ничтожный  проступок
приговорили меня к смерти.
     - Я также не хочу иметь ничего общего с этим делом, - сказал  третий,
- Перикл также помог мне, когда я не  мог  найти  справедливости  во  всех
Афинах.
     - И мне! И мне тоже! - раздалось из толпы.
     - Добровольно Перикл не сделал зла ни одному из афинян!  -  раздалось
со всех сторон, тогда  как  Памфил  крепко  держал  свою  жертву,  которая
угрожала ускользнуть из его рук.
     - Оставь Перикла, Памфил! - раздались сначала отдельные голоса.
     Затем к ним присоединялось все  больше  и  больше  и,  наконец,  стал
слышен один общий крик:
     - Оставь Перикла, Памфил!
     Этому человеку, даже в свои худшие минуты, афиняне не  могли  сделать
зла.
     - Ты еще раз победил! - вскричал Диопит, освобождая Перикла. - Но это
было, может быть, последнее твое торжество. Я на твою голову обрушу  вину,
если боги не умилостивятся  и  будут  продолжать  преследовать  нас  своим
бичом.
     Вскоре после этого события, оба сына  Перикла,  Паралос  и  Ксантипп,
пали жертвой чумы. Жрец Эрехтея с удовольствием указывал  на  это  видимое
божественное проклятие, наконец пресекшее род Алкмеонидов.
     Сила чумы снова  увеличилась.  Диопит  и  его  приверженцы  постоянно
указывали на выпущенную искупительную жертву и на  Перикла.  Афиняне  были
возбуждены  более,  чем  когда-нибудь.  Великий  человек,  после  стольких
несчастий, разразившихся над его головой, потрясенный смертью  сыновей,  с
мрачным равнодушием предоставил дела  их  течению.  Для  врагов  наступила
минута действовать.
     Предложение  лишить  Перикла  должности  стратега   и   всех   других
должностей по управлению, возложенных на него афинянами,  было  принято  в
народном собрании. После десятков лет славного правления,  Перикл-Олимпиец
должен был снова сделаться простым афинским гражданином. Неужели же Диопит
должен был окончательно победить?
     Выступайте вперед мужи, бравшие  на  себя  предводительство  народом,
Клеон, Лизикл, Памфил, советники и ораторы на Пниксе! Становитесь во главе
войска и флота! Берите в руки бразды  правления,  вырванные  вами  из  рук
властолюбивого Перикла!
     И действительно, на Агоре ораторствовал Памфил, среди громадной толпы
народа, восхваляя своего друга, Клеона, его мужество,  его  способности  и
предлагал отдать в его руки бразды правления.
     После долгих и горячих споров, из толпы вдруг  вышел  человек,  бедно
одетый, со странным, полудиким видом и начал с жаром говорить народу.
     - Сограждане! - кричал он.  -  Мы  сменили  Перикла  -  мы,  афинские
граждане! И это было хорошо. Хорошо, так как доказали, что у нас в  Афинах
еще есть народное правление - и в этом отношении, повторяю я, это  хорошо,
в остальных же смешно и странно. Это значит, в  некотором  роде,  обрубить
себе ногу в ту минуту, когда нужно принимать участие в беге на олимпийских
играх...
     - Негодяй! - перебил его человек из подонков общества. - Замолчишь ли
ты?
     - Нет, не замолчу, - возразил первый. - Я афинский гражданин, так же,
как и всякий другой, и не боюсь никого. Я торговец  из  Галимоса,  некогда
торговал лентами и знал лучшие дни. Но с тех пор, как  у  меня  умерли  от
чумы жена и дети и я сам только с трудом вырвался из кучи трупов, я бросил
все и занялся в городе переноской трупов. Я помогаю переносить умерших  от
чумы из домов на костры.
     При этих словах  все  с  ужасом  попятились,  боясь  прикосновения  к
зараженному.
     Бывший торговец лентами из  Галимоса,  не  обратил  на  это  никакого
внимания и продолжал:
     - Я считаю себя человеком опытным в  политических  делах.  Пятнадцать
лет тому назад, я был на Пниксе в  числе  тех,  которые  решили  постройку
Парфенона, которые дали согласие на плату жалованья судьям и на устройство
театральных представлений. Я всегда исполнял свой гражданский долг, всегда
заботился о благоденствии страны и теперь говорю вам, что пелопонесцы - не
овцы и не бараны, которых мог остричь торговец кожами Клеон. Если оба сына
Перикла умерли от чумы, то несчастного, бездетного отца следует  пожалеть,
а не преследовать за это, как за преступление.
     - Довольно о Перикле, -  перебил  торговца  лентами,  раздосадованный
Памфил, - мы не хотим больше слышать о Перикле -  он  никуда  не  годится.
Говорят, он болен, нам не нужен больной человек?
     - Берегись, Памфил! -  вскричал  торговец.  -  Ты  знаешь  пословицу:
"самое лучшее лекарство для льва - растерзать обезьяну".
     - Как ты смеешь говорить мне это! - вскричал Памфил, поднимая  кулак,
чтобы ударить своего противника.
     - Подойди-ка поближе, - крикнул продавец из Галимоса,  -  я  вырву  у
тебя язык из глотки.
     При  этих  словах  Памфил  испуганно  ускользнул   от   прикосновений
зараженного.
     - Назад! - крикнул он. -  Назад!  Не  осмеливайся  прикасаться  своей
зачумленной рукой к  телу  афинского  гражданина.  Назад,  злодей!  Назад,
презреннейший из людей!
     - Отчего же? - со злобной гримасой вскричал торговец из  Галимоса.  -
Тебе, может быть, придется перенести мое прикосновение. Я надеюсь зацепить
крюком еще не  одну  дюжину  таких  молодцов,  как  ты.  Что  же  касается
остального, то мы хорошо сделали, что сменили Перикла, чтобы он видел, что
мы можем его сменить, когда  захотим.  Но  после  того,  как  мы  ему  это
показали, самое лучшее, что мы можем сделать, это снова его избрать, снова
доверить ему флот, так как мы не можем обойтись без него. Повторяю вам,  у
нас нет никого подобного ему, и еще не всякий тот герой,  у  кого  звонкая
глотка.
     Как ни был дик вид торговца из Галимоса, но его слова подавляли своей
логикой. Действительно, кто только мог в Афинах желать войны,  тот  должен
был желать Перикла.
     Потидайя, наконец,  пала  и  надежды  снова  возродились.  Настроение
впечатлительных  афинян  быстро  изменилось.   На   следующий   день   они
устремились на Пникс, где Периклу были возвращены все должности и почести.
     Они думали, что он все еще прежний Перикл, но они ошибались.
     Софокл первый принес своему другу известие о новом решении народа.
     - Афиняне все возвратили тебе  обратно,  -  сказал  поэт,  поздравляя
Перикла.
     - Все, - с горькой улыбкой повторил Перикл, -  все...  кроме  веры  в
них, в счастье Афин и в меня самого. Да, Диопит торжествует,  -  продолжал
он, - хотя, по-видимому, он снова поражен. В действительности же  поражены
Афины. Ближайшей своей цели Диопит, конечно, не достиг, но то,  что  он  и
его приверженцы готовили давно, то не погибло в афинском народе.
     - Прогони из твоего сердца мрачные предчувствия, - сказал  Софокл,  -
Афины и Эллада  еще  стоят  на  вершине  могущества  и  увидят  еще  много
прекрасного, достигнут еще много славного. Не нам  жаловаться,  мы  видели
время расцвета нашей родины.
     - Да - но также и червя, который подтачивает этот благородный цвет, -
возразил Перикл. - Минута гибели еще не наступила, но мрачное будущее  уже
набрасывает свою тень на  настоящее.  Мы  стремились  к  вершине  свободы,
красоты и знания, на  наших  глазах  осуществлялись  мечты,  остальные  же
погибли во мраке и невежестве. Да, недолговременна минута расцвета народа.
Его цветок вянет, не успев развиться.
     Так говорил Перикл благороднейшему из своих друзей...


     Чума продолжала свирепствовать.
     Была  мрачная,  ужасная  ночь,  холодный  ветер   свирепствовал   над
аттической страной, тяжело ударялись  волны  о  каменную  дамбу  в  Пирее.
Корабли в гавани качались, их  мачты  трещали.  Ветер  завывал  на  улицах
города, хлопал дверями опустевших домов. Часто казалось, что  это  не  шум
ветра, а вопли и вздохи плачущих матерей.
     Вершины Акрополя и Парфенона окутались черными  облаками.  Повешенные
на архитравах щиты, со звоном ударялись, ночные  птицы  кричали.  Огромная
статуя Афины с копьем и щитом, дрожала на гранитном пьедестале.
     В эту мрачную, бурную ночь, когда каждый сидел дома, по улице  бродил
какой-то странный прохожий. Это был Сократ. Он не бросил  старой  привычки
бродить по ночам, в дикой погоне за мыслями. Но на этот раз  скорей  мысли
гнали его, чем он гнался за мыслями.
     Он бродил, сам не зная зачем,  стремясь  к  какой-то  бессознательной
цели. Он вышел на пустой берег Элиса, где  на  целом  холме  пепла  и  еще
горящих углей сидел безумный Менон, разрывая пепелище. Он собирал  в  кучу
угли  и  грелся,  отпивая  глотками  дорогое  вино  из  богатого   сосуда,
украденного в опустошенном чумой доме.
     Время от времени, Сократ наступал на обуглившиеся кости. Он бесцельно
продолжал свой путь и вдруг почувствовал сильный запах  фиалок,  пошел  по
направлению  и  наткнулся  на  ручей,  по  афинскому  обычаю,   обсаженный
фиалками.
     Сократ наклонился, чтобы освежить свой горячий лоб  холодной  влагой,
но из ручья торчал труп  какого-то  несчастного,  привлеченного  жаждой  в
последние минуты агонии и нашедшего здесь смерть.
     Сократ  с  ужасом  отступил.  Он  повернулся  назад  и  углубился   в
опустевшие улицы. Подняв  голову,  он  увидал  Акрополь,  покрытый  черным
облаком, из которого выглядывал только громадный шлем  Афины.  Подгоняемый
ужасом, он бросился вперед и очутился перед домом Перикла. Он остановился.
     Как часто переступал он через этот порог и как много времени прошло с
тех пор, когда он был там в последний раз!
     Он бессознательно приблизился к двери и заметил, что она не  закрыта.
Он вошел. Везде было пусто и тихо. Страшное молчание окружало  его.  Вдруг
ему показалось, что в перистиле мелькает свет, холод пробежал  у  него  по
телу. Какая-то неведомая сила влекла его вперед.
     В середине перистиля, он увидел ложе, покрытое пурпурными  подушками.
На пурпурных  подушках  лежал  труп,  одетый  в  белые  одежды,  с  челом,
украшенным зелеными ветвями селлерея. У ложа мертвеца с опущенной головой,
бледная и молчаливая, как каменное изображение, сидела женщина.
     Сократ остановился, устремив безумный взгляд на  труп  и  на  сидящую
около трупа женщину.
     Бледная неподвижная женщина была Аспазия, мертвец на пурпурном ложе -
Перикл-Олимпиец.
     Неподвижно лежал  Алкмеонид,  этот  предводитель  бессмертного  сонма
возвышенных умов, навеки прославивших Элладу. Герой золотого века, который
благодаря ему пришел в Элладу и который кончился вместе с ним.
     Величествен и  прекрасен  казался  труп  героя,  пораженного  стрелой
ангела смерти. Его мужественное лицо было так же кротко, как и при  жизни.
Даже чума не обезобразила его благородных черт, казалось,  что  смерть  не
уничтожила Олимпийца, а возвела его  на  новую  ступень  полного  величия.
Глубоким, ясным  спокойствием  сияли  черты  умершего,  тем  спокойствием,
которое  оставило  его  при  жизни.  Казалось,  что   внутренняя   борьба,
происходившая в душе супруга Аспазии, наконец разрешилась...
     Что думала бледная Аспазия у смертного ложа Перикла?
     В ее душе проходил блестящий ряд  прекрасных,  великих  воспоминаний.
Она видела ту минуту в  мастерской  Фидия,  когда  огненный  взгляд  этого
человека в первый раз встретился с ее взглядом, когда выкованы были первые
кольца цепи, соединявшей их союз.
     Она видела его перед собой, как  живого,  на  ораторской  трибуне  на
Пниксе, когда он уговорил народ  построить  Парфенон.  Она  снова  бродила
вместе с ним по вершине Акрополя, радуясь прекрасному.
     Она  опять  переживала  то  время,  когда  охваченный  стремлением  к
деятельности, он пожинал лавры под Самосом. Когда в прекрасном  Милете  он
вместе с ней испил чарующий кубок счастья, наконец, когда он на  Акрополе,
перед новым бессмертным творением, заключил с ней союз...
     Она видела его перед собой, мудрого  и  кроткого,  истинный  прообраз
эллинского героя, окруженного прелестью красоты и любви. Затем она  видела
его таким, каким он странствовал с ней по полям  Пелопонеса.  Видела,  как
легкие тени набегали на его чело в предчувствии нового, мрачного  будущего
до тех пор, пока он не перестал быть эллином, в глазах прекрасной женщины,
с которой заключил союз  счастья  и  любви,  до  тех  пор  пока,  наконец,
охваченный непобедимым мрачным предчувствием, погиб вместе с могуществом и
величием своей родины.
     Как Аспазия не спускала глаз с лица бездыханного Перикла, так  Сократ
не мог  отвести  взгляда  от  бледного  лица  женщины.  Она  казалась  ему
олицетворением Эллады, печально сидящей у смертного  ложа  благороднейшего
из своих сынов. Как бледна и серьезна казалась в чертах прекрасной женщины
эта, некогда столь веселая, Эллада!
     Наконец, Аспазия подняла глаза и взгляд  ее  встретился  со  взглядом
Сократа. Никакие слова не выразят чувства, отразившегося в  этом  взгляде.
Ни тот, ни другой не произнесли ни слова.
     Затем Сократ исчез беззвучно,  как  тень,  и  снова  бледная  Аспазия
осталась одна у смертного ложа великого эллина...
     Сократ продолжал свое ночное странствование. Бесцельно слонялся он по
улицам  в  сильном  возбуждении.  Вдруг   он   столкнулся   с   человеком,
отправлявшимся в далекий  путь  в  сопровождении  раба.  Это  был  человек
строгой, почти суровой наружности. При встрече он  посмотрел  на  Сократа.
Сократ взглянул на него и узнал Агоракрита.
     - Куда ты идешь в эту мрачную ночь? - спросил философ бывшего ученика
Фидия.
     - Меня призвало в Афины одно важное дело, - отвечал Агоракрит, - но я
спешу, как можно  скорее  оставить  зачумленный  город.  Я  отправляюсь  в
Рамнос, чтобы исполнить то, что требовали от меня  уже  много  лет.  Чтобы
дать  оставленной  мною  богине  условные  атрибуты,  которые  сделают  из
Афродиты Немезиду. Я долго  колебался,  но,  наконец,  решился:  никто  не
должен больше сомневаться, что перед ним вместо смеющейся  Афродиты  стоит
Немезида. Я должен быть благодарен  этой  богине,  идущей  медленными,  но
верными шагами, она отомстила за меня женщине,  которую  я  ненавижу.  Моя
мрачная богиня поселилась в доме Перикла и Аспазии. Недавно я слышал, что,
сам Перикл заболел чумой и лежит на смертном одре.
     Сократ поглядел Агоракриту в лицо и тихо прошептал:
     - Он умер.
     Агоракрит ничего не сказал. Несколько мгновений они молча шли рядом.
     - Умер! - сказал наконец Агоракрит.
     - Я сам видел, - глухо отвечал Сократ.
     Снова оба помолчали, наконец, Агоракрит заговорил.
     - Ты видел  бездыханного  Перикла,  мне  же  выпало  на  долю  видеть
собственными глазами смерть Фидия в  темнице.  Когда  я  услышал,  что  он
тяжело болен, то поспешил к нему. Люди говорили мне, что  он  отказывается
от лекарств. Перикл прислал к нему Гиппократа, но Фидий начал  говорить  с
ним об отношениях форм  и  линий  человеческого  тела,  так  как  даже  на
смертном ложе его занимало только то, чему он посвятил всю жизнь.
     Когда я пришел, он уже не узнавал никого, он все время говорил только
о храмах и статуях, отдавал  приказания  своим  ученикам,  как  некогда  в
мастерской. Много раз он громко звал меня  или  Алкаменеса.  Наконец,  он,
по-видимому, остался один со своими сверкающими образами. Он видел  богов,
свою Афину Палладу, своего олимпийского Зевса.  Затем,  по-видимому,  боги
Олимпа спустились к нему и стояли вокруг ложа,  видимые  ему  одному,  так
как, умирая, он глядел вокруг себя прояснившимся взглядом и называл их  по
именам. Наконец, с ним осталась одна Афина и сделала ему знак следовать за
ней, так как он сказал: "куда ты меня ведешь? Я следую  за  тобой".  Затем
приподнялся, как бы желая встать и следовать за своей путеводительницей, и
упал бездыханный.
     Он умер прекрасно, достойно эллина, так как чудный  свет  Эллады  еще
раз осветил его. Сначала мне было тяжело видеть как этот человек умирает в
тюрьме - человек свершивший так много  прекрасного.  Когда  я  увидел  его
смерть, волнение наполнило мою грудь, но волнение это не  было  печальным.
Он умер счастливый.  Я  тихо  удалился,  закрыв  глаза  своему  учителю  и
поцеловав в лоб, оплакивая Элладу и нас всех, оставшихся после  того,  как
величайший и лучший из людей оставил нас.
     После этого рассказа Агоракрита они несколько минут шли молча,  затем
расстались. Один отправился на  север  -  в  Рамнос,  а  Сократ,  движимый
внутренним волнением, продолжал путь дальше. Но не  прошел  он  нескольких
шагов после разлуки с Агоракритом, как натолкнулся на зажженный костер. На
нем лежало  множество  умерших  от  чумы,  и  под  трупами  Сократ  увидел
безумного Менона. Напившегося  до  бесчувствия  нищего  вместе  с  трупами
бросили в зажженный костер.
     Вокруг  костра  с  воем  бегала  собака.  Между  тем  пламя  охватило
безумного, но в тоже мгновение собака бросилась в огонь и  сгорела  вместе
со своим господином.
     Странное чувство охватило Сократа.
     - Теперь ты свободен, Менон, - сказал он. -  Теперь  ты  свободен,  -
повторил он еще много раз,  продолжая  путь.  -  И,  может  быть,  некогда
настанет время, когда все рабы будут  свободны...  или  же  все  свободные
станут рабами... - прибавил он.
     Влекомый своим демоном, Сократ, пройдя несколько улиц, дошел до дома,
в котором царствовало некоторое движение: люди входили и выходили из  него
- это был дом Аристона, благородного афинянина.
     Сократ остановился и узнал от выходивших, что в эту ночь  у  Аристона
родился сын. После множества образов смерти, он увидел  наконец  рождение,
пробуждающуюся жизнь.
     Снова загадочное волнение пробудилось в душе Сократа. Он вошел в  дом
знакомого ему Аристона.
     Ребенок лежал  в  перистиле,  на  руках  кормилицы.  Древний  старец,
походивший на прорицателя или жреца, стоял, наклонив над  ним  свою  седую
голову,  и  внимательно  рассматривал   ребенка.   Сократ   посмотрел   на
новорожденного, у которого был высокий, прекрасный лоб и  возвышенное,  не
по-детски серьезное лицо.
     Вдруг  в  перистиль  влетела  пчела  с  Гиметта  -  одна  из  славных
аттических пчел. Она полетала вокруг ребенка и на мгновение опустилась  на
губы, прикоснувшись к ним жалом, слегка,  как  бы  целуя,  затем  полетела
дальше.
     При виде этого, прорицатель сказал:
     - Поцелуй этой пчелы есть божественное знамение: с уст этого  ребенка
потекут когда-нибудь речи сладкие, как мед.
     Вид ребенка произвел на  Сократа  странное  впечатление.  Он  не  мог
объяснить волновавшего  его  чувства,  но  будущее  должно  оправдать  его
волнение: мальчик, лежавший перед  его  глазами,  превратившись  в  юношу,
будет произносить сладкие речи, хотя  ему  суждено  проповедовать  горькое
учение.  Он  будет  учить,  что  тело,  внешняя  оболочка  человека,  есть
противник души и что эта душа, освободившись из него, должна подняться над
землей. Он будет учить, что Эрот, презирая  землю,  поднимется  в  светлое
царство вечной и неизменной красоты мысли. Это учение эхом  прокатится  по
близким и далеким племенам, станет  лозунгом  нового  времени  и  в  устах
Галилеянина станет началом новой жизни.
     Сократ задумчиво оставил дом Аристона. Выйдя из него, он поднялся  на
возвышенность,  с  которой  увидел  освещенную  лучами  утреннего   солнца
аттическую землю.
     На горе, по направлению к Суниону, он увидал судно и,  погруженный  в
мысли, не сводил с него глаз. Это судно несло сатира и вакханку, Манеса  и
Кору, на север, к новой родине. Они стремились туда,  призванные  основать
царство добра на развалинах  красоты,  стремились  вперед,  воодушевленные
любовью. Стоя на палубе, они глядели назад и в последний раз  прощались  с
Афинами.
     Недалеко от Акрополя неслось маленькое белое облачко,  Манес  и  Кора
взглядом следили, как оно окутывало мраморный  храм  Паллады,  но  облачко
рассеялось и вершины  Парфенона  и  недавно  оконченных  Пропилей  стояли,
освещенные чудным блеском.
     Высоко над городом с его  смертными  детьми  возвышалась  бессмертная
вершина горы, в своем спокойном вечном великолепии. Она казалось говорила:
"Я стою