничего не  слышала  об
этом.
     - Недели две тому назад, - сказал Алкивиад, -  я  стоял  в  одной  из
уединенных улиц, разговаривая с приятелем, с которым случайно  встретился.
Вдруг отворилась украшенная  цветами  дверь  дома  и  из  него  показалась
процессия музыкантов и певцов с факелами в руках и венками на головах.  За
шествием  следовала  невеста  под  покрывалом,  шедшая  между  женихом   и
посаженным отцом невесты. Все трое сели в стоявший перед домом запряженный
мулами экипаж. Затем вышла мать невесты с факелом,  которым  она  зажигает
огонь в очаге молодых, за ней следовали остальные гости. Экипаж тронулся и
направился по улице  к  дому  жениха,  сопровождаемый  музыкой  и  пением,
веселыми криками и прыжками. Жених был  никто  другой,  как  Сократ,  друг
Аспазии, а посаженный отец его невесты - ненавистник женщин, Эврипид.
     - А невеста? - спросили несколько человек.
     - Она - дочь простого человека, - отвечал Алкивиад, -  но  сейчас  же
забрала бразды домашнего правления в железные руки.  Она  умеет  прекрасно
вести хозяйство на полученное Сократом от отца наследство.
     - Сократ женат! Бедный мудрец,  он  искал  истину  и  нашел  женщину.
Повторяю  вам,  всюду  творятся  чудеса.  Старый   мир,   кажется,   хочет
разрушиться: Сократ женился, Теодота сошла с ума, прибавьте к этому, что в
Эгине и в Элевсине, как говорят, произошло несколько случаев чумы, которая
уже давно свирепствует на египетском берегу.  Сегодня  на  Агоре  заметили
подозрительную маску сатира, под которой, как говорят,  скрывался  Танатос
или чума, или что-нибудь еще  ужаснее.  Соедините  все  это  вместе  и  вы
убедитесь, что городу афинян угрожает  скука.  Если  я  женюсь  на  дочери
Гиппоникоса, то эллинское небо сделается серо-пепельного цвета. Но сегодня
будем  веселиться,  клянусь  Эротом  с  громовой  стрелой!  Бросьте   ваши
глупости, девушки! Начнем веселую войну против власти скуки, которая может
победить нас! Будем смеяться над всеми предзнаменованиями и чудесами. Если
веселье исчезнет во всей Элладе, то пусть его найдут в этом кругу! Не прав
ли я, Аспазия?
     - Ты прав, - сказала Аспазия. - В борьбе против  скуки  мы  все  твои
союзники.
     Аспазия приказала подать новые кубки, которые гости быстро осушили  и
снова наполнили. Возбужденные духом Диониса веселые шутки,  смех  и  пение
раздались на перистиле.
     Наступила полночь.
     Вдруг внутренняя дверь в перистиле отворилась и из нее медленно,  как
привидение, с закрытыми глазами, появился Манес - Манес-лунатик.
     Он не принимал участия в пиршестве и потихоньку ушел к  себе.  Теперь
же странная болезнь подняла его со спального ложа.
     При виде бродящего с  закрытыми  глазами  Манеса,  громкая  веселость
гостей смолкла. Все с ужасом, молча, глядели на призрачного посетителя...
     Перейдя через перистиль,  он  направился  к  лестнице,  которая  вела
наверх, на плоскую крышу дома.  Он  поднялся  по  этой  лестнице  твердыми
шагами и исчез из глаз гостей.
     Когда  прошел  первый  испуг,  большинство  присутствующих   решилось
следовать за ним.
     - Так наказывает Дионис тех, кто противится  его  веселому  кругу!  -
вскричала Аспазия. - Пойдемте за этим ненавистником богов, мы разбудим его
и силой заставим принять участие в нашем пиршестве.
     При этих словах гости бросились на крышу дома.
     Когда они вошли туда, то их взглядам представилось зрелище, вызвавшее
ужас: Манес шел по выдающемуся карнизу крыши, по которому мог идти  только
лунатик, с закрытыми глазами, рискуя каждую минуту упасть.
     Между тем, остальные обитатели дома тоже  узнали  о  том,  что  Манес
ходит во сне. Перикл в свою очередь явился на крышу. Он  также  испугался,
увидев юношу:
     - Если он проснется в это мгновение, то ему не спастись, а между тем,
приближаться к нему нельзя.
     В ту минуту, как Перикл выговорил эти слова, на крыше появилась Кора.
     Страшно испуганная, бледная,  как  смерть,  с  широко  раскрытыми  от
страха глазами, смотрела она  на  лунатика.  Услыхав  слова  Перикла,  она
вздрогнула, затем, точно на крыльях,  бросилась  к  тому  месту,  где  шел
Манес, и в  одно  мгновение  очутилась  на  карнизе.  Твердо  сделала  она
несколько шагов по опасному пути и, схватив за руку юношу,  быстро  повела
за собой до тех пор, пока не почувствовала под ногами твердую почву.
     Только тогда, когда Манес был спасен, она  почувствовала  слабость  и
без памяти рухнула на пол. Тогда  разбуженный  Манес,  в  свою  очередь  с
испугом обхватил девушку и держал ее в руках до  тех  пор,  пока  сознание
снова не возвратилось к ней  и  она,  испуганная  и  смущенная,  бросилась
бежать.
     Все присутствующие с изумлением следили за этой  сценой.  Теперь  все
окружили Манеса  и  весело  повели  его  в  перистиль.  Только  Перикл  на
несколько мгновений остановился с Аспазией.
     - Как я сожалею, - сказал он, - что Сократ  не  был  свидетелем  этой
сцены.
     - Почему ты об этом жалеешь? - спросила Аспазия.
     - Он, наконец, узнал бы, - отвечал Перикл, - что такое любовь.
     Аспазия промолчала, следя за выражением лица Перикла, затем сказала:
     - А ты?
     - Меня смущает эта пара, - отвечал Перикл. - Мне кажется,  как  будто
они хотят сказать: "Сойдите со сцены - уступите нам место!"
     Несколько мгновений глядела Аспазия в  серьезное  и  задумчивое  лицо
Перикла, затем сказала:
     - Ты более не грек!
     Немногочисленны   были   слова,   которыми   они    обменялись,    но
многозначительно и тяжело упали они на чашу весов  судьбы.  Они  произвели
нечто, вроде тайного  разрыва  между  двумя  возвышенными,  некогда  столь
прекрасными и во всем согласными существами.
     В душе Перикла пробудилось мрачное сомнение, внутреннее противоречие.
     Со своими словами "ты более  не  грек"  Аспазия  бросила  на  Перикла
последний негодующий, сострадательный взгляд и отвернулась.
     Оба молча спустились вниз: Перикл -  к  себе,  Аспазия  -  обратно  к
гостям.
     Между тем веселые  товарищи  напрасно  старались  удержать  Манеса  и
принудить его к служению веселому Дионису. Он вырвался от них  и  удалился
во внутренние покои дома.
     Затем разговор некоторое время шел о Коре: все удивлялись ее мужеству
или, лучше сказать, замечательной силе страсти, под влиянием  которой  она
действовала и голос которой для всех был голосом неразрешимой загадки.
     Тогда Алкивиад выразил сожаление, что Сократ не был  свидетелем  этой
сцены.
     - Каким праздником, - говорил он, -  было  бы  это  происшествие  для
нашего мудреца и искателя истины, который теперь не  успокоится,  пока  не
исследует этого замечательного случая. Он  сам  -  нечто  вроде  лунатика,
лунатика философии, который закрывает глаза, чтобы лучше  думать  и  таким
образом попадает на недосягаемые вершины. Только у него нет никакой  Коры,
которая могла бы своей мягкой рукой спасти его от пропастей мысли. Я пойду
к нему и опишу эту сцену, хотя посещать Сократа в его доме опасно, так как
юная Ксантиппа всегда боится, что я испорчу ее мужа и постоянно глядит  на
меня неблагосклонным взглядом. Когда я посетил новобрачных  с  несколькими
друзьями, мы привели  ее  в  сильное  замешательство.  Она  рассыпалась  в
жалобах и восклицаниях, что не в состоянии достойно принять таких  знатных
людей, как мы. "Оставь, сказал ей Сократ, -  если  они  хорошие  люди,  то
будут довольны, если же дурные, то не будем о них  заботиться".  Но  этими
словами он только озлобил Ксантиппу. Я сразу  заметил,  что  она  глава  в
доме. Тогда я для забавы стал вести с ее мужем свободные речи. С  тех  пор
она питает ко мне устойчивую ненависть. Когда я  недавно  послал  ее  мужу
угощение в дом, то она  в  гневе  зашла  так  далеко,  что  выбросила  все
присланное из корзины на землю и растоптала ногами. А  Сократ?  Он  только
сказал: "Зачем ты это  сделала?  Если  бы  ты  не  растоптала  присланного
ногами, то мы могли бы все это съесть".  О  горе!  Мне  кажется  в  Афинах
мудрейшие мужи не умеют больше обращаться с женами.
     - Клянусь моим Демоном, - продолжал Алкивиад,  осушив  кубок,  -  мир
близится к разрушению: Делос расшатан,  Теодота  сошла  с  ума,  мудрецами
управляет  женщина,  я  сам  собираюсь  жениться  на  дочери  Гиппоникоса,
лунатики расхаживают по крышам, Пелопонес вооружен, на Лемносе и на  Эгине
чума...
     - Не забывай солнечного затмения, - вмешался Демос. - Не мешает также
припомнить, что в доме Гиппоникоса появилось приведение.
     -  Это  правда?  -  спросили  все   присутствующие   Каллиаса,   сына
Гиппоникоса.
     - Да, это правда, - ответил он и рассказал, что действительно, в доме
его отца появилось приведение, что Гиппоникос побледнел и похудел, что ему
не идут в горло вкусные кушанья, что ночью как будто целая  гора  ложиться
на него...
     -  Итак,  -  вскричал  Алкивиад,  -  прибавим  солнечное  затмение  и
приведения в доме старых кутил! Пусть мир  убирается  к  черту,  если  все
будет в нем так мрачно! Еще раз повторяю, друзья, вперед!  Будем  бороться
против мрачного, которое грозит овладеть всем миром!
     - Разве мы нуждаемся в таких воззваниях! - вскричал юный  Каллиас.  -
Клянусь Гераклом, мы устроили ныне праздники,  как  никогда.  Кажется,  мы
вели себя так, как можно было ожидать от веселых  итифалийцев.  Разве  вся
афинская молодежь не стоит за нас? Разве были в Афинах когда-нибудь  более
веселые праздники Диониса? Видели ли  вы  когда-нибудь,  чтобы  народ  так
веселился? Разве вино не течет потоками? Разве когда-нибудь в толпе бывало
больше юных девушек? Разве бывало когда-нибудь в  Афинах  такое  множество
жриц веселья? Что ты говоришь о мрачных временах, Алкивиад, напротив, ныне
веселые времена. Мир стремится к веселью, а не от него, как ты утверждаешь
и, что бы ему ни угрожало, мы будем веселиться.
     - Да здравствует веселье! - вскричали все.
     Зазвенели кубки.
     - Каллиас, друг мой, дай мне обнять тебя! - вскричал Алкивиад,  целуя
друга, - так хотел бы я, чтобы  ты  всегда  так  говорил.  Да  здравствует
веселье! А для того, чтобы оно  вечно  жило  и  увеличивалось,  итифалийцы
должны соединиться со школой Аспазии - на нас и  на  этой  школе,  как  на
твердом основании, может  покоиться  веселье.  Не  сердись  на  Алкивиада,
Зимайта, и ты Празина, и ты Дроза. Улыбнись  снова,  Зимайта,  сегодня  ты
прекраснее,  чем  когда-либо.  Клянусь  Зевсом,  за  одну   улыбку   твоих
прелестных уст, я готов потерять тысячу драхм моего пари и  заставить  еще
немного подождать дочку Гиппоникоса!
     Тогда все обратились к Зимайте, упрашивая ее помириться с Алкивиадом.
Сама Аспазия вмешалась в дело.
     - Не сердись более на Алкивиада, -  сказала  она.  -  Утверждая,  что
школа Аспазии должна быть в дружбе с его итифалийцами, он может быть прав,
но только в том случае, если разнузданность итифалийцев будет сдерживаться
в  границах  женскими  руками.  Мы  должны  принять  в  свою  школу  этого
итифалийца, чтобы научить его истинному прекрасному равновесию,  чтобы  не
дать погибнуть веселому царству радости среди мрачного и грубого.
     - Мы отдаемся тебе! - вскричал Алкивиад. - И выбираем Зимайту царицей
в царстве радости.
     - Да, да, - раздалось со всех сторон, - итифалийцы  не  имеют  ничего
против того, чтобы их сдерживали такие прелестные ручки.
     Среди веселого смеха была избрана Зимайта царицей радости и  веселья.
Для нее устроили прелестный, украшенный  цветами  трон,  накинули  на  нее
пурпурный плащ, надели на голову золотую диадему и обвили гирляндами роз и
фиалок.  Сияя  прелестью  молодости  и  красоты,  она  казалась  настоящей
царицей, даже взгляд Аспазии с восхищением остановился на ней.
     - Настоящее - твое, Аспазия, - вскричал Алкивиад, - тебе же, Зимайта,
принадлежит будущее.
     Кубки были наполнены чудным напитком и осушены в честь сияющей царицы
веселья.
     - Под властью такой царицы, - восклицали  юноши,  -  царство  веселья
распространиться по всей земле.
     - Каллиас и Демос, берите вашу тысячу драхм! - вскричал Алкивиад. - Я
считаю пари проигранным, я  не  иду  завтра  к  Гиппоникосу.  Предводитель
итифалийцев заключает новый союз с царицей красоты и радости. Благодарение
богам! Она снова улыбается!
     Затем опьяненный любовью и вином, юноша приблизился к девушке,  обнял
ее среди всеобщих одобрений и хотел запечатлеть поцелуем заключенный союз.
     В это мгновение, всем глядевшим на Зимайту бросилась  в  глаза  яркая
краска, покрывшая ее лицо.
     Протянув руку, она не дала приблизиться Алкивиаду и стала жаловаться,
что кровь от жара бросилась в ее лицо. Ей подали кубок, наполненный вином,
но она оттолкнула его, требуя свежей воды, и выпила несколько кубков  один
за другим холодного напитка. Но вода казалась  каплей,  упавшей  на  массу
растопленной меди.
     В то же время все заметили, что глаза Зимайты налились кровью, язык с
трудом поворачивался во рту, голос сделался хриплым, она стала  жаловаться
на сильный жар в горле, все ее тело начало дрожать, холодный пот  выступил
на лбу. Ее хотели увести в комнату на постель,  но  она,  как  бы  гонимая
диким страхом, хотела броситься в колодец, в глубокую холодную  воду,  так
что ее, как безумную, с трудом смогли удержать.
     Позвали Перикла. Он скоро явился и, увидев девушку, побледнел.
     - Удалитесь, - сказал он всем гостям, но у них голова еще  не  совсем
пришла в порядок от выпитого вина.
     - Отчего тебя так пугает состояние девушки? - кричали они. - Если  ты
определил болезнь, то говори.
     - Удалитесь, - повторил Перикл.
     - Что же это такое? - вскричал Алкивиад.
     - Чума, - глухо прошептал Перикл.
     Как ни тихо было произнесено  это  слово,  оно  прогремело  над  всем
собранием, как удар  грома.  Все  замолчали,  побледнели,  девушки  начали
громко рыдать, сама Аспазия побледнела  как  смерть  и,  дрожа,  старалась
чем-нибудь помочь своей умирающей любимице.
     Девушка была уведена  прочь.  Все  гости  начали  молча  расходиться.
Только один Алкивиад быстро оправился, хотя и был пьянее всех.
     - Неужели мрачные силы одолеют нас! - вскричал он, схватив  кубок.  -
Неужели напрасны были все наши старания! Что разгоняет вас, друзья? Вы все
трусы! Если вы бежите, то я не сдаюсь. Я вызываю на бой чуму и  все  ужасы
Гадеса!..
     Так продолжал он говорить, пока, наконец, не заметил, что стоит  один
в опустевшем перистиле, окруженный увядшими венками и  полуосушенными  или
опрокинутыми кубками.
     Он огляделся вокруг.
     - Где вы, веселые итифалийцы? - крикнул он. - Один... Один... все они
оставили меня, все... Царство веселья опустело, мрачные  силы  победили...
Да  будет  так!  -  вскричал  он  наконец,  отталкивая  кубок.  -  Прощай,
прекрасная юность. Я иду к Гиппоникосу!



                                    13

     В  ту  самую,  обильную  событиями  ночь,  в  которую  Зимайта   была
провозглашена царицей радости на веселом пиру в доме Перикла,  когда  свет
факелов вакханок сверкал на вс