го рода власть, решающая задачи изнутри, подобное творение, запуск, 
возвращающие нас к породе богов, все же не присущи нам. Сами боги подчиняются 
Ананке, то есть божественной случайности. Переживаемые нами императивы или 
вопросы не исходят из Я, даже не слышащего их. Императивы идут от бытия, любой 
вопрос онтологичен, выдает в задаче то, "что есть". Онтология — это рискованное 
дело: хаосмос, из которого возникает космос. Если императивы Бытия и связаны с 
Я, то с треснувшим Я, чью трещину они каждый раз перемещают и воссоздают в 
соответствии с велениями времени. Итак, императивы действительно формируют 
cogitanda чистого мышления, дифференциалы мьшшения, одновременно то, что 
немыслимо, но должно, обязано быть мыслимым с точки зрения трансцендентного 
применения. А вопросы — чистые мысли cogitanda. Таким образом, императивы в 
форме вопросов означают мое глубочайшее бессилие, но также и ту точку, о которой 
постоянно говорит Морис Бланшо: исходную точку алеаторики, слепую, безглавую, 
немую, обозначающую "невозможность мыслить, являющуюся мышлением", вырастающую в 
произведении в задачу; точку, в которой "безвластие" оборачиватся властью. Вовсе 
не отсылая к cogito как предположению сознания, императивы адресованы 
треснувшему Я как бессознательному в мышлении. Ведь Я обладает правом 
бессознательного, без которого не мыслило бы, особенно не мыслило бы чистое 
cogitandum. В противоположность тому, что выдвинуто банальными предположениями 
сознания, мышление мыслит лишь исходя из бессознательного, и мыслит это 
бессознательное в трансцендентном применении. Так же и вытекающие из императивов 
Идеи, далеко не являясь свойствами или атрибутами мыслящей субстанции, лишь 
входят и выходят через эту трещину Я, вследствие чего во мне всегда мыслит 
другой, который также должен быть мыслим. В мышлении первично похищение. 
Конечно, бессилие может оставаться бессилием, но в одиночестве его можно 
возвысить до высшей власти. Именно это имел в виду Ницше под волей к власти: 
_____________ 
15 Сошлемся, например, на роман Филиппа Соллерса Драма (Р., 1965). Девизом этого 
романа является формулировка Лейбница: "Если, например, предположить, что некто 
ставит на бумаге множество точек по воле случая... я говорю, что можно выявить 
постоянную и целостную, подчиняющуюся определенному правилу геометрическую 
линию, которая пройдет через все точки...." Начало книги в целом построено на 
двух формулировках: "Задача..." и "Нерешенная..." Вырисовываются ряды, 
соотносящиеся с единичными точками тела повествователя, тела идеального, "скорее 
мыслимого, чем ощутимого". О "слепом пятне" как исходной точке произведения см. 
выступления Филиппа Соллерса и Жан-Пьера Фая в Debat sur le roman. Tel Quel, 
1964, N 17). 
245 
императивное превращение, чьим объектом является само бессилие (если хочешь, 
будь трусливым, ленивым, послушным! Но только...) — дело случая, способное 
утвердить случайность в целом; посещающие нас в знойные или ледяные часы 
вопросы; императивы, обрекающие нас на поставленные ими задачи. Ведь "в глубине 
разума есть что-то несводимое: монолитная глыба Фатума, решения, уже принятого в 
связи со всеми задачами в их соизмерении и соотношении с нами; и, одновременно, 
наше право доступа к некоторым задачам, подобное клейму, выжженному на наших 
именах раскаленным железом"16. 
* * * 
Но как разочаровывает ответ. Мы спрашивали, каково происхождение Идей, откуда 
берутся задачи; а ссылаемся на игру в кости, императивы и вопросы случайности 
вместо аподиктического принципа; случайную точку, где все рушится, вместо 
прочного фундамента. Мы противопоставляем случайность произволу в той мере, в 
какой она утверждена, утверждена императивно, особым способом — путем вопроса; 
но мы измеряем самое это утверждение исходя из резонанса проблематичных 
элементов как результатов рискованного предприятия. Каков же круг, по которому 
мы движемся, если не можем говорить о происхождении иначе? Мы выделили четыре 
инстанции: императивные, онтологические вопросы; диалектические задачи или 
вытекающие из них темы; символические поля решаемости, где эти задачи находят 
"научное" выражение в зависимости от условий; решения, которые они получают в 
этих полях, воплощаясь в актуальность случаев. Но каковы же изначально эти 
огненные императивы, вопросы, являющиеся мировыми началами? Дело в том, что 
любая вещь начинается с вопроса, но нельзя сказать, что начинается сам вопрос. 
Может ли быть у вопроса и выражаемого им императива иное происхождение, чем 
повторение? Великие авторы нашей эпохи обратились к глубинному соотношению 
вопроса и повторения (Хайдеггер, Бланшо). Но не потому, что достаточно повторять 
один и тот же неизменный вопрос, даже если это Что такое бытие? Таковы 
провалившиеся рискованные дела, вписывающиеся в одни и те же гипотезы 
(представляющие предположения сознания или мнения обыденного сознания) и более 
менее приближающиеся к все тому же аподиктическому принципу (представляющие 
решимость выиграть). Таковы плохие игроки, повторяющие лишь потому, что 
разбивают 
__________ 
16 Nietzsche F. Werke. Musarion-Ausgabe. XVI. P. 35. 246 
случайность на несколько шагов. Напротив, удачное рискованное дело единовременно 
утверждает случайность в целом; в этом и заключена сущность того, что называют 
вопросом. Между тем существует много рискованных дел, дело случая повторяется. 
Но каждое единовременно владеет случаем, и вместо обладания различием, 
различными сочетаниями как результатами Одинакового, приходит к одинаковому или 
повторению как итогу Различия. В этом смысле повторение, неотделимое от вопроса, 
является источником "озадаченности" Идей. Сама дифференциальность Идеи 
неотделима от процесса повторения, определяющего игру случая. Счет связан с 
итерацией, задачи содержат повторение, воспроизводящее повторение вопросов или 
тех императивов, из которых они вытекают. Но это опять же не обычное повторение. 
Обычное — это продолжение, континуальность, протяженность времени, 
вытягивающегося в длительность: это голое повторение (оно может быть 
дисконтинуальным, но в своей основе остается повторением одного и того же). Но 
что продолжается таким образом? Особенное, пока не натолкнется на другое 
особенное. Напротив, взаимоповторяемость особенностей, их конденсация как в 
одной задаче или Идее, так и от задачи к задаче, от Идеи к Идее, определяет 
невероятную силу повторения: одетое повторение глубже голого. Повторение — это 
запуск особенностей, вызывающий эхо, резонанс, побуждающий особенности 
дублировать друг друга, каждое созвездие — перераспределять другое. На уровне 
задач это означает, что одетое повторение глубже, а на уровне вытекающих из них 
вопросов — что повторение является результатом различия. 
Хайдеггер убедительно показывает, как развивается повторение благодаря связи 
задачи с повторением: "Под повторением основной проблемы мы понимаем открытие 
его изначальных, доселе сокрытых возможностей, через разработку которых она 
преобразуется и только так сохраняется в своем проблемном содержании. Сохранить 
проблему — значит удержать ее свободной и действенной в тех внутренних силах, 
которые в основе ее сущности делают ее возможной как проблему. (Подчеркнуто Ж. 
Д.). Повторение возможного вовсе не значит подхватывание того, что "расхоже"... 
Возможное в этом значении как раз препятствует настоящему повторению, а тем 
самым — и вообще отношению к истории, (исходя из того, как определяется 
найденное, следует решить), как далеко распространяется определяющее все 
повторение понимания возможного, и соразмерно ли оно поторяемому"17. Что же 
представляет собой возможное внутри задачи, противостоящее возмож- 
___________ 
17 Хайдеггер М. Кант «проблема метафизики. Перев. О. В. Никифорова. М., 1997. С. 
119. 
247 
ностям или предположениям сознания, общепринятым мнениям, лежащим в основе 
гипотез? Ничто иное как потенциальность Идеи, ее детерминируемую виртуальность. 
В этом смысле Хайдеггер — ницшеанец. О чем говорит вечное возвращение 
повторения, как ни о воле к власти, о мире воли к власти, его императивах и игре 
случая, о задачах, вытекающих из броска? Повторение в вечном возвращении никогда 
не означает наследования, увековечивания, продолжения и даже дисконтинуального 
возвращения чего-то, что было бы по крайней мере способно продлить себя в 
частичном цикле (тождество, Я, Мыслящий субъект), но, напротив,—возвращение к 
доиндивидуальным особенностям, предполагающее прежде всего разрушение 
предшествующего тождества ради постижения повторения в качестве такового. Любое 
происхождение — это особенность, всякая особенность — начало на горизонтальной 
линии, линии обычных точек, где она продолжается, как в репродукциях или копиях, 
являющихся моментами голого повторения. Но это и возобновление на вертикальной 
линии, конденсирующей особенности, порождающей иное повторение, —линии 
утверждения случайности. Если "сущее" — прежде всего различие и начало, само 
бытие — повторение, возобновление бытующего. Повторение — это "наделенность" 
состояния, удостоверяющего императивы бытия. Такова вечная двусмысленность 
понятия начала, а также причина нашего прежнего разочарования: происхождением 
наделяют в мире, оспаривающем как оригинал, так и копию; происхождение 
закладывает фундамент в мире, уже ввергнутом во всеобщий крах. 
В результате — последнее следствие, касающееся статуса отрицания. Существует 
небытие, но нет отрицательного или отрицания. Есть небытие, являющееся бытием 
вовсе не негативного, но проблематичного. Символом такого (не)бытия, ?-бьггия 
является 0/0. Ноль означает здесь лишь различие и его повторение. В так 
называемом эксплитивном НЕ, с таким трудом интерпретируемом грамматистами, как 
раз и встречается подобное (не)бытие, соответствующее форме проблемного поля, 
хотя модальности предложения стремятся отождествить его с негативным небытием: 
эксплитивное НЕ всегда появляется в предложении в соотношении с вопросами, 
развернутыми в задачу, в качестве свидетеля грамматической инстанции, 
находящейся вне предложения. Негативное — это иллюзия: это лишь тень задач. Мы 
видели, как задача с необходимостью обрастала возможными предположениями, 
соответствующими случаям решений; тогда, вместо того, чтобы постигаться в 
качестве задачи, она предстает лишь как гипотеза, ряд гипотез. Каждая из этих 
гипотез как предположение сознания 
248 
окаймлена двойным отрицанием: есть ли Единое, нет ли Единого... хорошая погода 
или плохая... Отрицательное — иллюзия, потому что форма отрицания возникает 
вместе с предположениями, выражающими задачу, от которой зависят, обязательно 
искажая ее, скрывая ее подлинную структуру. Как только задача превращается в 
гипотезу, оказываеся, что каждое гипотетическое утверждение продублировано 
отрицанием, представляющим отныне то состояние задачи, которое выдает ее тень. 
Нет Идеи негативного, как нет в природе и гипотезы, хотя природа и действует, 
прибегая к задаче. Поэтому совершенно неважно, понимается ли негативное как 
логическое ограничение или реальное противопоставление. Обратимся к большим 
негативным понятиям: множественное в соотношении с Единым, беспорядок — с 
порядком, небытие — с бытием; безразлично, интерпретировать ли их как границу 
деградации либо как антитезис тезиса. Процесс будет обоснован то аналитической 
субстанцией Бога, то синтетической формой Мыслящего субъекта, не более. Но Бог 
или мыслящий субъект, это одно и то же. В обоих случаях остаешься в 
гипотетической стихии простого понятия, с которым сопрягаются то бесконечное 
ступени тождественного представления, то бесконечная оппозиция двух 
противоположных представлений. Таким образом, критика негативного 
неокончательна, поскольку ссылается на право первоначального понятия (Единое, 
порядок, бытие) или сводится к переводу оппозиции в ограничение. Критика 
негативного эффективна, лишь когда выступает против неразличимости оппозиции и 
ограничения, опровергая тем самым то гипотетическое концептуальное начало, 
которое с необходимостью сохраняет то или другое и даже одно в другом. Короче, 
критика негативного должна проводиться исходя из Идеи, дифференцированного и 
проблематичного идейного начала. Именно понятие множественности одновременно 
направлено против Единого и множественного, ограничения Единого множественным и 
противопоставления множественного Единому. А многообразие выступает одновременно 
против порядка и беспорядка, это (не)бытие, ?-бытие, направленное одновременно 
против бьггия и небытия. Сообщничество негативного и гипотетического должно быть 
повсюду разорвано в пользу более глубокой связи проблематичного с различием. 
Действительно, Идея состоит из полностью определяющихся этими отношениями 
взаимосвязей различных начал, вовсе не обремененных каким-либо негативным 
термином или негативной связью. Какими грубыми кажутся внутренние оппозиции, 
конфликты, противоречия концепта с их тяжеловесностью, грубой приблизительной 
мерой по сравнению с тонкими дифференцированными механизмами, характеризующими 
Идею как легкую. Для обозначения такого статуса множественной 
249 
Идеи или прочности проблематичного мы должны воспользоваться словом 
позитивность. И мы должны каждый раз прослеживать, каким образом такое 
совершенно позитивное (не)бытие склоняется к негативному небытию и стремится 
слиться со своей тенью, но полностью искажается ею в пользу иллюзии сознания. 
Возьмем пример лингвистической Идеи, на который сегодня так часто ссылаются. 
Лингвистическая Идея, как она определяется фонологией, несомненно, обладает 
всеми свойствами структуры: наличие дифференцированных элементов, называемых 
фонемами, вычлененных из непрерывного звукового потока; существование 
дифференцированных отношений (отличительных черт), полностью взаимоопределяющих 
эти элементы; ценность особых моментов, взятых на себя фонемами в таком 
определении (существенные особенности); характер множественности языковой 
системы подобного состава — проблематичный, объективно представляющий ту 
совокупность задач, которую язык ставит перед собой и разрешает в учреждении 
значений; бессознательный, не актуальный, виртуальный характер элементов и 
связей, их двойное состояние трансценденции и имманентности по отношению к 
актуально артикулируемым звукам; двойная актуализация дифференцированных 
элементов, двойное воплощение дифференцированных связей одновременно в различных 
языках и различных значимых частях одного языка (дифференциация), так как каждый 
язык воплощает некоторое многообразие связей и некоторые особые моменты; 
дополнительность смысла и структуры, генезиса и структуры в качестве пассивного 
генезиса, выявляемого подобной актуализацией. Но несмотря на все эти аспекты, 
определяющие совершенно позитивную множественность, постоянно получается так, 
что лингвисты пользуются негативными терминами, отождествляя дифференцированные 
отношения между фонемами с отношениями противопоставления. Быть может, скажут, 
что это просто вопрос условной терминологии, а "оппозиция" применяется для 
корреляции. Действительно, у фонологов понятие оппозиции предстает особенно 
плюралистичным, относительным, так как каждая фонема с разных точек зрения 
находится во множестве различных оппозиций по отношению к другим фонемам. 
Например, в классификации Трубецкого оппозиция настолько расчленена, 
распределена в сосуществующем множестве отношений, что она уже существует не 
столько как оппозиция, сколько как дифференцированный сложный или 
рассогласованный механизм. Гегельянец не признал бы в нем свое дитя, то есть 
единообразие большого противоречия. Тем не менее, здесь мы подходим к основному 
моменту: в фонологии, как и в других случаях, областях и Идеях, необходимо 
выяснить, можно ли ограничиться плюрализацией оппозиции или 
250 
сверхдетерминацией противоречия, их различного рода распределением, все также, 
несмотря ни на что, сохраняющим форму негативного. Плюрализм кажется нам более 
опасным и далеко заводящим мышлением: нельзя -раздробить, не переиначив. 
Открытие плюральности сосуществующих во всех областях оппозиций неотделимо от 
более глубокого открытия различия, выступающего против негативного и самой 
оппозиции как видимостей по отношению к проблемному полю позитивной 
множественности18. 
Вернемся же к лингвистической Идее: почему в то самое время, когда Соссюр 
открывает, что "в языке есть лишь различия", он добавляет, что эти различия 
"лишены позитивных целей", "вечно негативны"? Почему Трубецкой как на священном 
принципе настаивает на том, что определяющая для языка "идея различия" 
"предполагает идею оппозиции"? Все свидетельствует об обратном. Не является ли 
это способом вернуть точку зрения сознания и современной репрезентации к тому, 
что должно было бы быть трансцендентным исследованием Идеи лингвистического 
бессознательного, то есть высшего применения речи по отношению к нулевому 
градусу языка? Когда, применяя категорию оппозиции, мы интерпретируем различия в 
качестве негативных, не становимся ли мы тем самым на сторону того, кто слушает, 
но плохо расслышал, колеблется между многими актуальными версиями, пытается 
"разобраться" в них, учреждая оппозиции исключительно со стороны языка, а не 
того, кто говорит и придает смысл? Не предаем ли мы тем самым природу языковой 
игры, то есть смысл ее комбинаторики, императивов или лингвистических игр 
случая, которые, подобно крикам Арто, могут быть восприняты лишь тем, кто 
____________ 
18 Никто не пошел дальше Габриэля Тарда в классификации многообразных оппозиции, 
приложимых к любой области: формально, статические (симметрия) или динамические 
оппозиции; последовательные (ритм) или одновременные динамические оппозиции; 
линейные (полярные) или расходящиеся симультанные оппозиции. Материально, 
качественные или количественные серийные оппозиции; количественность уровня или 
силы. См.: Tarde G. L'opposition universelle. P., 1897. 
По нашему мнению, Тард оказался единственным, кто выявил последствия такой 
классификации: оппозиция, далеко не будучи автономной, вовсе не являясь 
максимумом различий, есть минимальное повторение по отношению к самому различию. 
Отсюда место различия как реальности множественного виртуального поля и 
определение микропроцессов во всех сферах, так как оппозиции являются лишь 
обобщенными результатами упрощенных и укрупненных процессов. О применении 
подобной точки зрения к языку и принципе микролингвистики см.: Тард Г. 
Социальные законы. СПб., 1906. Р. 150 и след. Представляется, что Жорж Гурвич во 
многих отношениях разделяет близкую к Тарду направленность в "Диалектике и 
Социологии" (1962). Нельзя плюрализовать оппозицию, не выйдя из ее сферы, чтобы 
войти в пещеры различия, где звучит чистая позитивность, а оппозиция 
отбрасывается, как темный провал, видимый лишь снаружи. 
251 
говорит, пользуясь трансцендентной практикой? Короче, мы считаем перевод 
различия в оппозицию вопросом именно сущности языка и лингвистической Идеи, а не 
просто терминологии или условности. Когда различие прочитывается как оппозиция, 
его тем самым лишают собственной плотности, утверждающей его позитивность. 
Современной фонологии не достает измерения, препятствующего одноплановой игре с 
тенями. В каком-то смысле это то, о чем непрестанно говорил Гюстав Гийом всем 
своим творчеством, чье значение сегодня начинают осознавать. Ведь опозиция вовсе 
не осведомляет нас о том, что чему должно противостоять. Отбор фонем, обладающих 
в том или ином языке существенной ценностью, неотделим от морфем как элементов 
грамматических конструкций. Но морфемы, задействующие в своих интересах 
виртуальную систему языка, являются объектом постепенной детерминации путем 
"дифференцированных порогов", импликаций чисто логического времени, способного 
измерить генезис или актуализацию. Формальная взаимодетерминированос