ному настоящему, где его можно было бы вновь увидеть или 
воспроизвести (сознательная память). Поскольку этот Комбрэ в-себе определяется 
собственным сущностным различием, "качественным различием", о котором Пруст 
говорит, что оно существует не "на поверхности земли", а лишь в особой глубине. 
Именно оно производит, упаковываясь, тождественность качества как подобия рядов. 
Итак, тождество и подобие являются здесь всего лишь результатом 
дифференсирующего. И если оба ряда следуют друг за другом, то по отношению к 
Комбрэ в-себе как объекту = х, вызывающему резонанс, они, наоборот, 
сосуществуют. Случается, что резонанс рядов выходит на превосходящий их инстинкт 
смерти: ботинок и воспоминание о бабушке. Эрос образуется резонансом, но 
превосходит себя в инстинкте смерти, образованном амплитудой усиленного движения 
(инстинкт смерти великолепно воплотится в произведении искусства, по ту сторону 
эротических опытов бессознательной памяти). Прустовская формулировка "немного 
времени в чистом виде" означает, прежде всего, чистое прошлое, бытие в-себе 
прошлого, то есть эротический синтез времени; но более глубинно означает чистую 
и пустую форму времени, высший синтез Инстинкта смерти, ведущий к вечному 
возвращению во времени. 
155 
"дифференсирующим" слов первого уровня и с "несходством" их значений. Он к тому 
же значим лишь в той степени, в которой претендует не на высказывание вообще, а 
на высказывание смысла сказанного. Но языковый закон, каким он выступает в 
репрезентации, исключает такую возможность; смысл слова может быть высказан лишь 
другим словом, полагающим первое в качестве объекта. Отсюда парадоксальная 
ситуация: лингвистический предшественник относится к своего рода метаязыку и 
может быть воплощен только в слове, лишенном смысла, с точки зрения рядов 
вербальной репрезентации первого уровня. Это и есть припев. Это двойное 
состояние эзотерического слова, высказывающего свой смысл, лишь представляясь и 
представляя его как бес-смыслицу, хорошо выявляет постоянное смещение смысла и 
его маскировку в рядах. Так что эзотерическое слово — это сугубо лингвистический 
объект = х, но объект = х структурирует психический опыт как языковой при 
условии учета постоянных невидимых и молчаливых смещений лингвистического 
смысла. Все вещи некоторым образом говорят и имеют смысл при условии, что слово 
в то же время молчит о себе или, скорее, в слове молчит смысл. В своем 
прекрасном романе Космос Гомбрович показывает, каким образом два ряда 
гетерогенных различий (подвешиваний и отверстий) настойчиво просят об 
установлении между ними контакта путем различных знаков, вплоть до установления 
скрытого предшественника (убийство кота), действующего здесь как 
дифференсирующее их различий, как смысл, воплощенный, однако, в абсурдном 
представлении, исходя из которого будут приведены в действие динамические силы, 
в системе Космоса начнут происходить события, которые найдут конечный выход в 
инстинкте смерти, превосходящем ряды29. Так выявляются условия, при которых 
книга — космос, а космос — книга. Через многообразные техники у Джойса 
развивается высшее тождество, которое можно найти и у Борхеса или Гомбровича: 
хаос = космос. 
Каждый ряд образует историю: не различные точки зрения на одну и ту же историю, 
подобно взглядам на город у Лейбница, но полностью различающиеся истории, 
развивающиеся одновременно. Основные ряды — расходящиеся. Не в относительном 
смысле, когда достаточно повернуть назад, чтобы найти точку сходимости; но 
абсолютно расходящиеся в том смысле, что точка сходимости, горизонт сходимости 
находится в хаосе, всегда смещаясь в этом хаосе. Сам хаос наиболее позитивен, в 
то время как расхождение — объект утверждения. Он совпадает с великим 
произведением, которое удерживает 
___________ 
29 Gombrowicz W. Cosmos. P., 1966. Предисловие к Космосу намечает теорию 
разрозненных рядов, их резонанса и хаоса. Сошлемся также на тему повторения в 
Ferdydurke. Р., 1958. Р. 76—80. 
156 
все сложные ряды, подтверждая и усложняя все синхронные ряды. (Не удивительно, 
что Джойс питал такой интерес к Бруно, теоретику complicatio*). Троица 
усложнение—объяснение—включение свидетельствует о системе в целом, то есть 
хаосе, который владеет всем; входящих и выходящих из него расходящихся рядах; 
соотносящем их дифференсирующем. Каждый ряд объясняется и развивается, но в 
отличие от других рядов, которые он включает и которые включают его, упакованных 
им и упаковывающих его во все усложняющем хаосе. Система в целом, единство 
расходящихся рядов как таковых, соответствует объективности "задачи"; отсюда 
метод вопросов-задач, которыми Джойс оживляет свои произведения, а также манера 
Льюиса Кэрролла связывать свои слова с двойным дном со статусом проблематичного. 

Основное — это одновременность, современность и сосуществование всех 
расходящихся рядов в целом. Несомненно, ряды последовательны, один — "до", 
другой — "после" с точки зрения проходящих в представлении настоящих. Как раз с 
этой точки зрения говорят, что второй походит на первый. Но это уже не так по 
отношению к включающему их хаосу, пронизывающему их объекту = х, обеспечивающему 
их коммуникацию предшественнику, превосходящему их усиленному движению: 
дифференсирующее всегда побуждает их к сосуществованию. Мы уже много раз 
встречали этот парадокс последовательных настоящих, или действительно следующих 
друг за другом рядов, при этом символически сосуществующих относительно чистого 
прошлого или виртуального объекта. Когда Фрейд показывает, что фантазм 
образуется, по крайней мере, из двух основных рядов, первого — инфантильного и 
догенитального, а второго — генитального и постпубертатного, очевидно, что эти 
ряды следуют друг за другом во времени с точки зрения солипсистского 
бессознательного субъекта, о котором идет речь. Но тогда спрашивается, как 
объяснить феномен "задержки", то есть времени, необходимого для того, чтобы 
предполагаемо исходная сцена детства оказывала эффект лишь на расстоянии, в 
сходной с ней взрослой сцене, которую называют производной. Конечно же, речь 
идет о проблеме резонанса между, двумя рядами. Но проблема поставлена неточно, 
поскольку не учитывается инстанция, по отношению к которой оба ряда сосуществуют 
в интерсубъективном бессознательном. По правде говоря, в одном субъекте эти два 
ряда не подразделяются на детский и взрослый. Не событие детства создает один из 
двух реальных рядов, но, скорее, темный предшественник, устанавливающий контакт 
между обоими основными рядами: рядом взрослых, которых мы знали детьми, и рядов 
взрослых, которыми мы являемся вместе с другими 
____________ 
30 Об этой проблеме см.: Laplanche J., Pontalis J.-B. Fantasme originaire, 
fantasmes des origines, origine du fantasme // Les temps modemes, avril 1964. 
157 
взрослыми и другими детьми. Так происходит с героем В поисках утраченного 
времени: его детская любовь к матери является агентом коммуникации между двумя 
взрослыми рядами, рядом Свана и Одетты и рядом повзрослевшего героя и 
Альбертины; при этом в обоих заключена все та же тайна, вечное смещение, вечная 
маскировка пленницы, отмечающая также точку, где ряды сосуществуют в 
интерсубъективном бессознательном. Незачем спрашивать себя, почему событие 
детства действует только с задержкой. Оно есть эта задержка, но сама задержка 
является чистой формой времени, обеспечивающей сосуществование до и после. Когда 
Фрейд открывает, что фантазм — быть может, высшая реальность, включающая нечто, 
превосходящее ряды, из этого не следует заключать, что сцена детства ирреальна 
или воображаема; скорее эмпирическое условие последовательности во времени 
уступает в фантазме место сосуществованию двух рядов — взрослого, которым мы 
станем, и взрослых, которыми мы "были" (см. то, что Ференчи называл 
идентификацией ребенка с агрессором). Фантазм — проявление ребенка как темного 
предшественника. В фантазме первично не соотношение рядов, но их различие, как 
соотносящее один ряд различий с другим, абстрагируясь от их эмпирической 
последовательности во времени. 
Если уже невозможно установить в системе бессознательного порядок 
последовательности рядов, если все ряды сосуществуют, то тем более нельзя 
считать один — первоначальным, а другой — производным, один — образцом, другой 
копией. Ряды постигаются одновременно как сосуществующие, без учета их временной 
последовательности, и как различные, без учета того, что один обладал бы 
тождеством образца, а другой — подобием копии. Когда две расходящиеся истории 
развиваются одновременно, невозможно оказать предпочтение одной из них; в этом 
случае можно сказать, что все равноценно, но "все равноценно" говорится о 
различии, только о различии двух. Каким бы малым ни было внутреннее различие 
между двумя рядами, между двумя историями, одна не воспроизводит другую, одна не 
служит моделью для другой; но подобие и тождество — лишь результаты действия 
этого различия, единственно изначального в системе. Следовательно, справедливо 
сказать, что система исключает определение начального и производного, как и 
первого, и второго раза, поскольку различие — единственное начало, независимо от 
всякого подобие побуждающее сосуществовать различное, соотнесенное им с 
различным31. Несомненно, именно в этом аспекте вечное 
___________ 
31 На страницах, которые особенно применимы к фрейдистскому фантазму, Жак 
Деррида пишет: "Именно задержка изначальна. Без этого отсрочка (differance) была 
бы сроком, выбранным сознанием, присутствием настоящего перед собой... Сказать, 
что, отсрочка, первична, значит тем самым уничтожить миф наличного начала. Вот 
почему следует безоговорочно понимать «изначальное», иначе отсрочку выводили бы 
из полного начала. Изначально отсутствие начала". (Derrida J. L'ecritwe et la 
difference.) P., 1967. P. 302—303.) См. также: Blanchot M. Le rire des dieux II 
N.R.F., juillet 1965: "Образ должен перестать быть вторичным относительно так 
называемого первичного объекта и потребовать известной первичности, равной 
оригиналу, тогда истоки утратят привилегию на исходное могущество... Нет более 
оригинала, но вечное мерцание, в котором в свете отклонения и возвращения 
рассеивается отсутствие первоисточника". 
158 
возвращение предстает в этой системе "законом" без основания. Вечное возвращение 
не возвращает одинаковое и подобное, но само вытекает из мира чистого различия. 
Каждый ряд возвращается не только во включающих его других рядах, но сам по 
себе, поскольку включается другими только тогда, когда, в свою очередь, 
полностью восстанавливается как включающий их. У вечного возвращения только один 
смысл: отсутствие точно определенного первоначала, то есть определение 
первоначала как различия, соотносящего различное с различным для того, чтобы 
заставить его (их) как таковое вернуться. В этом смысле вечное возвращение, 
действительно, следствие первоначального различия, чистого, синтетического, в 
себе (то, что Ницше называл волей к власти). Если различие — в-себе, то 
повторение в вечном возвращении — для-себя различия. Но можно ли отрицать, что 
вечное возращение неотделимо от одинакового? Не является ли оно само вечным 
возвращением чего-то одинакового? Но мы должны чувствовать различные значения, 
по крайней мере три, выражения "одинаковый, тождественный, подобный". 
Или же одинаковое обозначает предполагаемый субъект вечного возвращения. В этом 
случае оно обозначает тождество Единого в качестве принципа. Но именно в этом — 
самое большое и длительное заблуждение. Ницше точно говорит: если бы 
возвращалось Единое, оно для начала не выходило бы за свои пределы; если бы оно 
определяло сходство с ним множественного, то прежде всего не утратило бы своей 
идентичности при такой деградации сходного. Повторение — не более постоянство 
Единого, чем подобие множественного. Субъект вечного возвращения не одинаковый, 
но различный, не сходный, но несхожий, не Единое, но множество, не 
необходимость, но случайность. Более того, повторение в вечном возвращении 
включает разрушение всех форм, которые мешают его функционированию, категории 
представления, воплощенные в предварительном Одинаковом, Едином, тождественном и 
подобном. Или же одинаковое и подобное — лишь результат действия систем, 
подчиненных вечному возвращению. Таким образом, тождество необходимо 
проецируется (projetee), или, скорее, ретроецируется (retrojetee) на первичное 
различие, а подобие усваивается расходящимися рядами. Мы должны сказать об этом 
тождестве и подобии, 
159 
различное с различным с помощью различия (вот почему такая система сама — 
симулякр). Одинаковое, подобное — фикции, порожденные вечным возвращением. На 
этот раз это не заблуждение, а иллюзия: иллюзия неизбежная, питающая 
заблуждение, но отделимая от него. Или же одинаковое и подобное не отличаются от 
самого вечного возвращения. Они не предсуществуют вечному возвращению: 
возвращаются не одинаковое и подобное, но вечное возвращение — единственное 
одинаковое, единственное подобие того, что возвращается. И их невозможно 
абстрагировать от вечного возвращения ради реакции на причину. Одинаковое 
относится к отличающемуся и остается различным. Вечное возвращение — одинаковое 
различия, единое множественного, подобное несхожего. Источник предыдущей 
иллюзии, вечное возвращение создает ее и сохраняет ее только, чтобы радоваться 
ей, отражаться в ней как в эффекте собственной оптики, никогда не впадая в 
смежное заблуждение. 
* * * 
Эти дифференциальные системы с разнородными резонирующими рядами, с темным 
предшественником и усиленным движением называются симулакрами или фантазмами. 
Вечное возвращение затрагивает и заставляет вернуться только симулякры, 
фантазмы. Возможно, именно здесь мы обнаруживаем самый главный пункт платонизма 
и анти-платонизма, платонизма и опровержения платонизма, их пробный камень. Ведь 
в предыдущей главе мы поступали так, как будто учение Платона вращается вокруг 
особо важного различения оригинала и изображения, образца и копии. Образец 
наделяется высшей изначальной идентичностью (только Идея есть то, что она есть, 
только Мужество мужественно, только Набожность набожна), тогда как о копии судят 
по ее внутреннему и производному подобию. Именно в этом смысле различие 
появляется лишь в-третьих, после тождества и подобия, и может быть помыслено 
только через них. Различие мыслится только в сравнительной игре двух подобий — 
примерного подобия идентичного оригинала и имитационного подобия более или менее 
схожей копии: таково испытание или мерка претендентов. Но в более глубоком 
смысле подлинное платоновское различение смещается и сущностно изменяется: это 
не различение оригинала и образа, но двух видов изображений. Это не различение 
образца и копии, но двух видов изображений (идолов); копии (иконы) — лишь первый 
их вид, второй составляют симулякры (фантазмы). Различение образец—копия здесь 
только обосновывает и применяет различение копия—симулякр; потому что копии 
оправданы, спасены, отобраны во имя идентичности образца, а также благодаря их 
внутреннему сходству с этим мысленным образцом. 
160 
Понятие образца появляется не для того, чтобы противостоять миру образцов в 
целом, а для того, чтобы отобрать хорошие, внутренне похожие изображения, иконы, 
и удалить плохие симулякры. Весь платонизм построен на этом желании изгнать 
фантазмы или симулякры, которые идентифицируются с самим софистом, этим 
дьяволом, этим лжецом или симулянтом, этим вечно смещенным и замаскированным 
лже-претендентом. Вот почему нам кажется, что Платоном было принято философское 
решение огромного значения: подчинить различие предположительно изначальным 
силам одинакового и подобного, объявить различие само по себе немыслимым и 
столкнуть его и его симулякры, в бездонный океан. Но именно потому, что Платон 
еще не располагает установившимися категориями воспроизведения (они появятся у 
Аристотеля), он должен основывать свое решение на теории Идеи. Тогда, до 
развития логики воспроизведения, появляется моральное видение мира в наиболее 
чистом виде. Прежде всего из моральных соображений симулякр должен быть изгнан, 
а различие тем самым подчинено одинаковому и подобному. Но по этой причине — 
потому что Платон принимает решение, потому что победа еще не одержана как это 
будет в утвердившемся мире репрезентации, — враг ворчит, вкравшись в 
платоновский космос, различие сопротивляется его игру, Гераклит и софисты 
поднимают адский шум. Странный двойник, идущий за Сократом по пятам, неотступно 
преследующий даже стиль Платона, проникает в стилевые повторения и вариации32. 
Ведь симулякр или фантазм — не просто копия копии, бесконечно ослабевшее 
подобия, деградировавшая икона. Катехизис, столь вдохновленный платоновской 
патристикой, приучил нас к идее образа без подобия: человек создан по образу и 
подобию Божьему, но из-за греха мы утратили подобие, сохранив образ... Симулякр 
— именно дьявольский образ, лишенный подобия; или, скорее, в противоположность 
иконическому образу, он поместил подобие снаружи, а живет различием. И если он 
производит внешний эффект подобия, это своего рода иллюзия, а не внутренний 
принцип; сам он построен на разрозненности, он усвоил несхожесть образующих его 
рядов, расхождение своих точек зрения, так что показывает множество вещей, 
рассказывает множество историй 
_____________ 
32 Рассуждения Платона отмечены репризами и стилистическими повторениями, 
свидетельствующими о тщательности, своего рода усилии "выпрямить" тему, чтобы 
защитить ее от соседней, но несхожей темы, которая может в нее "проникнуть". 
Отвергается возврат темы досократиков, нейтрализуясь повторением платоновской 
темы: отцеубийство происходит многократно, и чаще всего тогда, когда Платон 
подражает тем, кого разоблачает. См.: Schuhl P.-M. Re-marques sur la technique 
de la repetition dans le Phedon // Etudes plaloniciennes. P., 1960. P. 118—125 
(то, что П.-М. Шюль называет "литаниями идеи"). 
161 
одновременно. Такова его первая черта. Но не означает ли это, что если симулякр 
соотносится с каким-то образцом, то этот образец уже не обладает 
тождественностью мысленного одинакового; это, напротив, модель Другого, другая 
модель, модель различия в себе, из которого вытекает интерьеризированное 
несходство. Среди самых странных страниц Платона, демонстрирующих антиплатонизм 
в сердцевине платонизма — те, где предполагается, что различный, несхожий, 
неравный, короче, становление, вполне могли бы быть не только недостатками, 
присущими копии, как бы расплатой за ее вторичный характер, противовес подобию, 
но самими ложными, ужасными образцами, в которых развивается сила подделки33. 
Гипотеза сразу отметена, проклята, запрещена, но она возникала, подобно молнии в 
ночи, свидетельствовавшей о настойчивой активности симулякров, их подспудной 
работе и возможности их собственного мира. Не повторить ли еще раз, в третьих, 
что симулакру есть чем оспорить и понятие копии, и понятие образца? Образец в 
различии разрушается, в то время как копии укореняются в несходстве 
интериоризируемых рядов; так, что никогда не скажешь, где копия, а где оригинал. 
Таков конец Софиста: возможность триумфа симулякров, поскольку Сократ отличает 
себя от софиста, но софист себя от Сократа не отличает и ставит под сомнение 
законность такого отличения. Сумерки икон. Не является ли это определением 
места, где идентичность образца и подобие копии будут заблуждением, одинаковое и 
подобное — иллюзиями, порожденными функционированием симулакра? Симулякр 
воздействует на себя, вновь и вновь проходя через смещенные центры вечного 
возвращения. Это уже не платоновское стремление противопоставить космос и хаос, 
как будто Круг — отпечаток трансцендентной Идеи, способной навязать 
взбунтовавшейся материи подобие с собой. Все как раз наоборот — имманентное 
тождеств