й-то момент продуктивно использована. Поэтому 
логическая связь причинности неотделима от физического процесса сигнализации, 
без которого эта связь не перешла бы в действие. Мы называем "сигналом" систему, 
наделенную элементами нарушения симметрии, порядком несоответствующих величин: 
"знаком" мы называем то, что происходит в такой системе, вспыхивает в интервале, 
— такова коммуникация, которая устанавливается между несоответствиями. Знак — 
это действительно эффект, но эффект двусторонний — первый аспект в качестве 
знака, выражает продуктивное нарушение симметрии; второй стремится его 
аннулировать. Знак не в полной мере относится к классу символов, но вместе с тем 
готовит его, вводя внутреннее различие (но все еще оставляя вовне условия его 
воспроизведения). 
Отрицательное выражение "недостаток симметрии" не должно вводить в заблуждение: 
оно указывает на возникновение и позитивность причинного процесса. Оно — сама 
позитивность. Тогда главное для нас, как об этом свидетельствует пример 
декоративного мотива — расчленение причинности ради усмотрения в ней двух типов 
повторения — одного, касающегося лишь конечного абстрактного эффекта, и 
другого—как действующей причины. Первый — это тип статического повторения, а 
второй —динамического. Одно повторение возникает из произведения, другое же 
подобно "эволюции" жеста. Одно отсылает к одному и тому же 
________ 
11 Леви-Строс К. Печальные тропики. М., 1994. С. 142. 
35
понятию, оставляющему лишь внешнее различие между заурядными образцами образа. 
Другое является повторением внутреннего различия, включенного в каждый из его 
моментов и передаваемого от одной примечательной точки к другой. Можно 
попытаться уподобить эти повторения друг другу, утверждая, что от первого типа 
ко второму меняется лишь содержание понятия либо образ рисуется иначе. Но это 
было бы недооценкой порядка, соответствующего каждому из этих повторений. Ведь в 
динамическом порядке нет больше ни представляющего понятия, ни фигуры, 
представляемой в пространстве, предшествующем существованию. Есть Идея и чистый 
динамизм — создатель соответствующего пространства. 
Изучение ритмов и симметрии подтверждает эту двойственность. Различают 
арифметическую симметрию, отсылающую к шкале целых или дробных коэффициентов, и 
симметрию геометрическую, основанную на-иррациональных пропорциях или связях; 
статическую симметрию кубического или шестиугольного типа и симметрию 
динамическую пятиугольного типа, проявляющуюся в спиралевидной линии или 
пульсации в геометрической прогрессии, короче — в живой и смертной "эволюции". 
Таким образом, этот второй тип заключен в сердцевине первого, он — его сердце и 
активный, позитивный образ действия. В сетке двойных квадратов открываются 
лучевые линии, чей асимметричный полюс — центр пятиугольника или пентаграммы. 
Эта сетка подобна ткани на основе, но "покрой, главный ритм этой основы — тема, 
почти всегда не зависимая от сетки: таков элемент нарушения симметрии, служащий 
одновременно принципом генезиса и отражения симметричного ансамбля12. Итак, 
статическое повторение в сетке двойных квадратов отсылает к динамическому 
повторению, сформированному пятиугольником и "нисходящим рядом пентаграмм, 
естественно вписывающихся в него". Ритмология также приглашает нас к 
непосредственному различению двух типов повторения. Повторение — мера — 
равномерное разделение времени, изохронное возвращение тождественных элементов. 
Но существование длительности всегда обусловленно тоническим ударением, 
подчинено интенсивности. Сказать об ударениях, что они воспроизводятся с равными 
интервалами, значит заблуждаться относительно их функции. Наоборот, тонические и 
интенсивные значения действуют, создавая неравенства, несоразмерности в 
метрически равных длительностях или пространствах. Они создают примечательные 
точки, привилегированные мгновения, всегда отмечающие полиритмию. Здесь также 
неравное — наиболее позитивное. Мера — только упаковка ритма и соотношение 
ритмов. 
____________ 
12 Ghyka M.Le nombre d'or.P., 1931. Т. l.P.65. 
36
Возвращение к точкам неравенства, флексии, ритмическим событиям более глубоко, 
чем воспроизведение обычных гомогенных элементов. Это настолько верно, что 
повсюду мы должны различать повторение-меру и повторение-ритм: первое — только 
видимость и абстрактный эффект второго. Повторение материальное и обнаженное 
(как повторение Одинакового) появляется лишь там, где другое повторение в него 
рядится, образуя его и само образуясь в этом переодевании. Даже в природе 
изохронные ротации являются лишь видимостью более глубоких движений, 
вращательные циклы— всего лишь абстракция. При сопоставлении они обнаруживают 
циклы эволюции, спирали причин различной кривизны, чья траектория наделена двумя 
диссимметричными сторонами — правой и левой. В этом зиянии, которое не 
смешивается с отрицанием, существа всегда плетут свои повторения, получая 
одновременно дар жить и умереть. 
Вернемся, наконец, к номинальным понятиям. Объясняет ли повторение слов 
тождество номинального понятия? Возьмем в качестве примера рифму. Конечно, она — 
словесное повторение, но повторение, предполагающее различие двух слов, 
включающее его в самое поэтическую Идею, в определяемое ею пространство. К тому 
же разве ее смысл не в том, чтобы отмечать равные интервалы, или скорее — как 
это видно в концепции сильной рифмы — поставить ценность тембра на службу 
тонического ритма, способствовать независимости тонических ритмов относительно 
ритмов арифметических? Что же касается повторения одного и того же слова, мы 
должны рассматривать его как "обобщенную рифму", а не рифму как сокращенное 
повторение. Существует два способа такого обобщения: или слово, взятое в двух 
смыслах, обеспечивает сходство или парадоксальное тождество двух этих смыслов. 
Или же слово, взятое в одном смысле, оказывает притягательное воздействие на 
соседей, сообщая им чудодейственную гравитацию, пока одно из соседних слов ни 
приходит на смену, становясь, в свою очередь, центром повторения. Раймон Руссель 
и Шарль Пеги были мастерами литературного повторения. Они сумели возвести 
патологическую силу языка на высший художественный уровень. Руссель исходит из 
слов с двойным смыслом или омонимов и заполняет расстояние между этими смыслами 
историей и объектами, предметами, в свою очередь раздвоенными, представленными 
дважды. Так он побеждает омонимию на ее собственной территории и вписывает 
максимум различия в повторение как открытое пространство в глубине слова. К тому 
же это пространство представлено Русселем как место масок и смерти, где 
одновременно вырабатывается сковывающее и спасающее повторение — прежде всего 
освобождающее от сковывающего. Руссель создает язык-последствие, где все 
повторяется и возобновляется, когда все 
37
случае различие —внутреннее Идеи; оно разворачивается как чистое движение, как 
создатель динамических пространства и времени, соответствующих Идее. Первое 
повторение — повторение Одинакового, объясняемое тождественностью понятия и 
представления. Второе повторение включает различие и само включается в 
изменчивость Идеи, разнородность "апрезентации". Одно — отрицательно из-за 
недостаточности понятия, а другое — утвердительно из-за избыточности Идеи. Одно 
— гипотетично, другое — категорично. Одно — статично, другое — динамично. Одно — 
повторение в результате, другое — в причине. Одно — экстенсивно, другое — 
интенсивно. Одно — обыкновенно, другое — необычно и особенно. Одно — 
горизонтально, другое — вертикально. Одно раскрыто и объяснено, другое скрыто и 
подлежит объяснению. Одно движется по кругу, другое эволюционирует. Одно 
принадлежит равенству, соизмеримости, симметрии, другое основано на неравном, 
несоизмеримом или диссимметричном. Одно — материально, другое — духовно, даже в 
природе и земле. Одно неодушевленно, другое владеет секретом наших смертей и 
жизней, скованностей и освобождений, демонического и божественного. Одно — это 
"обнаженное" повторение, другое — повторение облаченное, формирующееся одеваясь, 
прикрываясь маской, меняя одежды. Одно — это точность, критерий другого — 
подлинность. 
Оба повторения не независимы друг от друга. Одно — особенный субъект другого, 
его сердце и внутреннее, его глубина. Другое — только внешняя оболочка, 
абстрактный эффект. Повторение диссимметрии прячется в симметричных ансамблях и 
эффектах; повторение примечательных точек — подточками обычными; всюду Другой — 
в повторении Одинакового. Это скрытое, самое глубокое повторение, только оно 
дает другому основание для блокировки понятий. В этой области, как в Sartor 
Resartus*, маска, ряженый, травести обнаруживают себя как правда неприкрытого. 
Это несомненно, поскольку повторение не просто чем-то скрыто, оно формируется 
переодеваясь. Оно не предшествует этим переодеваниям, но при формировании 
создает неприкрытое повторение, в которое и заворачивается. Это имеет важные 
последствия. Когда перед нами повторение, которое двигается под маской или 
предполагает смещения, ускорения, замедления, варианты, различия, способные, в 
конце концов, увести нас весьма далеко от начала, у нас появляется тенденция 
усматривать в этом смешанное состояние, при котором повторение является не 
чистым, а только приблизительным, —само слово "повторение" кажется употребленным 
символически, как метафора или аналогия. Верно, что мы строго определили 
повторение как неконцептуальное различие. Но мы бы 
40 
ошиблись, сведя его к различию, возвращающемуся к внешнему в понятийной форме 
Одинакового, не заметив, что оно может быть внутренним Идеи и обладать всеми 
ресурсами знака, символа и альтерации, которые превышают понятие как таковое. 
Приведенные выше примеры касались самых разных случаев, номинальных понятий, 
понятий природы и свободы. Нас можно было бы даже упрекнуть в том, что различные 
виды психического и физического повторения оказались перемешаны; в области 
психического повторения стереотипические, обнаженные спутаны с латентными и 
символическими. Дело в том, что мы хотели выявить в любой структуре повторения 
сосуществование этих инстанций и то, как повторение с очевидно тождественными 
элементами необходимо отсылало к латентному субъекту, повторяющемуся посредством 
этих элементов, образуя "другое" повторение в сердцевине первого. Об этом другом 
повторении мы скажем только, что оно ни в коей мере не приблизительное или 
метафорическое. Напротив, это дух любого повторения. Это даже буква всякого 
повторения, как водяной знак или удостоверяющий шифр. Именно оно составляет 
сущность неконцептуального различия, различия неопосредованного, в чем и состоит 
всякое повторение. Именно оно — первичный, буквальный и духовный, смысл 
повторения. Материальный смысл вытекает из другого смысла, как секреция 
раковины. 
Мы начали с различения общности и повторения. Затем мы различили две формы 
повторения. Эти два различения неразрывны: первое развивает свои следствия 
только во втором. Ибо если мы удовлетворимся абстрактным рассмотрением, лишая 
повторение его внутреннего, то окажемся не в силах уразуметь, почему и каким 
образом понятие может быть естественно блокировано, и позволим возникнуть 
повторению, не совпадающему с общностью. И наоборот, открывая в повторении его 
истинно внутреннее, мы обретаем не только способ понимания внешнего повторения 
как покрова, но и восстановления порядка общности (выполняя тем самым пожелание 
Кьеркегора о примирении особенного и общего). Ибо в той мере, в какой внутреннее 
повторение просвечивает сквозь повторение обнаженное, покрывающее его, различие 
проявляется как факторы, которые противостоят повторению, ослабляют его и 
заставляют меняться по "общим" законам. Но под общей работой законов всегда 
сохраняется игра особенностей. Общности природных циклов — маска особенности, 
проступающей сквозь их интерференции. И в моральной жизни под общностями 
привычек мы обнаруживаем особенности их приобретения. Область законов всегда 
должна пониматься, исходя лишь из Природы или Духа, стоящих над собственными 
законами, в глубинах 
41 
земли или сердец плетущих свои повторения до того, как эти законы появятся. 
Внутреннее повторение всегда затронуто порядком различия. В той мере, в которой 
нечто соотнесено с порядком повторения, отличным от собственного, повторение, в 
свою очередь, выступает как внешнее и обнаженное, а сама вещь как подчиненная 
категориям общности. Неадекватность различия и повторения устанавливает класс 
общего. В этом смысле Габриель Тард полагал, что сходство само по себе — лишь 
приведенное в движение повторение: подлинное повторение — то, которое 
непосредственно соответствует различию того же уровня. Никто лучше Тарда не смог 
выработать новую диалектику, открыв в природе и духе скрытое усилие установления 
все более совершенной адекватности между различием и повторением14. 
* * * 
Когда мы полагаем различие как различие понятийное, внутренне понятийное, а 
повторение как внешнее различие между объектами, представленными одним понятием, 
представляется, что проблема их связей может быть решена на основе фактов. Да 
или нет, имеется ли повторение? или любое различие в конечном счете внутренне и 
понятийно? Гегель высмеял Лейбница за то, что он пригласил придворных дам 
заняться экспериментальной метафизикой, прогуливаясь по садам, для выяснения 
того, что два листка на дереве не связаны с одним понятием. Заменим придворных 
дам научными сыщиками: нет абсолютно тождественных пылинок, нет двух рук с 
одинаковыми примечательными точками, двух машин одинаковой штамповки, двух 
револьверов с одинаковой траекторией пуль... Но почему мы предчувствуем, что 
проблема 
____________ 
14 В "Законах подражания" (1890) Габриель Тард показывает как сходство, 
например, между видами разного типа, отсылает к тождественности физической 
среды, то есть к процессу повторения, затрагивающему низшие по отношению к 
рассматриваемым формам элементы. Вся философия Тарда, мы это увидим яснее, 
основана на двух категориях различия и повторения. Различие — одновременно и 
начало, и предназначение повторения при все более "мощном и изобретательном" 
движении, "все более и более учитывающем уровни свободы". Этим дифференцирующим 
и дифференсирующим повторением Тард пытается заменить оппозицию во всех 
областях. Руссель или Пеги могли бы воспользоваться его выражением: "Повторение 
— гораздо более энергичный и менее утомительный стилевой прием, чем антитеза, и 
более подходящий для обновления сюжета" (Tarde О. L'opposition universelle. P., 
1897. Р. 119). В повторении Тард видел сугубо французскую идею; правда и 
Кьеркегор видел в нем очень датское понятие. Они хотели сказать, что повторение 
обосновывает совсем другую диалектику, чем у Гегеля. 
42 
поставлена неверно, когда ищем в фактах критерий principium individuationis*? А 
потому, что различие может быть внутренним и, тем не менее, не понятийным (таков 
уже смысл парадокса симметричных объектов). Динамическое пространство должно 
быть определено не извне, а с точки зрения наблюдателя, связанного с этим 
пространством. Есть внутренние различия, драматизирующие Идею до того, как 
представить объект. Здесь различие внутренне Идее, хотя оно и внешне по 
отношению к понятию как представлению об объекте. Поэтому противопоставление 
Канта и Лейбница как бы смягчается по мере учета динамических факторов, 
присутствующих в обеих доктринах. Если Кант признает в формах интуиции внешние 
различия, не сводимые к классу понятий, то различия при этом не становятся менее 
"внутренними", хотя пониманием они и не могут быть признаны как "внутренне 
присущие" и представимы только в их внешнем соотношении с пространством в 
целом15. Сказать так — согласно некоторым интерпретациям неокантианства — 
означает, что существует неподалеку динамическая внутренняя конструкция 
пространства, которая должна предшествовать "репрезентации" всего как форме 
внешнего. Нам представляется, что стихия этого внутреннего генезиса — скорее 
интенсивное количество, чем комплекс ощущений; она соотносится скорее с Идеями, 
чем с концептами понимания. Если пространственный порядок внешних различий и 
понятийный порядок внутренне присущих различий в конечном счете гармонизируются, 
как свидетельствует комплекс ощущений, то на более глубинном уровне, благодаря 
тому интенсивному дифференцирующему элементу, синтезу континуального в 
мгновении, который в форме continua repetitio** прежде всего внутренне порождает 
пространство сообразно Идеям. Вот и у Лейбница сродство внешних и внутренних 
присущих понятийных различий уже взывало к внутреннему процессу continua 
repetitio, основанному на интенсивном дифференцирующем элементе, осуществляющем 
синтез континуального в точке, ради порождения пространства изнутри. 
Есть повторения, которые не являются только внешними различиями. Существуют 
внутренние повторения, не являющиеся внутренне присущими либо понятийными. Тогда 
мы в состоянии лучше определить место источника предшествующих двойственностей. 
Когда мы определяем повторение как неконцептуальное различие, 
___________ 
15 О внутреннем различии, которое тем не менее не внутренне или концептуально 
см.: Кант И. Пролегомены § 13 (оппозиция между innere Verschiedenheit и 
innerlich V). 
43 
полагаем, что приходим к заключению только о внешнем характере различия в 
повторении. При этом мы считаем, что любой внутренней "новизны" достаточно, 
чтобы отклонить нас от буквального смысла, что она согласуется только с 
приблизительным повторением, как сказали бы, по аналогии. Но это не так. Ведь мы 
еще не знаем, какова сущность повторения, что именно означает выражение 
"непонятийное различие", какова та природа внутреннего, которая может 
заключаться в ней. И наоборот, когда мы определяем различие как понятийное, мы 
думаем, что этого достаточно для определения понятия различия как такового. 
Однако и здесь у нас нет никакой идеи различия, никакого понятия и собственно 
различия. Возможно, что ошибкой философии различия от Аристотеля до Гегеля, 
включая Лейбница, было смешение понятия различия с различием просто понятийным, 
ограничение включением различия в понятие вообще. В действительности, пока 
различие включено в понятие вообще, отсутствует особая Идея различия, остается 
лишь стихия некого различия, уже опосредованного представлением . Тогда перед 
нами встают два вопроса: каково понятие различия, не сводимые к простому 
концептуальному различию, но требующее собственной Идеи как особенности в Идее? 
С другой стороны, какова сущность повторения, не сводимая к неконцептуальному 
различию, несовпадающая с видимым характером объектов, представленных одним 
понятием, но, в свою очередь, свидетельствующая об особенности как силе Идеи? 
Встреча двух понятий — различия и повторения — не может быть представлена в 
самом начале, она должна появиться благодаря интерференциям и пересечениям этих 
двух линий, одна из которых касается сущности повторения, а другая — идеи 
различия. 



Глава первая 
Различие само по себе 
Неразличимость имеет две стороны: недифференцированную пропасть, черное небытие, 
неопределенное животное, в котором все растворено, но также и белое небытие, 
вновь ставшую спокойной поверхность, где плавают не связанные между собой 
определения в виде разрозненных членов, подобные голове без шеи, руке без плеча, 
глазам без лба. Неопределенное совершенно безразлично, а также — плавающие 
определения по отношению друг к другу. Не является ли различие неким связующим 
звеном между двумя этими крайностями? Или не является ли оно единственной 
крайностью, единственным моментом присутствия и точности? Различие — состояние, 
в котором можно говорить об Определении. Различие "между" двумя вещами лишь 
эмпирическое, и соответствующие определения будут внешними. Вообразим вместо 
в