обностью понимания, подобно тому как, по Канту, они 
обладают свойством разума, то есть, в любом случае — способностью формировать 
обыденное сознание, неспособное терпеть наличие внутри себя ядра, о которое 
разбивается эмпирическое применение обобщенныx свойств. Лишь в этих условиях 
немыслимое в мышлении, или бессознательное чистого мышления должно осуществиться 
в бесконечном понимании в качестве идеала знания, а различия неизбежно 
превратятся в простые фикции, если в таком бесконечном 
237 
понимании им не будет соответствовать в полной мере актуальная реальность. Но 
это еще одна ложная альтернатива. Она означала бы недооценку специфики 
проблематичного и принадлежности бессознательного к законченному мышлению. 
Положение меняется в той мере, в какой Идеи соотносятся с трансцендентным 
осуществлением особой способности, свободной от обыденного сознания. 
Тем не менее, мы не считаем этот первый ответ достаточным, не думаем, что Идеи 
или структуры связаны с частной способностью. Ведь Идея пронизывает и 
затрагивает все способности. По ее приказу становятся одновременно возможными и 
существование определенной способности как таковой, и дифференциальный объект 
или трансцендентное осуществление этой способности. Такова лингвистическая 
множественность как виртуальная система взаимосвязей между "феноменами", 
воплощающаяся в отношениях и современных терминах различных языков: благодаря 
подобной множественности возможны речь в качестве способности и тот "метаязык", 
который не может найти выражения в эмпирическом применении данного языка, но 
может быть высказан, и только, в поэтическом применении речи, растяжимом, как 
виртуальность. Такова и социальная множественность: она определяет общительность 
как свойство, а также трансцендентный объект общительности; в современных 
обществах, воплощающих множественность, его нельзя пережить, но его необходимо, 
нельзя не прожить в стихии общественных переворотов (как, например, просто 
свободу, всегда погребенную под останками старого режима и наметками нового). То 
же можно сказать о других Идеях или множествах: психических множествах, 
воображении и фантазме; биологических множествах, витальности и "чудовище"; 
физических множествах, чувственности и знаке... Но таким образом Идеи по очереди 
соответствуют всем способностям, не являясь исключительным объектом одной из них 
в частности, даже мышления. Но главное заключается в том, что таким путем мы 
вовсе не возвращаем форму обыденного сознания, наоборот. Мы видели, каким 
образом несогласованность способностей, обусловленная исключительностью 
постигаемого каждой из них трансцендентного объекта, тем не менее содержит в 
себе согласие, благодаря которому они по бикфордову шнуру передают друг другу 
неистовую силу; но это "несогласованное согласие", исключающее форму тождества, 
совпадения и сотрудничества, присущую обыденному сознанию. По нашему мнению, 
такая согласованная Несогласованность соответствует Различию — ему свойственно 
разделять и соединять. Итак, есть точка, в которой мыслить, говорить, 
воображать, чувствовать и т. д. — одно и то же, вещь неразделимая, но эта вещь 
лишь подтверждает расхождение способностей в их 
238 
трансцендентном применении. Таким образом, речь идет не об обыденном сознании, 
но, наоборот, о "парасмысле" (в том смысле, в каком парадокс — также 
противоположность здравого смысла). Элементами такого парасмысла являются Идеи, 
потому что именно Идеи есть чистые множества, не предполагающие какой-либо формы 
тождества с точки зрения обыденного сознания, но, напротив, приводящие в 
движение и описывающие разрозненное применение способностей с трансцендентной 
точки зрения. Итак, Идеи — это множества дифференцированных оттенков, подобно 
болотным огням перебегающие от одной способности к другой, "виртуальный огненный 
шлейф", лишенный однородности естественного освещения, характеризующего 
обыденное сознание. Вот почему обучение может быть определено двумя 
взаимодополнительными способами, противоположными представлению в области 
знания: учиться означает либо проникнуть в Идею, ее разновидности и 
отличительные черты; или же учиться значит возвысить способность до ее 
трансцендентного несогласованного применения, вознести к передающейся другим 
встрече и ярости. Вот почему у бессознательного также есть два 
взаимодополнительных определения, с неизбежностью исключающих его из 
репрезентации, но делающих достойным и способным к чистой презентации: либо 
бессознательное определяется экстрапредположительным, неактуальным характером 
Идей в парасмысле, либо — не эмпирическим характером парадоксального применения 
способностей. 
Тем не менее, Идеи совершенно особым образом соотносятся с чистым мышлением. 
Разумеется, мышление должно быть рассмотрено здесь не как форма тождественности 
всех способностей, но как частная способность, определяемая, наравне с другими, 
своим дифференциальным объектом и разобщенным существованием. Тем не менее 
парасмысл, или передающаяся по приказу от одной способности к другой неистовая 
сила, закрепляют за мышлением особое место: мышление вынуждено постигать 
собственный cogitandum на конце шнура ярости, прежде всего приводящего в 
движение, от Идеи к Идее, чувственность и ее sentiendum и т. д. Этот конец можно 
также рассматривать как коренную первопричину Идей. Но в каком смысле следует 
понимать "коренную первопричину"? В том смысле, что Идеи нужно признать 
"отличными" от мышления, "Бессознательное." — от чистого мышления, тогда как 
противопоставление мышления любой форме обыденного сознания обострено, как 
никогда. А идеи соотносятся вовсе не с Cogito как основанием или предположением 
сознания, но с треснувшим Я распавшегося cogito, то есть со всеобщим распадом, 
характеризующим мышление как трансцендентное применение способности. Идеи 
одновременно и не являются объектом частной способности, 
239 
и относятся к единичной частной способности в такой мере, что можно сказать: они 
вытекают из нее (чтобы образовать пара-смысл всех способностей). И снова, что 
здесь означает вытекать, где находится источник? Откуда берутся Идеи, откуда 
приходят задачи, их идеальные элементы и связи? 
Пришло время определить различие между инстанциями задачи и вопроса, которое до 
сих пор оставалось смутным. Необходимо напомнить, в какой степени комплекс 
вопрос-задача является достижением современного мышления на основе возрождения 
онтологии: дело в том, то этот комплекс перестал рассматриваться как выражающий 
временное, субъективное состояние репрезентации знания, и стал 
Интенциональностью Бытия по преимуществу, или единственной инстанцией, которой, 
собственно говоря, Бытие отвечает, тем самым не отменяя вопрос, не делая его 
устаревшим, — ведь, напротив, лишь он столь же объемно открыт тому, что должно и 
может ему ответить, лишь сохраняя вопрос, возвращаясь к нему, повторяя его. 
Такая концепция вопроса как обладающего онтологической значимостью движет как 
произведением искусства, так и философским мышлением. Произведение 
разворачивается исходя из, вокруг трещины, которую никогда не сможет заполнить. 
То, что роман, в частности, начиная с Джойса, обрел совершенно новый язык на 
манер "Анкеты" или "Допроса", представив в основном проблематичные события и 
персонажи, разумеется, не означает неуверенности во всем; это, конечно, не 
применение метода всеобщего сомнения, либо знак современного скептицизма, но, 
напротив, открытие проблематичного и вопроса как трансцендентального горизонта, 
трансцендентального очага, "сущностным" образом принадлежащего людям, вещам, 
событиям. Таково романное, или театральное, музыкальное, или же философское 
открытие Идеи...; и, одновременно, открытие трансцендентального применения 
чувствительности, образной памяти, языка, мышления, посредством которых каждая 
из этих способностей коммуницирует с другими в полной несогласованности и 
раскрывается навстречу различию Бытия, ставя в качестве объекта, то есть 
вопроса, свое собственное отличие: тогда это письмо — лишь вопрос: Что значит 
писать? эта чувствительность — только: Что значит чувствовать? мышление — Что 
значит мыслить? Когда нет гения Идеи, возникает величайшая монотонность, 
глубочайшая слабость нового обыденного сознания; но появление Идеи величайшей 
силы порождает могущественные "повторения", величайшие изобретения парасмысла. 
Напомним лишь принципы такой онтологии вопроса: 1) вовсе не означая 
эмпирического состояния знания, призванного исчезнуть в ответах, когда ответ 
найден, вопрос заглушает все эмпирические ответы, претендующие на его отмену, 
240 
чтобы "форсировать" единственный ответ, поддерживающий вопрос и вечно 
возобновляющий его, подобно Иову, настаивающему на ответе из первых рук, 
сливающемуся с самим вопросом (первая власть абсурда); 2) отсюда способность 
вопроса впутать в дело вопрошающего и то, о чем он спрашивает, а также поставить 
под вопрос самое себя: таков Эдип и его способ не порывать со Сфинксом (вторая 
власть загадки); 3) отсюда открытие Бытия как соответствующего вопросу, 
несводимому ни к вопрошаемому, ни к вопрошающему, но объединяющему их в 
сочленении собственного Различия: не небытие и не негативное бытие, но 
не-бытующее или бытие вопроса (таков Улисс и ответ "Никто", третья власть 
философской Одиссеи). 
Вместе с тем, современная онтология страдает неполнотой. Она порой играет 
неопределенным как объективной властью вопроса ради того, чтобы принять 
субъективную волну, приписываемую Бытию, подменяя силу повторения обедненным 
начетничеством или стереотипами нового обыденного сознания. С другой стороны, 
порой она даже раздробляет комплексное, ограничивает решение вопросов 
прекраснодушной религиозностью, приписывая проблемы внешним препятствиям. Но во 
что превратился бы вопрос вне проблемных полей, только и способных 
детерминировать его в соответствующей "науке"? Прекраснодушие без конца задается 
свойственным ему вопросом о помолвке; но сколько невест исчезли или были 
покинуты, как только вопрос наталкивался на истинную задачу, реагирующую, 
исправляющую и ставящую его не по существу различия мышления (таков герой 
Пруста, задающийся вопросом "жениться ли мне на Альбертине?"), но превращающий 
его в задачу создания произведения искусства, где сам вопрос претерпевает 
радикальную метаморфозу. Необходимо выяснить, каким образом Идея превращает 
вопросы в задачи, а задачи скрываются под вопросами в мышлении. И здесь снова 
необходимо сопоставить классическую картину мышления с другим образом, навеянным 
сегодняшним возрождением онтологии. 
Ведь начиная с Платона и кончая посткантианцами, философия определяла движение 
мышления как некоторый переход от гипотетического к аподиктическому. Вариантом 
такого перехода была даже декартовская процедура: от сомнения к уверенности. 
Другой вариант — переход от гипотетической к метафизической необходимости в О 
глубинном происхождении вещей. Но уже у Платона диалектика определялась так: 
исходить из гипотез, использовать гипотезы как трамплины, то есть как "задачи", 
чтобы возвыситься До ан-гипотетического, которое следует определить как решение 
задач, а также истинность гипотез; на этом строится вся структура Парменида, так 
что уже невозможно с прежним легкомыслием 
241 
считать его игрой, пропедевтикой, гимнастикой, формальным применением. Сам Кант 
— больший платоник, чем ему кажется, когда переходит от Критики чистого разума, 
целиком подчиненной гипотетической форме возможного опыта, к Критике 
практического разума, где он с помощью задач открывает чистую необходимость 
категорического принципа. Тем более посткантианцы, стремящиеся тут же, не меняя 
"критики", превратить гипотетическое суждение в тетическое14. 
Следовательно, правомерно данным образом подытожить развитие философии от 
Платона к Фихте или Гегелю, через Декарта, каким бы ни было многообразие 
первоначальных гипотез и итоговых аподикций. По крайней мере, есть нечто общее: 
исходная точка, содержащаяся в "гипотезе", то есть предположении сознания, 
отмеченном коэффициентом неуверенности (например, декартовским сомнением), и 
конечный пункт, состоящий в аподикций или императиве исключительно морального 
порядка (Первоединое Благо Платона, правдивый Бог картезианского соgit о, 
принцип наилучшего у Лейбница, категорический императив Канта, Я у Фихте, 
"Наука" у Гегеля). Однако подобный ход в лучшем случае прикасается к истинному 
движению мысли, но одновременно и полностью искажает, деформирует его; такое 
соединение гипотетизма и морализма, сциентистского гипотетизма и 
рационалистского морализма, видоизменяет то, чего касается. 
Если мы скажем, что движение происходит не от гипотетического к аподиктическому, 
но от проблематичного к вопросу, на первый взгляд покажется, что различие крайне 
невелико. Оно представится еще меньшим, если аподиктическое неотделимо от 
морального императива, а вопрос, со своей стороны, — от императива другого рода. 

____________ 
14 О Платоне см.: Государство, VI, 511 b: "Свои предположения он не выдает за 
нечто изначальное, напротив, они для него только предположения, как таковые, то 
есть некие подступы и устремления к началу всего, которое уже не 
предположительно. Достигнув его и придерживаясь всего, с чем оно связано, он 
приходит затем к заключению..." (Государство II Платон. Перев. А. И. Егунова. 
Соч. в трех томах. М., 1971. Т. 3. Ч. 1. С. 319.). Этот текст глубоко 
прокомментирован Проклом, видящем в нем выражение метода Парменида и 
использующего его для опровержения распространенных уже в его время формальных 
или скептических интерпретации: ясно, что Единое, каким оно предстает в 
гипотезах Парменида, отличается от ан-гипотетического Единого, к которому 
приводит диалектика, переходя от гипотезы к гипотезе; им измеряется их 
истинность. См.: Proclus. Commentaire du Pannenide. О превращении 
гипотетического суждения в категорическое суждение в философии Маймона и Фихте 
см.: Gueroult М. L'evolulion el la structure de la Doctrine de la Science chez 
fickle. P., 1930. Т. I. P. 127 и след. О Гегеле и аналогичном превращении см.: 
соотношение в-себе и ддя-себя в Феноменологии; само соотношение Феноменологии и 
Логики; гегелевская идея "науки" и переход от эмпирического к спекулятивному 
предположению. 
242 
Но эти формулировки разделены пропастью. В отождествлении задачи с гипотезой уже 
таится предательство задачи или Идеи, нелигитимный процесс их сведения к 
предположениям сознания и репрезентациям знания: проблематичное по своей природе 
отличатся от гипотетического. Тематическое вовсе не совпадает с тетическим. 
Такое различие ставит на карту распределение, детерминацию, предназначение, 
применение способностей в целом в доктрине вообще. И есть большая разница между 
аподиктической инстанцией и инстанцией-вопросом, так как речь идет о двух формах 
императивов, несопоставимых ни в каком отношении. Вопросы — это императивы, или, 
скорее, вопросы выражают связь задач с императивами, из которых, вытекают. 
Следует ли для выявления императивной природы вопросов привести пример полиции? 
"Вопросы здесь задаю я", но на самом деле устами своего палача говорит 
распавшееся Я допрашиваемого. Задачи или Идеи вытекают из императивов авантюры и 
события, предстающих в качестве вопросов. Вот почему задачи неотделимы от 
выносящей решения власти, волевого решения, которое, проходя через нас, 
превращает нас в полубожественные существа. И не считает ли себя математик 
принадлежащим к породе богов? Две основные процедуры анализа и синтеза — высшая 
степень осуществления властного решения, основанного на природе решаемых задач, 
так как уравнение всегда сводимо или несводимо по отношению к идеальному телу, 
добавляемому математиком. Бесконечная власть прибавления произвольного 
количества: речь уже не идет об игре по Лейбницу, когда моральный императив 
предопределенных правил сочетается с состоянием данного пространства, которое 
нужно заполнить ex hypothesi*. Речь скорее идет об игре в кости, небесах как 
открытом пространстве, броске как единственном правиле. Единичные моменты 
поставлены на кон; вопросы и есть игральные кости; метание — это императив. Идеи 
— проблематичные сочетания как результаты ходов. Ведь дело случая вовсе не 
стремится отменить случай (судьбу, предопределенную свыше). Отменить 
случайность, значит раздробить ее согласно правилам вероятности на несколько 
ходов так, чтобы задача распалась на гипотезы — гипотезы выигрыша и проигрыша, а 
императив превратился в моральный принцип выбора лучшего, определяющего выигрыш. 
Напротив, игра случая разом утверждает случайность, каждое дело случая всякий 
раз утверждает случай в целом. Повторение ходов уже не подчинено все той же 
устоявшейся гипотезе, либо тождественности постоянного правила. Самое трудное — 
превратить случайность в объект утверждения, но таков смысл императива и 
поставленных им вопросов. Идеи вытекают из него, подобно особенному, 
эманирующему из той случайной точки, которая раз за 
243 
разом сводит всю случайность воедино. Могут сказать, что определяя эту точку как 
императивный источник Идей, мы лишь ссылаемся на произвол, обыкновенный произвол 
детской игры, ребенка-бога. Но это означало бы неправильное понимание 
"утверждения". Произвол присутствует в случайности лишь постольку, поскольку он 
не утвержден, недостаточно утвержден, поскольку размещен в пространстве и числе 
по правилам, созданным для его предотвращения. Когда случайность достаточно 
утверждена, игрок уже не может проиграть, так как любая комбинация и приводящий 
к ней ход по своей природе адекватны месту и мобильному управлению точки 
алеаторики. Что же означает тогда утверждение случая в целом, каждый раз, 
единовременно? Это утверждение измеряется резонансом несоответствий, вытекающих 
из хода и в данных условиях ставящих задачу. В этом случае каждый ход, несмотря 
на свою частичность, действительно содержит в себе всю случайность в целом; 
единовременно, хотя возникшая комбинация — объект постепенной детерминации. 
Рискованная ситуация производит подсчет задач, детерминирует дифференциальные 
элементы или дистрибуцию единичных точек, составляющих структуру. Так 
формируется круговая связь императивов с вытекающими из них задачами. Истинность 
задачи как таковой состоит в резонансе, проверяющем императив, хотя сама задача 
и возникает из императива. Каждое утверждение случайности отменяет произвол. 
Когда случайность утверждена, само расхождение становится объектом утверждения 
задачи. Прибавляющиеся идеальные тела, детерминирующие задачу, были бы 
подвластны произволу, если бы основное тело не резонировало, включая в себя все 
выразимые величины присоединенного. Произведение вообще само по себе всегда 
является идеальным телом — идеальным телом присоединения. Произведение — задача, 
возникшая из императива; оно одновременно тем совершенней и целостней, чем 
постепеннее определяется задача в качестве таковой. И автора произведения 
правильно называют оператором Идеи. Когда Раймон Руссель предлагает свои 
"фактические уравнения" в качестве задач, которые нужно решить, идеальных фактов 
или событий, начинающих резонировать от удара языкового императива — фактов как 
волевых решений; когда многие современные романисты располагаются в точке 
алеаторики, этой императивной, вопрошающей "слепой точке", исходя из которой 
произведение вырастает как задача, вызывая резонанс расходящихся рядов — они не 
занимаются прикладной математикой, не предлагают какую-либо математическую или 
физическую метафору, но учреждают эту "науку": универсальный mathesis, 
приложимый к любой области; они превращают произведение в обучение и 
эксперимент, и одновременно каждый раз нечто 
244 
целостное, где каждый случай утверждает вечно обновляемую случайность в целом, 
быть может, исключающую произвол15. 
Тако