согласился Перикл, - польза от  искусства  атлетов
не в них самих, но они  хороши  тем,  что  напоминают  эллинам,  насколько
развитие тела необходимо наряду с развитием души. Гораздо больше опасности
в том, что человек пренебрегает физической стороной в  пользу  умственной,
так  как  к  умственным  занятиям  его  постоянно  привлекает   внутреннее
стремление  и  необходимость,  развитие   же   тела   он   часто   склонен
предоставлять природе, если его не будут заставлять заботиться о нем.
     При этих словах Перикла они дошли до священной рощи и стояли как  раз
перед статуями знаменитых бойцов, вышедших из-под резца Поликлета.
     Взглянув на эти статуи, Аспазия сказала:
     - Когда я гляжу на эти произведения Поликлета, то  мне  кажется,  что
скульптор в этом спорном вопросе стоит  на  моей  стороне.  Создавая  свои
произведения, он не выпячивает физическую  силу,  а  старается  изобразить
полную соразмерность и гармонию. В то же время, мне кажется, что  Поликлет
заслуживает большой похвалы за то, что не презирает смертной природы,  как
почти презирает ее Фидий, а отдает ей честь там, где следует; он  так  же,
как и Фидий, изображает  нам  божественное  и  возвышенное,  но  старается
олицетворить в своем произведении человеческую красоту.
     Эта похвала  доставила  Поликлету  гораздо  менее  удовольствия,  чем
думала Аспазия.
     - Художник, - сказал он, - зависит от желаний и потребностей тех, для
кого  служит  его  искусство.  То,  что  будто  только  один  Фидий  может
изображать в Элладе богов, как кажется, думают также и спартанцы, так  как
призвали  его  в  Олимпию,  но  не  аргивяне,  которые  поручили  мне,  их
единоплеменнику, сделать из золота и слоновой  кости  изображение  Геры  в
большом храме в Аргосе.
     Так  говорил  Поликлет,  и  Аспазии  уже  не  удалось  улучшить   его
настроение и в скором времени он удалился под каким-то предлогом.
     - О, Аспазия, - улыбаясь сказал Алкаменес, -  ты  побудишь  Поликлета
сделать все, что он только  может,  чтобы  аргосская  Гера  была  достойна
олимпийского Зевса.
     -  Да,  стремясь  победить  Фидия,  он   может   создать   прекрасное
произведение, - сказала Аспазия, - но так  же,  как  и  Фидий,  который  с
лемносской Палладой ненадолго спустился на землю, а затем  снова  поднялся
на Олимп, также, я полагаю, и Поликлет быстро спустится с Олимпа снова  на
землю  и  будет  следовать   своему   собственному   призванию.   Конечно,
пелопонесец в своих статуях мало изображает душевные  движения  и  глубину
чувства,  но  разве  афинские  скульпторы  не  оставляют  много  желать  и
надеяться? Я должна вам сознаться, что часто, во  сне,  вижу  божественные
образы, которые до сих пор не  воплотил  резец  никакого  Фидия,  никакого
Алкаменеса, никакого Поликлета. В прошлую ночь явился мне Аполлон -  самый
дорогой для меня из всех богов - бог света  и  звуков.  Он  явился  мне  в
облике чудного, стройного, очаровательного юноши. Смертные, пораженные его
появлением, бежали прочь. Кто создаст мне бога, каким я его видела? Ты? Ты
не  способен  на  это,  Алкаменес,  а  между  тем,  ты  самый  пылкий   из
скульпторов, в твоей юношеской, подвижной душе создается много прекрасных,
очаровательных образов  и  жизнь  открывает  тебе  много  своих  тайн.  Ее
могущественное дыхание видно во всех твоих образах.
     При этих словах, глаза Алкаменеса засверкали от воодушевления.
     - Твоему любимому богу, - сказал он,  -  аркадийцы  давно  собираются
построить большой храм и, чтобы украсить его статуями,  они  обратились  к
Фидию, последний указал им на меня, но аркадийцы  -  люди  медлительные  и
может быть еще много лет прождут они, пока решаться  на  постройку  храма.
Но, если они тогда вспомнят обо мне, то весь мир увидит,  как  воодушевила
ты меня, Аспазия.
     - Будь только самим собой, -  отвечала  Аспазия,  -  не  слушай  слов
холодного и  сурового  Фидия  и  ты  создашь  нечто  такое,  что  заставит
замолчать от изумления даже твоих противников.
     С этой минуты последние искры  гнева  на  Аспазию  погасли  в  сердце
Алкаменеса, он снова стал искать ее общества, говорил с ней о своих планах
и предположениях, воодушевлялся ее словами и она не отказывала ему в  том,
чего он усердно искал.
     На следующий день Периклу пришлось сделать небольшое путешествие  без
Аспазии и оставить ее в обществе Алкаменеса, Поликлета и нескольких других
друзей, найденных в Олимпии.
     После довольно продолжительного разговора  все  эти  люди  удалились,
кроме Алкаменеса, который продолжал разговаривать со своим обычным  жаром.
Речь  его  становилась  все  горячее,  взгляды   все   красноречивее,   но
разговаривая с супругой Перикла, Алкаменес был не только возбужден,  но  и
принял  чересчур  развязный  тон,  который  оскорбил   гордость   Аспазии.
Возбужденный Алкаменес начал делать сравнения между  развившимися  формами
Аспазии и ее юношеским лицом и говорил о ней, как будто о вполне  знакомой
вещи. Это также оскорбило Аспазию. Алкаменес схватил ее за руку, посмотрел
на нее с видом знатока, начал восхищаться ее прелестью и сказал,  что  она
для него неистощимый источник художественного изучения.
     Аспазия вырвала у него руку и напомнила ему о  том,  что  Теодота  не
менее поучительна и неистощима в отношении красоты.
     - Ты сердишься на меня за  то,  что  я  хвалил  Теодоту!  -  вскричал
Алкаменес.
     -  Разве  я  когда-нибудь  говорила  что-либо  подобное?  -   холодно
возразила Аспазия. - Разве я была расположена к тебе враждебно,  когда  мы
встретились здесь? Разве я перестала возлагать на  тебя  надежды,  которые
делают тебе честь?  Разве  я  не  стараюсь  направить  тебя  к  достижению
высочайших целей, как человека наиболее способного? Я знала, что  ты  меня
ненавидишь, но для меня искусство Алкаменеса и сам Алкаменес  -  две  вещи
различные. Я не отвечала ни на любовь, ни на ненависть Алкаменеса.
     - По-видимому твои слова холодны  и  вполне  благоразумны,  -  сказал
Алкаменес, - но они полны  тайной  горечи:  ты  сердишься  на  меня  из-за
Теодоты. Прости, в чем  я  виноват  против  тебя?  То,  что  ты  называешь
ненавистью было мщением любви.
     - Задолго до  того,  как  я  заметила  твою  ненависть,  -  возразила
Аспазия, - я уже говорила тебе, что есть большая разница между склонностью
ума и склонностью сердца.
     - Для всех женщин? - со смущенной улыбкой сказал  Алкаменес.  -  Нет,
повторяю тебе, ты сердишься на меня из-за Теодоты и, может быть,  с  твоей
стороны было мщением, что ты снова зажгла во мне прежний огонь.  Еще  раз,
прости меня и не презирай в эту минуту  огня,  зажженного  тобой  в  груди
Алкаменеса.
     При этих словах он страстно обнял жену Перикла, но  гордая  красавица
бросила на безумца взгляд, мгновенно приведший его в себя.
     В эту минуту вошел Перикл. Он прочел происшедшее на лице  Алкаменеса.
Последний поспешил смущенно проститься  и  бросился  вон,  пристыженный  и
раздраженный.
     Перикл был бледен.
     - Нужно ли тебе рассказывать? - спросила Аспазия. - Ты прочел по лицу
Алкаменеса...
     - Как кажется, - возразил Перикл, - Алкаменес обошелся с  тобой,  как
обходятся с женщиной, которую...
     - Не договаривай! - сказала Аспазия.
     - Я знаю, - сказал Перикл,  -  какую  границу,  в  смысле  Протагора,
ставишь ты между твоей красотой и между твоей личностью, я знаю то учение,
по которому женское покрывало  должно  уменьшиться  до  величины  фигового
листа - но ты видишь,  что  Алкаменес  имеет  другой  взгляд,  чем  ты  на
неприкосновенность этого листа. Ты говоришь, он ошибается - это правда, но
он действует по своим, а не по твоим взглядам и с  этой  минуты  он  будет
вдвойне раздражен против  тебя  и  увеличит  собой  число  твоих  открытых
врагов.
     - Как кажется, он  находит  себе  неожиданного  союзника,  -  сказала
Аспазия.
     После еще нескольких резких  фраз  с  обеих  сторон,  Перикл  оставил
комнату Аспазии. Последняя с досады топнула ногой.
     - Проклятый Пелопонес, - сказала она, - приносит мне несчастье!
     Но скоро она успокоилась.
     - Это легкое облачко, - думала она, - которое безвредно пронесется по
ясному небу любви. Огонь тем ярче разгорается, чем более его раздувают.
     Аспазия не ошибалась, но после яркой вспышки  пламени  может  быть  в
груди остается старый пепел и, при том, может ли любовь забыть все то, что
она прощает?
     В Олимпии Перикл и Аспазия  были  гостями  Фидия.  В  своей  обширной
мастерской он имел помещение, которое мог предложить им,  но  сам  он  был
невидим. Постоянно и безустанно занимаясь в храме окончанием своей работы,
он избегал всякой встречи, но через Алкаменеса дал обещание, что Перикл  и
Аспазия, первые из всех эллинов, увидят величайшее произведение,  вышедшее
из-под его резца.
     Они с волнением ожидали этой минуты, наконец она наступила.
     За жарким летним днем последовал душный  вечер,  предвещавший  грозу.
Вокруг горных вершин собирались черные облака. Когда совершенно стемнело к
Периклу пришел от Фидия его раб и  сказал,  что  его  господин  приглашает
Перикла и Аспазию во внутренность храма Зевса.
     Вместе с Аспазией и Периклом, по желанию первой,  отправилась  взятая
ими из Аркадии девушка.
     Следуя за рабом они вошли в  священную  рощу,  в  которой  царствовал
полный мрак; вокруг было пустынно и тихо, слышался  только  легкий  шелест
вершин деревьев.
     Наконец  они  достигли  храма,  раб  отворил  дверь  и  ввел  их   во
внутренность. Там он повел их к небольшому возвышению в глубине,  где  они
могли сесть, затем удалился, снова затворив за собой дверь и оставив  всех
троих в совершенной темноте. Слабый свет падал в отверстие в крыше  храма,
но он не доходил вниз.
     Молча и почти боязливо ждали Перикл, Аспазия и пастушка, вдруг  перед
ними как будто  разорвалась  завеса  мрака,  они  испугались,  ослепленные
неожиданным блестящим явлением: занавесь, скрывавшая заднюю  часть  храма,
разделилась надвое и они увидели ярко освещенную статую Олимпийца. Он  был
представлен сидящим на сверкающем, богато украшенном троне.  На  сделанную
из слоновой кости фигуру царя богов был наброшен плащ,  закрывавший  левое
плечо, руку и нижнюю часть тела. Золотой плащ сверкал пестрой эмалью и был
украшен мелкими выпуклыми фигурами. На главе Олимпийца был надет венок  из
масличных ветвей, сделанный из покрытого зеленой эмалью  золота.  В  левой
руке он держал блестящий, сделанный из бронзы скипетр, в протянутой правой
- богиню победы из того же самого  материала,  из  которого  была  сделана
фигура самого бога.
     Трон стоял на четырех ножках, сделанных в виде стрел,  между  которых
помещались еще маленькие колонны, и сверкал своей пестрой  смесью  золота,
мрамора, черного дерева и слоновой кости. Само сиденье  было  темно-синее,
прекрасно оттеняющее блеск золота и слоновой кости,  на  вершине  скипетра
сидел  орел,  у  ног  Зевса  покоились  золочение  фигуры  львов,  сфинксы
поддерживали ручки трона, изображая глубокую мудрость Крониона; на боковой
стороне трона были нарисованы славные дела сына Зевса,  Геракла,  и  затем
всевозможных родов олимпийские игры. На широкой  поверхности  цоколя,  над
которой поднимался трон, выходила из морской пены дочь Зевса,  златокудрая
Афродита.
     Божественно  кротко  было  лицо  Олимпийца  и  в  тоже  время   полно
неописанного, возвышенного величия. Мягкость и доброта чудно соединялись с
суровым  могуществом  и  мудростью,  но  преобладающим   выражением   было
выражение величайшего могущества.
     Аспазия почти испуганно спрятала лицо на груди Перикла - это  сияющее
могущество странно пугало ее. Здесь ничто  женственное  не  смешивалась  с
божественным, как в образе девственницы  Афины.  Это  было  доведенное  до
своего апогея выражение мужественной, суровой силы повелителя богов.
     При этом виде Аспазия почувствовала как бы мимолетную резкую  боль  в
груди.
     Девушка из Аркадии была в первое мгновение также сильно испугана,  но
быстро оправилась и глядела на бога с уверенностью ребенка.
     Между тем гроза мало-помалу  собралась;  в  верхние  отверстия  храма
видно было, как сверкала молния и слышались далекие раскаты грома.
     Аспазия хотела увлечь Перикла вон из  храма,  но  он  не  двигался  с
места, погруженный в молчаливое созерцание. Он так же, как и она,  привык,
чтобы искусство производило приятное впечатление, но здесь он видел  перед
собой нечто возвышенное, чего еще не видел никогда.  В  этом  божественном
образе, как будто было скрыто новое откровение...
     Снаружи  гроза  все  приближалась,  вдруг  молния  упала  в   верхнее
отверстие в крыше.
     Перикл и  Аспазия  на  минуту  потеряли  сознание.  Когда  мгновенное
ослепление  прошло,  они  увидели,  что  мраморная  доска  с  изображением
двенадцати олимпийских богов была разбита ударом молнии.
     Лицо Зевса, при свете молнии,  на  мгновение  показалось  титанически
ужасным, казалось, как будто его  рука  кинула  молнию,  уничтожившую  его
олимпийских собратьев, но лицо бога уже  снова  сияло  в  своем  спокойном
величии. Он казался настолько великим, что в сравнении с ним  даже  молния
была ничтожной искрой.
     - Этот бог Фидия, - задумчиво сказал Перикл, - выше храма эллинов, он
стремится главой в недостижимое, бесконечное.
     Почти  против  воли  последовал  наконец  Перикл  за  просившей   его
удалиться Аспазией.
     Они стали отыскивать Фидия, он же невидимо наблюдал за обоими,  когда
они стояли в созерцании перед богом, но затем  исчез  и  молодые  люди  не
смогли найти его.
     Когда  Перикл  и  Аспазия  задумчиво  возвратились  к  себе,  Аспазия
стряхнула наконец с себя чувство подавляющего страха, как птица стряхивает
со своих перьев капли  дождя.  Не  то  было  с  Периклом.  Но  Аспазия  не
успокоилась  до  тех  пор,  пока  не  прогнала  с  его   лба   олимпийскую
серьезность. Наконец, и для него ужасное, возвышенное  лицо,  виденное  им
при  блеске  молнии,  отступило  на  задний  план  и   восхищение   чудным
произведением взяло верх.
     В эту ночь девушка из Аркадии видела себя во сне, окруженной странною
смесью блеска золота, слоновой кости и молнии.
     Перикл несколько раз ночью беспокойно просыпался.  Ему  снилось,  что
сидящий бог Фидия выпрямился во весь рост и разбил головой  кровлю  храма.
Что касается Аспазии, то она видела странный, чудный сон. Ей снилось,  что
орел Зевса, сидевший на  вершине  его  скипетра,  слетел  с  пьедестала  и
выклевал глаза голубке на руке златокудрой Афродиты.



                                    6

     Пелопонесское путешествие Перикла и Аспазии было  чудным  повторением
ионического медового месяца. Там, на веселом берегу Милета, всепобеждающая
женственность держала афинского героя в своих чарующих объятиях  -  здесь,
среди неподвижных горных вершин, они  жили  окруженные  дорическим  духом,
сопровождаемые многими вещами, которые серьезно  настраивали  ум  Перикла.
Здесь сама природа вызывала в его душе торжественный ужас, здесь  говорили
с  ним  остатки  древнего  героического   прошлого,   которое   заставляло
позднейших потомков чувствовать свое ничтожество. Здесь, как Аспазия верно
сознавала, все легенды, связанные с этой местностью, должны были будить  в
душе грека воспоминания о прошлом  величии,  должны  были  заставлять  его
стремиться к великому и забывать о красоте и женственности.
     На каменистых, пустынных полях пастухов, Перикл  видел  простое,  так
сказать идиллическое существование, нетронутое духом новых веяний -  здесь
даже  искусство  эллинов,  в  храме  олимпийского  царя  богов,  доставило
торжество серьезному и возвышенному над веселым и красивым и, по-видимому,
первое одержало победу над последним навсегда.
     Перикл и Аспазия далеко не одинаково относились к этим впечатлениями,
потому что их характеры были различны, так же, как не одинаковы их взгляды
на внешний мир.
     Перикл, как сам афинский  народ,  со  своей  впечатлительностью,  был
поставлен между двумя противоречащими течениями и,  как  эллинский  народ,
как эллинский дух, переживал последствия этих противоречивых влияний,  сам
не зная каков будет результат, тогда как  Аспазия  твердо  и  бесповоротно
стояла  на  своем  пути,  как  очаровательная,  могущественная  сторонница
эллинской веселости и красоты. Но не было ли основания  бояться,  что  эти
противоречия, до  сих  пор  прикрытые  розовыми  цепями  любви,  расстроят
прекрасную гармонию, царствующую в жизни  влюбленных?  Да,  эта  опасность
была, казалось, близка,  но  розы  любви  и  счастья  снова  стали  сильно
благоухать для обоих.
     Перикл  по-прежнему  воспринимал  впечатления,  тогда   как   Аспазия
вызывала их. В своих разговорах, оба они часто ошибались и нередко  Перикл
думал, что наконец вполне убедил любимую им женщину, но, в  конце  концов,
он по большей части замечал, что не он, а она заставляла его согласиться с
собой, что он не в состоянии избавиться от чарующего влияния  этой  мягкой
женской руки. Он постоянно позволял ей увлечь себя  на  сторону  веселого,
ясного взгляда на жизнь и снова гармония восстанавливалась в их душах. Они
снова осуществляли собой  высший  идеал  эллинской  жизни  и  представляли
зрелище, которым должны были наслаждаться олимпийцы.
     Аспазия отлично умела изменить расположение духа своего  супруга,  но
будет ли он  всегда  в  состоянии  делать  это  -  об  этом  казалось  еще
невозможно судить.
     В маленьком недоразумении с Алкаменесом, прошлое набросило мимолетную
тень на супружеское счастье Перикла и  Аспазия  вздохнула  с  облегчением,
когда, наконец, отправилась с  супругом  из  Олимпии  обратно  в  Афины  и
оставила за собой землю Пелопонеса. Она не подозревала, что  предстоит  ей
на почве Аттики, сейчас же по достижении цели.
     В то время, как Фидий  создавал  в  Олимпии  своего  Зевса  для  всей
Эллады, как прежде создал Афину Палладу  для  Афин,  его  прежний  друг  и
приятель, Иктинос, в Аттическом Элевсине, строил новый храм  Деметры,  для
празднования элевсинских мистерий.
     Так как предстояли дни элевсинских мистерий, то Гиппоникос,  который,
как мы уже говорили ранее, должен был принимать в них  участие,  прибыл  в
Элевсин и поселился в имении, которое, подобно  многим  богатым  афинянам,
имел в окрестностях Элевсина.
     Этот город лежал недалеко от  морского  берега  и  как  раз  напротив
острова Саламина и на время своего пребывания в Элевсине Перикл  поселился
у Гиппоникоса.
     Первый  день  был  посвящен  осмотру  нового,  большого,  оконченного
Иктиносом,  храма  для  принесения  даров,  который,  приготовленный   для
празднования таинств,  имел  множество  подземных  ходов  и  коридоров,  в
которых и происходили таинства, присутствовать при  которых  могли  только
посвященные.
     Элевсинские мистерии были, может быть, противнее всего для  характера
Аспазии: все, что скрывалось от света,  что  покрывалось  покровом  тайны,
казалось ей связанным с суеверием, поэтому в  этих  таинствах  она  видела
опасность для свободы стремящегося к свету духа эллинов.
     Когда она порицала уважение и страх афинян к этим  таинствам,  Перикл
сказал:
     Может быть этот страх эллинов есть как бы присущая всем людям  боязнь
всего таинственного, постоянно покоящаяся в глубине души каждого  человека
и, кто знает,  как  много  открытий  извлечет  человеческий  дух  из  этой
священной глубины?
     - Я не хочу мечтать об открытиях будущего, - возразила Аспазия, -  мы
должны всеми фибрами нашего ума и души привязываться к красоте и  прелести
настоящего.
     Перикл указал Аспазии на жреца Гиппоникоса и спрашивал  ее,  есть  ли
хоть какой-нибудь след мечтательности в этом человеке,  который  с  каждым
днем становится все толще, щеки которого покрылись яркой краской, а  между
тем он был не только посвященным в таинства, а даже облечен саном жреца.
     На э