ий . Но фактически сила повторения Эроса прямо вытекает из силы 
различия, взятой Эросом у Мнемозины, и затрагивает виртуальные объекты как 
фрагменты чистого прошлого. Это не амнезия, но скорее гипермнезия, как это в 
некоторых отношениях предчувствовал Жане, объясняя роль эротического повторения 
и его сочетания с различием. "Не виденное прежде", характеризующее вечно 
смещаемый и маскируемый объект, погружается в "уже виденное" как черту чистого 
прошлого вообще, откуда извлечен этот объект. Неизвестно, когда и где его 
видели, что соответствует объективной сущности проблематичного; в конце концов, 
лишь необычное привычно, только различие повторяется. 
Действительно, синтез Эроса и Мнемозины еще страдает двойственностью. Дело в 
том, что ряд реального (или настоящих, переходящих в реальное) и ряд 
виртуального (или прошлого, сущностно отличного от всех настоящих) образуют две 
расходящиеся круговые линии, два круга или даже две дуги одного и того же круга 
по отношению к первому пассивному синтезу Габитуса. Но по отношению к объекту = 
х, принятому как имманентный предел ряда виртуальностей и принцип второго 
пассивного синтеза, последовательные настоящие реальности образуют теперь 
сосуществующие ряды, круги и даже дуги одного круга. Две эти посылки неизбежно 
совпадают, чистое прошлое впадает в состояние прошедшего, даже мифического 
настоящего, воссоздавая иллюзию, которую было призвано опровергнуть, воскрешая 
иллюзию первичного и производного, тождества в порождающем и сходства в 
произведенном. Более того, Эрос переживается как цикл или элемент цикла, 
противоположным элементом которого в глубине памяти может быть только Танатос; 
они сочетаются как любовь и ненависть, созидание и разрушение, притяжение и 
отталкивание. Вечно та же двойственность обоснования — представлять себя в 
круге, наложенном на обосновываемое; быть частью цепи репрезентации, которую 
оно, в принципе, определяет. 
В основном утраченный характер виртуальных объектов, в основном травестийный 
характер реальных объектов являются мощными мотивациями нарциссизма. Но когда 
либидо обращается или переливается на мыслящий субъект, когда пассивный мыслящий 
субъект становится полностью нарциссическим, различие помещается между двумя 
линиями; мыслящий субъект чувствует свое постоянное смещение по одной линии и 
постоянную маскировку по 
__________ 
20 Поскольку Эрос включает соединение двух клеточных тел и вводит таким образом 
новые витальные различия, "мы не смогли обнаружить в сексуальном инстинкте 
тенденции к повторению, открытие которой позволило нам сделать вывод о 
существовании инстинкта смерти". (Фрейд 3. По ту сторону принципа Удовольствия.) 

141 
другой. Нарциссический мыслящий субъект неотделим не только от родовой травмы, 
но и от маскировок и смещений, покрывающих его целиком в качестве модификаций. 
Маска других масок, травести других травести, мыслящий субъект не отличается от 
собственных шутов и шагает, хромая, на зеленой и красной ногах. Вместе с тем 
нельзя переоценить значимость реорганизации, происходящей на этом уровне, в 
отличие от предыдущей стадии второго синтеза, поскольку в то время, как 
пассивный мыслящий субъект становится нарциссическим, активность должна быть 
мысленной, и может быть такой лишь как эмоция, сама модификация, которую 
нарциссический мыслящий субъект пассивно испытывает по отношению к себе, 
отсылает отныне к форме Я, которое воздействует на него как "Другой". Это 
активное, но надтреснутое Я является не только основой Сверх-Я, но и коррелятом 
пассивного и раненого нарциссического мыслящего субъекта, составляя сложный 
комплекс, который Поль Рикёр удачно назвал "несостоявшимся cogito"21. К тому же 
есть лишь несостоявшиеся cogito, лишь личиночные субъекты. Мы уже видели, что 
трещина Я — только время как чистая пустая форма, освобожденная от своего 
содержания. Дело в том, что нарциссический мыслящий субъект действительно 
появляется во времени, но вовсе не составляет его темпорального содержания; 
нарциссическое либидо, перенос либидо на мыслящий субъект абстрагированы от 
всякого содержания. Нарциссический мыслящий субъект скорее феномен, 
соответствующий форме пустого времени, не наполняя ее; это пространственный 
феномен такой формы вообще (именно феномен пространства различными путями 
проявляется в невротической кастрации и в психотической раздробленности). Форма 
времени в Я определяла порядок, систему, ряд. Статический формальный порядок — 
до, во время и после — отмечает во времени разделение нарциссического мыслящего 
субъекта или условия его созерцания. Система времени собирается в образ 
потрясающего воздействия, которое одновременно представлено, запрещено и 
предсказано Сверх-Я: действие = х. Временной ряд означает противостояние 
нарциссического разделенного мыслящего субъекта системе времени или образу 
действия. Нарциссический мыслящий субъект повторяет первый ряд на манер 
предыдущего или нехватки, по образу Оно (это действие слишком велико для меня); 
второй раз — на манер бесконечного будущего-равенства, присущего идеальному 
мыслящему субъекту; третий раз — по образу после, осуществляющему предсказание 
Сверх-Я (Оно и мыслящий субъект, условие и агент действия сами 
____________ 
21 См.: Ricoeur P. De l'interpretation. P., 1965. Р. 413, 414. 142 
142
будут уничтожены)! Ибо практический закон сам по себе означает нечто иное, как 
такую форму пустого времени. 
Когда нарциссический мыслящий субъект занимает место виртуальных или реальных 
объектов, берет на себя смещение первых и маскировку вторых, то не заменяет одно 
содержание времени другим. Напротив, мы пришли к третьему синтезу. Время будто 
лишилось всякого мнемориального содержания и тем самым разбило круг, в который 
вовлекалось Эросом. Оно протекло, распрямилось и приняло высший облик лабиринта 
— лабиринта, вытянутого по прямой, "невидимого, нескончаемого", как говорит 
Борхес. Пустое время, сорвавшееся с петель, со своим строгим формальным 
статичным порядком, давящей системой, необратимым рядом — это как раз и есть 
инстинкт смерти. Инстинкт смерти не состоит в одном цикле с Эросом, вовсе не 
дополняет его и не антагонистичен ему, не симметричен, свидетельствуя о совсем 
другом синтезе. Корреляция Эроса и Мнемозины сменилась корреляцией беспамятного, 
глубоко амнезийного нарциссического мыслящего субъекта и лишенного любви, 
десексуализированного инстинкта смерти. У нарциссического мыслящего субъекта 
теперь лишь мертвое тело, оно утратило тело одновременно с объектами. 
Посредством инстинкта смерти оно отражается в идеальном мыслящем субъекте и 
предчувствует свой конец в Сверх-Я, как в двух кусках треснувшего Я. Именно эту 
связь нарциссического мыслящего субъекта и инстинкта смерти так глубоко отмечал 
Фрейд, говоря, что либидо не наплывает на мыслящий субъект вне десексуализации, 
вне создания нейтральной перемещаемой энергии, сущностно способной поставить 
себя на службу Танатосу22. Но почему же Фрейд считает инстинкт смерти 
предсуществующим этой бесполой энергии, не зависящим от нее в принципе? 
Разумеется, по двум причинам: первая отсылает нас к постоянству дуалистической 
конфликтной модели, вдохновляющей всю теорию пульсаций; вторая — к материальной 
модели, определяющей теорию повторения. Вот почему Фрейд то настаивает на 
сущностном различии между Эросом и Танатосом, согласно которому Танатос как 
таковой должен быть определен как противоположный Эросу; то — на различии ритма 
и амплитуды, как будто Танатос достигает состояния неодушевленной материи и тем 
самым отождествляется с силой сырого голого повторения, которые идущие от Эроса 
витальные различия лишь прикрывают или стесняют. Но в любом случае определение 
смерти как качественного и количественного возвращения живого к неодушевленной 
материи является только внешним, научным и объективным. Фрейд странно отказывает 
смерти в ином измерении, отвергает любой прототип или представлению о смерти в 
__________ 
22 Фрейд 3. "Я" и "Оно". 
143 
бессознательном, хотя и допускает подобные прототипы для рождения и кастрации23. 
Но сведение смерти к объективному определению материи свидетельствует о 
предрассудке, согласно которому повторение должно найти свой высший принцип в 
недифференцированной материальной модели, вне смещений и маскировки второго, или 
противоположного, различия. В действительности же структура бессознательного не 
конфликтна, не оппозиционна, не противоречива, она — вопрошающа и проблемна. К 
тому же повторение — не сырое и голое, вне вторично затрагивающих его в качестве 
вариантов маскировок; напротив, оно сплетается посредством маскировки и смещения 
как составных элементов, до которых не существует. Смерть не выявляется в 
объективной модели безразличной неодухотворенной материи, к которой будто бы 
"возвращается" живой; она присутствует в живом как субъективный 
дифференцированный опыт, наделенный прототипом. Смерть не отвечает состоянию 
материи, она, напротив, соответствует чистой форме, отрекшейся от всякой 
материи, — пустой форме времени. (Подчинение повторения внешней тождественности 
мертвой материи или внутренней тождественности бессмертной души — одно и то же, 
способ заполнить время.) Ведь смерть не сводится к отрицанию, ни к 
отрицательному оппозиции, ни к отрицательному ограничения. Ни ограниченность 
смертной жизни материей, ни противопоставление бессмертной жизни материи не 
наделяют смерть прототипом. Смерть, скорее, крайняя форма проблематичного, 
источник задач и вопросов, места их постоянства независимо от какого-либо 
ответа; это Где? и Когда? означающие то (не)бытие, которым питается всякое 
утверждение. 
Бланшо верно говорил, что у смерти два аспекта — один из них личный, касающийся 
Я, мыслящего субъекта, которому я могу противостоять в борьбе, или к которому 
могу в пределе присоединиться, в любом случае встретить его в настоящем, в 
котором все проходит. Но другой аспект смерти, странно безличный, без связи с 
настоящим или прошлым мыслящим субъектом, всегда предстоящий источник 
множественного нескончаемого приключения в настоятельном вопросе: "Факт смерти 
включает полный переворот, посредством которого смерть, бывшая высшей формой 
моей власти, не только становится тем, что лишает меня прав, власти начать и 
даже кончить, но тем, что со мной не связано, не имеет надо мной власти, тем, 
что лишено всякой возможности — ирреальностью неопределенного. Переворот, 
который я не могу себе представить, постичь как окончательный, не являющийся 
необратимым переходом, по ту сторону которого нет возврата, поскольку 
___________ 
23 Freud S. Inhibition. symptome, angoisse. 2е ed. P., 1968. P. 53 и след. Тем 
более странно, что Фрейд упрекает Ранка в создании слишком объективной концепции 
рождения. 
144 
он есть то, что не свершается, бесконечный и непрерывный... Время без 
настоящего, с которым у меня нет связи, то, к чему я не могу устремиться, так 
как в (нем) Я не умираю, я лишен власти умереть, в (нем) умираю, умирают без 
конца и края... Не предел, но беспредельное, не собственно смерть, но случайная 
смерть; не настоящая смерть, но, как говорит Кафка, ухмылка ее главного 
заблуждения"24. При сопоставлении обоих аспектов очевидно, что даже самоубийство 
не делает их адекватными и совпадающими. Ведь первый означает личностное 
исчезновение личности, уничтожение того различия, которое представляло мыслящий 
субъект, Я. Различие, обреченное на смерть, чье исчезновение может быть 
объективно представлено как возврат к неодушевленной материи, рассчитанный в 
виде энтропии. Несмотря на видимость, эта смерть всегда приходит извне в момент, 
когда она создает наиболее личностную возможность; приходит из прошлого в 
момент, когда она наиболее настоящая, но другое, другой облик, другой аспект 
означает состояние свободных различий, когда они уже не подчинены форме, которую 
придавал им Я, мыслящий субъект, когда они развиваются в форме, исключающей мое 
собственное соответствие на том же основании, что и соответствие какой-либо 
идентичности. Всегда есть некое "умирают", более глубокое, чем "я умираю", и 
только боги умирают без конца и по-разному; как будто появляются миры, где 
индивидуальное более не заключено в личностную форму Я и мыслящего субъекта; 
даже особенное не заключено в границах индивида, — одним словом, никому не 
подчиненное множество, которое не "узнает" себя в первом аспекте. Однако именно 
к первому аспекту отсылает фрейдистская концепция в целом; поэтому ей и не 
достает инстинкта смерти и соответствующего опыта или прототипа. 
Итак, мы не видим никаких причин, чтобы полагать инстинкт смерти отличающимся от 
Эроса, будь то по причине сущностного различия между двумя силами или же 
различия ритма или амплитуды между двумя движениями. В обоих случаях различие 
было бы уже задано, а Танатос — независимым. Нам кажется, напротив, что Танатос 
полностью совпадает с десексуализацией Эроса, с образованием той безличной 
перемещаемой энергии, о которой говорит Фрейд. Она не переходит на службу 
Танатоса, она его формирует: между Эросом и Танатасом нет аналитического 
различия, то есть уже заданного в одном и том же "синтезе", который соединил бы 
их или заставил чередоваться. Не то, чтобы различие уменьшилось; наоборот, оно 
увеличилось, будучи синтетическим, именно потому, что Танатос означает совсем 
другой синтез времени, чем Эрос, тем более отличный, что взят он из Эроса, 
построен 
__________ 
24 Blanchot М. L'espace litteraire. P., 1955. Р. 107, 160, 161. 
145
на его останках. В то же время, когда Эрос изливается на мыслящий субъект, 
последний берет на себя маскировки и смещения, характерные для объектов, с тем, 
чтобы превратить их в свою собственную смертельную страсть, — либидо теряет 
всякое связанное с памятью содержание. Время теряет свою циркулярную форму, 
чтобы принять неумолимо прямую форму, а инстинкт смерти появляется как 
тождественный этой чистой форме, десексуализованной энергии этого 
нарциссического либидо. Дополнительность нарциссического либидо и инстинкта 
смерти определяет третий синтез в той же степени, в какой Эрос и Мнемозина 
определяли второй. И когда Фрейд говорит, что с этой десексуализованной 
энергией, соответствующей ставшему нарциссическим либидо, следовало бы вообще 
связать процесс мышления, мы должны понимать, что в отличие от старой дилеммы 
речь уже не идет о выяснении того, является ли мышление врожденным или 
приобретенным. Оно, врожденное и не приобретенное, но родовое, иначе говоря, 
десексуализованное, изъятое из отлива, открывающего нас пустому времени. "Я — 
врожденно родовой", — говорил Арто, что также означает десексуализованное 
состояние, свидетельствующее о генезисе мышления всегда надтреснутого Я. Речь не 
идет об обретении мышления или его применении как "врожденного", но о порождении 
акта мышления в самом мышлении, возможно в результате насилия, побуждающего 
либидо излиться на нарциссический мыслящий субъект и параллельно извлечь Танатос 
из Эроса, освободить время от всякого содержания, чтобы извлечь его чистую 
форму. Есть опыт смерти, соответствующий третьему синтезу. 
Фрейд сообщает бессознательному три великих неведения: "Нет", Смерть и Время. И, 
тем не менее, речь идет только о времени, смерти и о нет в бессознательном. 
Значит ли это, что они задействованы, не будучи представленными? Более того: 
бессознательное не знает "нет", потому что живет (не)бытием задач и вопросов, а 
не небытием отрицательного, которое затрагивает только сознание и его 
представления. Оно не знает смерти, поскольку всякое преставление о смерти 
касается неадекватного аспекта, бессознательное же постигает оборотную сторону и 
открывает ее другой лик. Бессознательное не знает времени, потому что оно 
никогда не подчинено эмпирическому содержанию настоящего, которое проходит в 
представлении, но осуществляет пассивные синтезы изначального времени. К этим 
трем синтезам как составляющим бессознательного и следует вернуться. Они 
соответствуют образам повторения, представленным в творчестве великого 
романиста: связь, все время завязывающаяся веревочка; постоянно перемещающееся 
пятно на стене; всегда стертая резинка. Повторение-
146 
связь, повторение-пятно, повторение-резинка: все три по ту сторону принципа 
удовольствия. Первый синтез выражает основание времени в живом настоящем — 
основание, придающее удовольствию ценность эмпирического принципа вообще, 
которому подчиняется содержание психической жизни в Оно. Второй синтез выражает 
обоснование времени чистым прошлым; это обоснование обусловливает приложение 
принципа удовольствия к содержаниям Мыслящего субъекта. Но третий синтез 
означает необоснованность, к которой нас толкает само обоснование: Танатос 
открывается в третьем синтезе как необоснованность по ту сторону обоснования 
Эроса и основания Габитуса. С принципом удовольствия его также связывает 
странный тип отношений, часто выражающийся в непостижимом парадоксе 
удовольствия, связанного с болью (но на деле речь идет совсем о другом: речь 
идет о де-сексуализации в третьем синтезе как предполагающем применение принципа 
удовольствия в качестве предварительной направляющей идеи с тем, чтобы перейти 
затем к ресексуализации, где удовольствие уже выступает как чистая и холодная 
мысль, апатичная и застывшая, что видно в случае садизма или мазохизма). Третий 
синтез некоторым образом соединяет все три измерения времени — прошлое, 
настоящее, будущее — и заставляет их теперь выступать в чистой форме. Иначе 
третий синтез влечет их реорганизацию, поскольку прошлое отбрасывается в сторону 
Оно как условия нехватки, связанного с системой времени, а настоящее оказывается 
обусловленным метаморфозой агента в идеальном мыслящем субъекте. И еще в одном 
смысле высший синтез касается только будущего, предвещая разрушение Оно и Я в 
Сверх-Я, прошлого и настоящего, состояния и агента. Именно в этой высшей точке 
прямая линия времени создает круг, но странно искривленный; или же инстинкт 
смерти открывает абсолютную истину в своем "другом" лице — именно вечное 
возвращение, как возвращающее не все, напротив, представляет мир, избавившийся 
от нехватки условия и равенства агента ради утверждения лишь чрезмерного и 
неравного, нескончаемого и непрекращающеегося, неформального как производного 
высшей формальности. Так заканчивается история времени: ему предназначено 
разорвать свой слишком централизованный физический или естественный круг и 
образовать прямую линию, но такую, которая, влекомая собственной длиной, 
преобразует круг, смещая его центр. 
Вечное возвращение — это сила утверждения, оно утверждает все во множестве, все 
в различном, все в случайном, за исключением того, что подчиняет их Единому, 
Одинаковому, необходимости, кроме Единого, Одинакового и Необходимого. О Едином 
говорят, 
147 
что оно раз и навсегда подчинило себе множественное. Не таково ли лицо смерти? 
Не является ли другим лицом то, что в свою очередь, заставляет умереть раз и 
навсегда, все то, что действует только один раз? Вечное возвращение поддерживает 
сущностную связь со смертью потому, что осуществляет и содержит смерть того, что 
едино, "раз и навсегда". Оно поддерживает сущностную связь с будущим потому, что 
будущее — это развертывание и объяснение множественного, различного, случайного 
самих по себе и "для всех случаев". Повторение в вечном возвращении исключает 
два определения: Одинаковое или тождественное основного понятия и отрицательное 
условия, относящего повторенное к Одинаковому и обеспечивающего подчинение. 
Повторение в вечном возвращении одновременно исключает становление-равенство или 
становление-подобие понятию, а также нехватку условия этого становления. Оно, 
напротив, касается избыточных систем, связывающих различное с различным, 
множественное с множественным, случайное со случайным в сис