подлинной 
структуры и отвергнув историцистские интерпретации марксизма, поскольку эта 
структура действует совсем не переходным путем, не в порядке последовательности 
во времени, но воплощает свое разнообразие в различных обществах, каждый раз в 
каждом из них отдавая себе отчет в одновременности всех связей и пределов, 
образующих их актуальность: вот почему "экономика" никогда не дана в прямом 
смысле: она обозначает дифференциальную виртуальность интерпретации, всегда 
скрытую формами актуализации, темой, "проблематикой", всегда скрытой случаями 
своего решениями10. 
Одним словом, экономика — это сама социальная диалектика, то есть система задач, 
стоящих перед данным обществом, синтетическое проблематизирующее поле этого 
общества. Строго говоря, есть только экономические, социальные проблемы, хотя 
решения могут быть юридическими, политическими, идеологическими, и проблемы 
могут выражаться также в этих областях решаемости. Знаменитая фраза из Критике 
политической экономии о том, что "человечество ставит себе всегда только такие 
задачи, которые оно может разрешить", не означает, что это лишь кажущиеся, уже 
решенные задачи; напротив, экономические условия задачи определяют или порождают 
способ ее решения в рамках реальных отношений общества, хотя и не внушая при 
этом наблюдателю ни малейшего оптимизма, поскольку эти "решения" могут содержать 
глупость и жестокость, ужас войны или "решения еврейского вопроса". Точнее, это 
всегда то решение, которое общество заслу- 
__________ 
10 См.: Althusser L., Balibar E., Ranciere J., Machery P., Establet R. Lire le 
Capital. P., 1965. Т. II: особенно с. 150 и след., с. 204 и след. 
230 
живает, порождает в зависимости от того, как оно сумело в своих реальных 
отношениях поставить задачи, стоящие в нем и передним в тех дифференциальных 
отношениях, которые оно воплощает. 
Идеи — комплексы сосуществования, все Идеи некоторым образом сосуществуют. 
Но.посредством точек, по краям, при свете, никогда не обладающем единообразием 
естественного освещения. Их различению каждый раз соответствуют области тени, 
темноты. Идеи различаются, но совсем не так, как формы и пределы, в которых они 
воплощаются. Они возникают и исчезают объективно, согласно условиям, 
определяющим их текучий синтез. Дело в том, что они сочетают величайшую 
возможность дифференциации с невозможностью дифференсиации. Идеи — 
разновидности, включающие под-разновидности. Отметим три измерения 
разновидности. Прежде всего порядковые разновидности в высоту согласно сущности 
элементов и дифференциальных связей: математические, математико-физические, 
химические, биологические, психические, социологические, лингвистические Идеи... 
Каждый уровень включает дифференциалы различного диалектического "порядка"; но 
элементы одного порядка могут перейти в элементы другого в новых отношениях, 
либо перестраиваясь в более широкий высший порядок, либо отражаясь в 
нижестоящем. Затем характерные разновидности — в ширину, — соответствующие 
степеням дифференциального отношения одного порядка и распределению особых точек 
каждого уровня (таковы уравнения конических фигур, дающие в зависимости от 
"случая" эллипс, гиперболу, параболу, прямую; упорядоченные в себе разновидности 
животного с точки зрения единства его организации; или разновидности языков с 
точки зрения фонологической системы). Наконец, аксиоматические разновидности — в 
глубину, — определяющие аксиому, общую для дифференциальных отношений разного 
порядка, при условии, что эта аксиома сама совпадает с дифференциальным 
отношением третьего порядка (например, сложение действительных чисел и 
организация перестановок; или из совсем другой области: ткань разговора у 
Догонов Гриоля). Идеи, различение Идей неотделимы от типа их разновидности и 
способа его пересечения с другими. Мы предлагаем назвать перпликациеи 
(perplication) дистинктивное состояние существования Идеи. Не то, чтобы 
соответствующее понимание "замешательства" (perplexite) означало коэффициент 
сомнения, колебания или удивления или чего-либо незавершенного в самой Идее. 
Речь идет, напротив, о тождестве Идеи и проблемы, об исчерпывающе проблемном 
характере Идеи, иными словами, о способе объективного определения проблем 
условиями их соучастия, согласно требованиям, зависящим от обстоятельств синтеза 
Идей. 
231 
Идея — вовсе не сущность. Проблема как объект Идеи находится, скорее, на стороне 
событий, переживаний, происшествий, чем теоремной сущности. Идея развивается во 
вспомогательных средствах, в корпусе присоединений, измеряющих ее синтезирующую 
силу. Так, что область Идеи — это несущностное. Она причисляет себя к 
несущностному так же решительно, ожесточенно, упорно, как добивается 
рационализм, напротив, обладания сущностью и ее постижения. Рационализм желал, 
чтобы судьба Идеи была связана с абстрактной и мертвой сущностью; и даже чтобы 
эта форма была связана с вопросом сущности, то есть "Что это?", в той мере, в 
какой была признана проблемная форма Идеи. Сколько недоразумений из-за этого 
желания! Платон, действительно, использовал этот вопрос, чтобы противопоставить 
сущность и видимость и опровергнуть тех, кто довольствуется приведением 
примеров. Однако при этом у него не было другой цели, чем заставить замолкнуть 
эмпирические ответы, чтобы открыть бескрайний горизонт трансцендирентной 
проблемы как объекта Идеи. Как только речь заходит о том, чтобы привести в 
действие диалектику, вопрос что это? уступает место иным вопросам, гораздо более 
эффективным и сильным, гораздо более требовательным: сколько, как, в каком 
случае? Вопрос "что это?" порождает лишь так называемые диалоги апорий, 
ввергаемые в противоречие уже самой формой вопросов, ведущей к нигилизму, 
потому, несомненно, что у них нет другой цели, кроме пропедевтической, открыть 
область проблемы вообще, оставляя другим средствам заботу о ее определении как 
проблемы или Идеи. Когда сократическая ирония была принята всерьез, когда 
диалектика в целом была спутана с его пропедевтикой, из этого возникли досадные 
последствия: ибо диалектика перестала быть наукой о проблемах и, в конечном 
счете, совпала с простым движением отрицательного и противоречия. Философы стали 
говорить, как юноши с заднего двора. С этой точки зрения Гегель — результат 
долгой традиции, принявшей всерьез вопрос что это?, и воспользовавшийся им для 
определения Идеи как сущности, но тем самым подменивший сущность проблемного 
отрицательным. Это был результат извращения диалектики. Сколько же в этой 
истории теологических предрассудков: ведь "что это?" — всегда Бог как место 
комбинаторики абстрактных предикатов. Следует отметить, как мало философов 
доверяли вопросу что это? ради достижения Идеи. Аристотель — только не 
Аристотель... Как только диалектика охватила свой предмет вместо того, чтобы 
попусту упражняться в пропедевтических целях, повсюду раздалось "сколько", 
"каким образом", "в каком случае", а также "кто?", чью роль и смысл мы 
232 
увидим ниже11. Это вопросы происшествия, события, множества — различия — вместо 
вопросов сущности, Единого, противоположного и противоречивого. Повсюду 
торжествует Гиппий, даже и уже у Платона — Гиппий, не признающий сущности и, 
однако, не довольствующийся примерами. 
Задача — из порядка событий. Не только потому, что случаи решения возникают как 
реальные события, но потому, что условия задачи сами включают события, срезы, 
удаления, присоединения. Точным в этом смысле будет представление двойного ряда 
событий, разворачивающихся в двух плоскостях как непохожий отклик; одни реальны 
на уровне порожденных решений, другие идейны или идеальны при условиях задачи 
как действия или, скорее, снов богов, удваивающих нашу историю. По сравнению с 
реальным идейный ряд располагает двойной способностью — трансцендентности и 
имманентности. Мы, действительно, видели, что существование и распределение 
особых точек полностью принадлежит Идее, хотя их спецификация имманентна 
кривым-решениям в их окружении, то есть реальным отношениям, в которых 
воплощается Идея. Пеги в своем прекрасном описании события располагал двумя 
линиями, горизонтальной и вертикальной; последняя глубинно возобновляла 
примечательные точки, соответствующие первой, более того, опережавшей и 
постоянно порождавшей эти примечательные точки и их воплощение в первой. На 
пересечении двух этих линий завязывалось "временно вечное" — связь Идеи и 
актуального, бикфордов шнур — и решался вопрос нашего большого мастерства и 
силы, касающийся самих задач: "Внезапно мы чувствуем, что мы уже не те же 
каторжники. Ничего не было. Задача, которой не было видно конца, безвыходная 
проблема, задача, в которой упорствовали все, вдруг больше не существует, и все 
спрашивают себя, о чем же шла речь. Вместо того чтобы обрести решение, обычное 
решение, которое находят, эта проблема, сложность, невозможность только что 
прошла точку разрешения, можно сказать физическую. Точку кризиса. И одновременно 
весь мир прошел точку кризиса, так сказать физического. Есть критические точки 
события, как есть и критические точки температуры, точки плавления, замерзания; 
кипения, конденсации; коагуляции; кристаллизации. Так и в событии есть эти 
состояния переохлаждения, которые стремительно развиваются, кристаллизуются, 
определяются лишь через введение фрагмента будущего события12. Вот почему метод 
речи-заменителя, способный 
_____________ 
11 Жак Брунсвцг, например, убедительно показал, что аристотелевские вопросы  ; 
означали вовсе не Что такое бытие? Что такое сущность? но: Что есть бытие (Кто 
есть бытующий?) и Что есть субстанция? (или скорее, как говорит Аристотель, 
каковы вещи, являющиеся субстанцией?) См.: Brunschwig J. Dialectique et 
ontologie chez Aristote // Revue philosophique, 1964. 
233 
обозреть и описать множества и темы, важнее метода противоречия, претендующего 
на определение сущности и сохранение ее простоты. Скажут, что сущность, 
естественно, есть самое "важное". Но в этом-то и вопрос. Прежде следует узнать, 
не являются ли понятия важного и неважного понятиями, касающимися события, 
происшествия, гораздо более "важными" внутри происшествия, чем грубое 
противопоставление сущности и самого происшествия. Проблема мышления связана не 
с сущностью, но с оценкой того, что имеет или не имеет значения, с 
распределением особенного и упорядоченного, примечательного и обычного, целиком 
происходящим в несущностном или в описании множества по отношению к идеальным 
событиям, создающим условия "задачи". Иметь Идею не означает ничего другого. 
Ложное сознание, сама глупость определяется прежде всего постоянной путаницей 
важного и неважного, обычного и особенного. Речи-заменителю надлежит порождать 
случаи, исходя из вспомогательных средств и присоединений. Она руководит 
распределением примечательных точек в Идее; решает, каким способом должен быть 
продолжен ряд от особой точки к регулярным точкам, вплоть до другой особой 
точки, и какой именно; она определяет, являются ли полученные в Идее ряды 
сходящимися или расходящимися (таким образом, есть обычные особенности, 
соответствующие схождимости рядов, и примечательные особенности, соответствующие 
их расхождению). Оба способа речи-заменителя, входящие одновременно в 
определение условий задачи и соответствующий генезис случаев решения, являются, 
с одной стороны, уточнением корпуса присоединений, а с другой — конденсацией 
особенностей. С одной стороны, действительно, мы должны посредством постепенного 
определения условий найти присоединения, дополняющие исходный корпус задачи как 
таковой, то есть разновидности множества во всех измерениях, фрагменты будущих 
или прошлых идеальных событий, тем самым обеспечивающие решаемость задачи; мы 
должны закрепить способ, при котором они присоединяются или пересекаются с 
исходным корпусом. С другой стороны, мы должны сконденсировать все особенности, 
ускорить все обстоятельства, точки плавления, замерзания, конденсации в одном 
высшем случае, (Kairos), взрывающем решение как нечто внезапное, грубое и 
революционное. Иметь Идею значит еще и это. У каждой Идеи есть как бы два лица, 
любовь и ярость: любовь — в поиске фрагментов при постепенном определении, 
сцеплении идеальных корпусов присоединения; ярость — в конденсации особенностей, 
посредством идеальных событий определяющая назревание "революционной ситуации", 
взрывающая Идею в актуальном. В этом 
_____________ 
12 Peguy С. Clio. N.R.F. P. 269. 
234 
смысле Идеи были у Ленина. (Существует объективность присоединения и 
конденсации, объективность условий, означающая, что Идеи, так же, как и задачи, 
находятся не только у нас в голове, они — там и сям, в производстве актуального 
исторического мира.) Во всех этих выражениях — "особые и примечательные точки", 
"корпус присоединений", "конденсация особенностей" — мы не должны видеть 
математические метафоры, либо метафоры физические в выражениях "точки плавления, 
замерзания...", либо лирические или мистические — в словах "любовь и ярость". 
Категории диалектической Идеи, объем понятий дифференциального исчисления 
(mathesis universalis, но также и общая физика, психология, общая социология) 
соответствуют Идее во всех областях ее множества. Поскольку в каждой Идее есть и 
революционное, и любовное, то они всегда — неровный свет любви и ярости, вовсе 
не дающий естественного освещения. 
Самое важное в философии Шеллинга — рассмотрение сил. Как несправедлива в этом 
отношении критика Гегеля (о черных коровах). Из двух философов именно Шеллинг 
заставил различие выйти из ночи Тождества, с молниями более острыми, более 
разнообразными, более устрашающими, чем молнии противоречия: с постепенностью. 
Ярость и любовь являются силами Идеи, которые развиваются, исходя из   , то есть 
не из негативного или из небытия ( ), а из проблематичного бытия или из 
несуществующего, имитационного бытия существований по ту сторону обоснования. 
Бог любви и Бог гнева не лишние для того, чтобы иметь Идею. А, А2, А3 создают 
игру депотенцирования и чистой потенциальности, свидетельствуя в философии 
Шеллинга о наличии дифференциального исчисления, адекватного диалектике. Шеллинг 
был лейбницеанцем. Но и неоплатоником тоже. Великое неоплатоническое безумие, 
решавшее проблему Федра, нагромождает, втискивает друг в друга Зевсов метод 
истощения и наращивания сил: Зевс, Зевс 2, Зевс 3... Именно здесь разделение 
обретает всю свою значимость, заключающуюся не в ширине дифференсиации видов 
одного рода, но в глубине выведения и потенцировании, уже в определенном роде 
дифференциации. Тогда-то и оживают в диалектике рядов силы объединяющего и 
сближающего Различия ( ); ярость делает эти силы титаническими, любовь — 
демиургическими, а еще и аполлоническими, сетевыми, атенеевскими13. 
__________________ 
13 См. одну из самых важных неоплатонических книг, вводящую в диалектику рядов 
потенциал различия: Damascius. Dubitationes et solutiones de primis principiis. 
О теории различия и сил у Шеллинга см., в частности: Les Conferences de 
Stuttgart; Ibidem. Les Ages dumonde. P., 1815. 
235 
* * * 
Подобно тому, как не существует оппозиции структура-генезис, нет и оппозиции 
между структурой и событием, структурой и смыслом. Структуры состоят из равного 
числа идеальных событий и множественных связей, особых точек, пересекающихся с 
определяемыми ими реальными событиями. То, что называют структурой, системой 
связей и дифференциальных элементов, является также и смыслом с генетической 
точки зрения, в соответствии с теми отношениями и современными терминами, в 
которых она воплощается. Подлинная оппозиция заключена в другом: между Идеей 
(структура-событие-смысл) и представлением. Концепт в представлении подобен 
возможности; однако субъект представления все еще определяет объект как 
действительно соответствующий концепту, как сущность. Вот почему представление в 
целом является элементом знания, получаемого путем соединения мыслимого объекта 
и его узнавания мыслящим субъектом. Но Идея оттеняет совсем другие черты. 
Виртуальность Идеи не имеет ничего общего с возможностью. Множественность не 
допускает какой-либо зависимости от тождественности субъекта или объекта. 
События и особенности Идеи не допускают положения сущности как "того, что есть 
вещь". Конечно, можно сохранить слово сущность, если им дорожат, но уточняя, что 
сущность — это именно акциденция, событие, смысл; не только противоположность 
того, что обычно называют сущностью, но и противоположность противоположного: 
множественность не обладает большей видимостью, чем сущность; она столь же 
множественна, сколь и едина. Таким образом, приемы речи-заменителя нельзя 
выразить в терминах репрезентации, даже бесконечной; они потеряли бы, как в 
случае с Лейбницем, свою главную способность утверждать расхождение или смещение 
центра. В действительности, Идея — элемент не знания, но бесконечного 
"обучения", по своей природе отличающегося от знания. Ведь процесс обучения в 
целом состоит в понимании задач как таковых, постижении и нагнетении 
особенностей, компоновке тел и идеальных событий. Учиться плавать, учить 
иностранный язык значит компоновать особые точки собственного тела или родного 
языка с точками другого образа, элемента, расчленяющего нас, но заставляющего 
проникнуть в мир до той поры неведомых, небывалых задач. Но на что еще мы 
обречены, кроме задач, требующих изменения даже нашего тела и языка? Короче, 
представление и знание целиком моделируются согласно предположениям сознания, 
указывающим обстоятельства решения; но эти предположения сами по себе дают 
совершенно неверное представление об инстанции, которую разрешают и распутывают; 
инстанции, по- 
236 
рождающей их в качестве казусов. Напротив, Идея и "обучение" выражают эту 
проблематичную, экстра-предполагающую или субрепрезентативную инстанцию: 
презентацию бессознательного, а не репрезентацию сознания. Не удивительно, что 
структурализм столь часто сопровождается у продвигающих его авторов призывом к 
новому театру, новой (не аристотелевской) интерпретации театра: театру множеств, 
во всех отношениях противоположному театру репрезентации, не допускающему 
существования тождественности изображаемой вещи, автора, зрителя, сценического 
персонажа, вообще какой-либо репрезентации, которая в ходе перепетий пьесы может 
стать объектом узнавания в финале или сосредоточенного знания; театру всегда 
открытых задач и вопросов, вовлекающему зрителя, сцену и персонажи в реальное 
движение обучения всему бессознательному, чьими последними основами опять же 
являются сами задачи. 
Как следует понимать необходимо бессознательный характер Идей? Нужно ли 
полагать, что Идея — объект совершенно исключительной способности, находящей 
собственную конечную или трансцендентную основу тем успешнее, чем она 
непостижимее с точки зрения эмпирического применения? Преимуществом этой 
гипотезы было бы устранение Разума или даже понимания как свойства Идей, вообще 
всякой созидательной способности обыденного сознания, с которым связано 
эмпирическое осуществление других способностей, свойственньк объекту, 
предположительно остающемуся собой. То, что мышление, например, находит в себе 
нечто, что не может мыслить, одновременно немыслимое и подлежащее осмыслению, 
немыслимое и существующее лишь в мышлении — непостижимо лишь с точки зрения 
обыденного сознания или действия по эмпирическому лекалу. Согласно часто 
встречающемуся возражению Маймону, Идеи, понимаемые как отличные от мышления, 
содержат минимум "данных", который не может быть осмыслен; они возрождают 
двойственность бесконечного понимания и понимания конечного как условия 
существования и условия познания, упразднить которую тем не менее задалась целью 
вся кантовская Критика. Но это возражение годится лишь в той мере, в какой Идеи, 
по Маймону, наделены спос