а!  Нельзя  подвязать
крылья людям. Мир без ненависти, споров и войны был бы так же скучен,  как
и без любви.
     Что касается войны, то военное дело мне нравится. Мне кажется, что  я
во многом уже сделался лучше, во всем себя  ограничиваю,  некоторое  время
имел общую любовницу с моим другом, Аксиохом. Но это такие  вещи,  которые
тебе неинтересно слушать. Прощай Аспазия и сообщи мне, в свою очередь, как
поживает город без Алкивиада."


     Маленькое государство не может иметь большого сухопутного  войска,  а
только хороший флот. В таком положении  были  афиняне,  когда  спартанский
царь, Архидам, с 60-ю тысячами пелопонесцев,  напал  на  аттику.  Союзники
смогли оказать помощь тоже только на море.
     В то время, как флот готовился, народ от нашествия Архидама  бежал  в
город: те, кто не имел ничего в городе,  располагались  под  стенами,  как
умели. Все пространство между городом и Пиреем было  наполнено  беженцами,
там раскинулся настоящий  город  палаток,  населенных  множеством  народа.
Бедные жили в громадных бочках, какие употреблялись в Афинах для вина.
     С городских стен можно  было  видеть  сторожевые  огни  пелопонесцев,
расположившихся на полях и покрытых  виноградниками  горах,  но  благодаря
укреплениям, возведенным Периклом, город был защищен от нападения.  Верный
своему плану, от которого он не позволял  отклоняться,  Перикл  выслал  из
ворот города только конницу для присмотра за стенами.
     Когда Архидам с вершины Аттики увидел гордый  флот  из  сотни  судов,
выступивших из Пирея и  направившихся  к  Пелопонесу,  случилось  то,  что
заранее предвидел Перикл: видя перед  собой  сильно  укрепленный  город  и
думая о незащищенных городах своей родины, предоставленных на  уничтожение
врагу, пелопонесцы оставили Аттику и отправились обратно через Истм.
     Перикл должен был отказаться от личного командования флотом, так  как
его  присутствие  оказалось  необходимым  в  Афинах  пока  пелопонесцы  не
оставили аттической почвы. Когда же это было  сделано,  Перикл  сейчас  же
выступил с маленьким, но прекрасно  вооруженным  войском,  против  Мегары:
возбужденные афиняне повелительно требовали  свести  счеты  с  ненавистным
городом. К тому же отсутствие Перикла в  Афинах  для  многих  было  весьма
желательно. Совы  на  Акрополе  проснулись  в  своих  темных  углах,  змеи
задвигались.
     Менон помогал Диопиту привести в исполнение  давно  задуманный  план:
погубить Фидия. Один сикофант  по  имени  Стефаникл  по  наущению  Диопита
выступил обвинителем Фидия. Этот человек женился на гетере,  которая,  как
говорили, продолжала свое ремесло в его доме.
     В своем дерзком обвинении он утверждал, что Фидий из золота,  данного
ему для создания городской статуи Афины,  оставил  часть  себе.  Затем  он
упрекал его в том, что он против почитания богов и их святынь и  изобразил
на щите богини, в сцене борьбы с амазонками,  себя  самого  и  Перикла.  В
свидетели похищения золота он выставлял Менона. Перед этим последний часто
бывал в мастерской Фидия и там за  подачки,  какие  дают  нищим,  исполнял
низкие работы, теперь же тот  утверждал,  что  он  однажды  подсмотрел  из
темного угла как Фидий откладывал в сторону часть золота, предназначенного
на окончание Парфенона, очевидно, с намерением присвоить это золото себе.
     Уже давно посеянная Диопитом,  клевета  против  Фидия  дала  обильные
плоды. Обвинитель Стефаникл нашел в афинском народе хорошо  подготовленную
почву. Уважаемый всеми афинянами и обвиненный Стефаниклом,  скульптор  был
брошен в темницу. Создатель прекраснейшего памятника, который, как говорил
Перикл, афинский народ оставит  на  вечные  времена,  был  в  темнице  под
тяжестью позорного обвинения.
     Как Диопит воспользовался отсутствием Перикла в  свою  пользу,  также
воспользовались этим и  другие  народные  трибуны,  чтобы  увеличить  свое
влияние на народ.
     Во время приближения к городу пелопонесского войска,  масса  простого
народа сильно увеличилась в  Афинах.  Многие  после  отступления  Архидама
продолжали оставаться в городе, так как их деревенские дома были разрушены
Архидамом. Увеличилось число бедных граждан. Эта  голодная  толпа  усердно
посещала народное собрание, так как получала там на каждого по два обола.
     Собрания на Пниксе были многочисленны и шумны. Клеон, Лизикл и Памфил
говорили и говорили. Афинский народ привык видеть на ораторских подмостках
подобных людей. Из этих троих Памфил был решительнее остальных и  полагал,
что следует попытаться свергнуть Перикла.
     Однажды он стоял на Агоре, окруженный большим числом афинских граждан
и объяснял им по каким причинам можно обвинить  Перикла.  Он  называл  его
трусом,  который  дозволил  врагу  разорить  аттическую  страну,   который
тиранически предписал гражданам каким образом они должны защищаться, и все
время, пока пелопонесцы занимали аттическую землю, на Пниксе  не  было  ни
одного народного собрания, чтобы Перикл не поступал по-своему.
     В  толпе  нашлось  немало  людей,  согласных  с  мнением  Памфила.  В
особенности возбужден был некто Креспил,  превосходивший  даже  Памфила  в
ненависти к Периклу и требовавший немедленного обвинения.  Вдруг  к  толпе
подбежал цирюльник, Споргилос.
     - Хорошая новость! - кричал он издали. - Перикл возвращается  обратно
из Мегары! Он с войском стоит в Элевсине. Он порядочно наказал мегарцев  и
сегодня будет в Афинах.
     Памфил даже позеленел от досады.
     - Нечего сказать, хороша новость! - пробормотал он, - отсох бы у тебя
язык за такую новость, собачий сын!
     На  остальных  заговорщиков  это   известие   произвело   подавляющее
впечатление. И хотя Памфил продолжал  кричать  в  толпу,  народ  понемногу
отходил, так как каждый знал, что нелегко выступать против возвращающегося
с победой Перикла.
     Когда  Креспил  в  свою  очередь,  пожимая  плечами,  хотел   отойти,
раздраженный Памфил схватил его за полу:
     - Трус! Отступник! Стыдись, простые слова:  "Перикл  здесь"  обращают
тебя в бегство. Посмотри на меня, я не боюсь выступить против  Перикла.  У
меня есть мужество, я родился в день Марафонской битвы.
     - А у меня - нет, - отвечал Креспил, - я из числа тех детей,  которые
родились раньше времени в театре от матерей, испуганных вышедшими на сцену
Эвменидами.
     С этими словами Креспил вырвал полу из рук Памфила и убежал.
     - Все ушли! - вскричал демагог, скрипя зубами. - Все ушли,  проклятые
негодяи! Разбежались, точно им вылили на голову по ведру холодной воды!
     Тогда к нему подошел безумный Менон и спросил о причине раздражения.
     Памфил рассказал.
     - Дурак! - со злобной гримасой сказал Менон. - Ты  хочешь  опрокинуть
стену и напрасно толкаешь ее плечом - ложись у подножия и спи, в то время,
когда будет нужно, она сама упадет через твою голову.



                                    12

     С удвоенным блеском  и  оживлением,  в  связи  с  окончанием  военных
действий, были отпразднованы в Афинах зимние праздники, но  веселее  всего
был наступивший с весной праздник Диониса. Холмы  Гиметта,  Пентеликоса  и
Ликабета покрылись  свежей  зеленью  фиалок,  анемонов  и  крокусов.  Даже
пастушеский посох, забытый с вечера на дворе, к утру покрывался цветами.
     В гавани царствовало оживление, поднимались якоря, воздвигались новые
мачты, надувались паруса,  новая  жизнь  пробуждалась  на  волнах  залива.
Посланники союзных городов и островов привезли в Афины дань к празднеству.
Во всех гостиницах, во  всех  домах  афинских  граждан  кишели  приехавшие
издалека гости. Украшенные венками, в праздничных костюмах с раннего  утра
двигались по улицам толпы граждан и чужестранцев. Статуя и алтарь  Гермеса
украсились не одними цветами, около них ставились громадные кружки с вином
для простого народа в честь Диониса.
     Гиппоникос снова угощал своих и чужих в Керамейке, приглашая к  всех,
кто только хотел. Забыта была война, партии на  время  угомонились,  всюду
царствовало веселье и  мир,  всюду  слышался  веселый  смех,  шутки  стали
острее, веселее двигался язык у афинян.
     Но горе тому, кто в это время попытается применить силу над афинскими
гражданами - даже опьянение не спасет, прощайся с головой.
     Но почему на  улицах  Афин  так  много  прекрасных  женщин?  Кто  эти
веселые, богато разодетые,  очаровательные  красавицы?  Это  гиеродулы  из
храма Афродиты в Коринфе и другие жрицы веселья,  которые,  умножая  число
местных подруг, собираются в Афины со  всей  Греции  на  веселый  праздник
Диониса.
     С наступлением темноты веселье на улицах становится еще разнузданнее.
Ночные гуляки ходят повсюду с факелами в руках в обществе женщин, одетых в
мужские костюмы и мужчин в  женских  платьях.  Многие  пачкают  себе  лицо
виноградным соком или закрывают лицо  древесными  листьями,  другие  носят
красивые, раскрашенные маски.
     Вот идет рогатый Актеон, дальше виднеется стоглазый  Аргус,  гиганты,
титаны, кентавры кишат на улицах. Нет недостатка в образах ада, но  больше
всего козлоногих сатиров и плешивых силенов, старых, с вечнозеленым плющом
на голове.
     Пьянство и веселье считается обязанностью  в  эти  дни  и  ночи.  Бог
оправдывает в это время название освободителя: даже узников  выпускают  из
тюрьмы, на дни празднеств, даже мертвым наливают  на  могилы  вино,  желая
успокоить тени, которые не без зависти  глядят  на  веселье  живых.  Кроме
того, говорят, что души мертвых часто в это время тайно  присоединяются  к
веселой толпе живых, и что под  многими  масками  сатиров  на  празднестве
скрываются мертвые головы...
     В эти дни Телезиппа прилежно собирала  листья  подорожника  и  мазала
дегтем двери, чтобы предотвратить несчастье, которое во  время  празднеств
Диониса угрожает живым со стороны завистливых теней.
     В самом деле, странно видеть, как ночью, там и сям, на темных  улицах
мелькает свет факелов и с шумом двигаются фантастические процессии.
     По направлению к театру движется по  улице  одно  из  таких  шествий,
несут изображение Диониса из его храма  в  театр,  чтобы  поставить  среди
праздничного собрания.
     Принесенное  изображение  бога  есть  вновь  созданное  произведение,
вышедшее из под руки Алкаменеса:  как  на  городском  Акрополе,  рядом  со
старым серебряным изображением Афины Паллады Фидий  поставил  свое  новое,
блестящее создание, так же и в храме Диониса, рядом со старым изображением
бога, было воздвигнуто новое  чудное  произведение  Алкаменеса.  И  это-то
изображение несет праздничное шествие в большой театр Диониса в  окружении
толпы вакханок.
     Кто-то несет впереди статуи фаллос и поет песнь в честь  Приапа.  Это
Алкивиад со своим итифалийским обществом.
     На перекрестках и на площадях шествие останавливается, чтобы принести
жертву.
     Плоские крыши домов полны зрителями, из которых многие держат в руках
факелы и  лампы.  В  женщинах  нет  недостатка,  и  часто  зрители  сверху
обмениваются шутками с движущейся внизу толпой.
     Юный Алкивиад радовался больше всех,  он  превзошел  самого  себя  во
всевозможных  шутках  и  безумных  проделках,  двигаясь  во  главе  своего
шествия.
     - Помните, - кричал он своим собратьям, - мы должны так безумствовать
и бесноваться на празднестве Диониса, чтобы  не  дать  загрустить  простым
афинским гражданам!
     С такими лозунгами шел Алкивиад в сопровождении  своих  друзей,  зная
всех и знакомый всем.
     Когда наступила ночь, он приказал нести перед собой  факелы  и  повел
своих товарищей в шумном шествии, сопровождаемом музыкой, к домам красивых
девушек и юношей, чтобы петь песни.
     Музыканты  были  одеты  в  костюмы   менад   и,   так   как   зрители
присоединялись к шествию, то оно росло, увеличивая толпу  вакханок  вокруг
бога Диониса.
     Смелый и пьяный Алкивиад схватил молодую гетеру по  имени  Бакхиза  и
вынудил ее присоединиться к шествию, называя  своей  Ариадной,  а  себя  -
Вакхом.
     Дойдя до дома Теодоты, он приказал сыграть серенаду и вошел в дом  со
своей свитой.
     Теодота  уже  давно  не  видела  юного  Алкивиада,   но   любовь   ее
усиливалась. Теперь она снова видит любимого юношу, но как неприятно,  как
тяжело сердцу его появление - он явился пьяный, во главе шумного  шествия.
Она простила бы это, но он ввел с собой  юную,  цветущую  гетеру,  которую
представил своей бывшей подруге  как  Ариадну  и  прелести  которой  начал
усердно расхваливать.
     В доме недовольной Теодоты устроено было  угощение,  против  которого
она не осмеливалась открыто выступить, но которое было страшной мукой  для
ее сердца.
     Алкивиад требовал, чтобы она была весела, непринужденна.  Пьяный,  он
начал рассказывать о шутках, проделанных им в этот вечер и хвастался,  что
в толкотне поцеловал в щеку одну приличную  молодую  девушку,  расхваливая
обычай, который во время  празднества  Диониса  развязывал  руки  афинским
женщинам.
     Он говорил о Гиппарете, прелестной дочери Гиппоникоса,  о  ее  тайной
страсти к нему, о краске  при  виде  его,  смеялся  над  ее  сконфуженным,
девственно скромным обращением. Он говорил также  о  Коре,  вывезенной  из
Аркадии пастушке, как о самом смешном создании на свете,  которое  тем  не
менее, во что бы то не стало должно принадлежать ему, так  как  он  скорее
согласен отказаться от Зимайты, от этой новой красоты,  чем  от  аркадской
упрямой головки.
     После этого он начал бранить Теодоту за молчание и нахмуренный вид.
     - Теодота, - кричал он, - ты просто  отвратительна  -  эти  плаксивые
манеры безобразят лицо. Неужели так принимают старого  друга?  На  что  ты
жалуешься? На мою дерзость? Но, мне кажется, ты сама учила меня ей.  Разве
ты забыла те веселые дни и ночи, когда ты учила меня веселиться? А  теперь
- что значит этот печальный вид? Почему должен я быть другим, чем  прежде,
когда мы нравились друг другу и проводили весело время? Будь благоразумна,
Теодота, не забывай влюбленного глупца, печальная мечтательность  которого
казалась тебе некогда такой скучной, что ты его без сострадания, со смехом
выгнала за дверь, а теперь сама сделалась мечтательницей. Разве можно  так
изменять своим основным правилам, отрекаться от лучших качеств? Будь снова
весела и непринужденна, Теодота, потанцуй нам один из твоих лучших танцев.
Танцуй, я хочу, мы все этого хотим! Дай нам еще раз полюбоваться тобой.
     Так говорил Алкивиад, но Теодота не могла  больше  удерживать  слезы.
Она    отвечала    страстными    упреками,    называла    его    неверным,
клятвопреступником, безжалостным.
     - В чем же ты меня обвиняешь, - возразил Алкивиад,  -  если  ты  сама
изменилась, постарела и утратила веселость юности,  то  жалуйся  лучше  на
время, которое не жалует нас всех. Может быть и  мне  это  не  понравится,
когда я из юного сатира сделаюсь лысым  силеном.  Но  и  лысым  силеном  я
всегда буду весел, ты же сердишься и негодуешь на меня и на судьбу за  то,
что ты перестала быть  очаровательной,  цветущей,  веселой  девушкой,  как
Гиппарета или Зимайта, или вот  эта  Бакхиза.  Если  ты  хочешь  сделаться
девушкой, то отправляйся на Аргос - там, говорят, есть источник, в котором
можно  выкупаться  и  выйти  из  него  девственницей.   Даже   Гера,   как
рассказывают  поэты,  время  от  времени  посещает  этот  источник,  чтобы
понравиться отцу богов. И если  отцу  богов  нравится  такая  красота,  то
отчего же не понравится она и мне - цветущему юноше,  члену  итифалийского
общества.
     Таким образом продолжал шутить пьяный  Алкивиад,  тогда  как  Теодота
продолжала  отвечать  резкими  словами  и  слезами.  Наконец,  ее   ярость
обратилась против Бакхизы.
     - Посмотри на моего товарища,  Каллиаса,  -  сказал  Алкивиад,  -  он
поставил себе за правило не сходиться ни с  одной  женщиной  более  одного
раза, а я... разве я не возвращался к твоему  порогу?  Клянусь  Эротом,  я
нередко приходил вечером один или с друзьями с золотым яблоком  Диониса  в
груди, с венком Геракла на голове.  Но  этого  не  повторится  -  я  думаю
никогда больше не возвращаться ни один, ни с  друзьями.  Идемте  товарищи!
Мне здесь скучно. Прощай, Теодота!
     Испуганная этой угрозой,  Теодота  схватила  рассерженного  юношу  за
руку, обещая осушить слезы и поступить по его желанию.
     - Давно бы так! - сказал Алкивиад. - В таком случае, сделай то,  чего
я уже раньше требовал, продемонстрируй свое искусство.
     - Что я должна танцевать? - спросила Теодота.
     - Мучимая ревностью, - отвечал Алкивиад, - ты сейчас была  похожа  на
Ио, которая, преследуемая посланным Герой слепнем,  в  отчаянии  пробежала
все страны света. Покажи нам искусством то, что сейчас произошло в грубой,
некрасивой действительности.
     Молча приготовилась Теодота танцевать Ио.  Она  танцевала  под  звуки
флейты историю дочери Инаха, возлюбленной  Зевса  и  за  это  преследуемой
Герой, которая приказала ее связать и сторожить стоглазому  Аргусу.  После
убийства сторожа непримиримая Гера заставила  слепня  преследовать  ее  по
всем странам.
     Вначале Теодота исполняла требование Алкивиада,  но  мало-помалу  она
воодушевилась и вложила всю душу в представление.  Танец  набирал  силу  и
производил сильное впечатление  на  всех  зрителей.  Когда  она,  наконец,
перешла к горестному странствию Ио, к ее ужасу перед гневом Геры, движения
ускорились. К беспокойству бегущей примешивалось горе о потерянном счастье
и любви. Тут черты Теодоты исказились от ужаса. Она  правдиво  представила
безумие преследуемой. Но она уже не представляла: ее  глаза  выступили  из
орбит и странно  вращались,  грудь  тяжело  двигалась,  полуоткрытые  губы
покрылись легкой пеной.  Ее  движения  были  так  дики  и  порывисты,  что
Алкивиад с друзьями с испугом бросились к ней, чтобы удержать  и  положить
конец этому разнузданному безумию. Тогда Ио-Теодота начала  успокаиваться.
Она  глядела  вокруг  усталыми  глазами,  безумно  улыбалась  и   называла
окружающих странными именами.
     Самого  Алкивиада  она  принимала  за  Зевса,  Кассиаса,  переодетого
силеном - за отца Ио, Инаха. В юном Демосе ей виделся  стоглазый  Аргус  и
вдруг, со страхом устремив взгляд на Бакхизу, она в припадке дикой страсти
прокляла хитрую Геру. Она хотела броситься на девушку...
     Теодота сошла с ума...
     Она упала от изнеможения,  испуская  громкие,  безумные  стоны.  Ужас
охватил Алкивиада и его  друзей,  но  они  были  пьяны.  Они  предоставили
несчастную женщину рабыням и бросились  из  дома  Теодоты  на  улицу,  где
шумный праздник Диониса увлек их в своем водовороте...
     На следующий день предстояло новое шествие с изображением Диониса. На
этот раз несли старое изображение, привезенное в Афины из Элевтеры. Раз  в
год при больших празднествах Диониса это изображение выносилось на время в
старое помещение маленького храма под стенами города. Так было и  на  этот
раз.
     Многочисленно и роскошно было громадное шествие, составлявшее на этот
раз праздничную свиту божественного изображения.
     На всех улицах, по которым проходило шествие, на  всех  террасах,  на
крышах, с  которых  смотрели  на  него,  толпилось  множество  зрителей  в
праздничных костюмах, украшенных венками фиалок.
     Впереди шествия шли толпы  сатиров  и  силенов  в  красивых  платьях,
обвитых ветвями  плюща.  За  ними  несли  украшенный  цветами  жертвенник,
окруженный мальчиками в пурпурных платьях, которые несли на золотых блюдах
ладан, мирро и шафран.
     Затем следовали разнообразные костюмы: впереди шли старики в масках с
двойными лицами, представлявшими время, далее двигались юные Хоры,  несшие
плоды, соответствовавшие каждой из них, затем роскошно украшенная женщина,
изображавшая символ празднества  Диониса,  наконец,  прекрасный  юноша,  в
маске которого воплощался веселый Дифирамб.
     Затем шла толпа из тридцати музыкантов, украшенных золотыми венками и
игравших на золотых лирах.
     Далее сл