им по отношению к смыслу: это как раз 
случай особых предположений, взятых в качестве примеров и произвольно изъятых из 
контекста15. Но как поверить при этом, что школьные примеры, детские и 
искусственные, могут обосновать образ мышления? Каждый раз, когда предположение 
возвращено в контекст живой мысли, оказывается, что его истинность измеряется 
именно смыслом; ложность же связана с воплощенной бессмыслицей. Мы всегда имеем 
ту часть истины, которую сами заслужили, в соответствии со смыслом того, что мы 
говорим. Смысл — это генезис или производство истинного, а истина — лишь 
эмпирический результат смысла. Во всех постулатах догма- 
____________ 
15 Отсюда позиция Рассела, который отдает предпочтение особым предположениям: 
см. его полемику с Карнапом в кн. Russell В. Signification et verite. Р., 
Flammarion. P. 360—367. 
192 
тического образа мы встречаем одно и то же смешение, состоящее в возвышении до 
трансцендентального, простой эмпирической фигуры ценой низведения до 
эмпирического истинных структур трансцендентального. 
Смысл — выраженное предположения, но что такое выраженное?. Оно не сводится ни к 
означаемому объекту, ни к состоянию, пережитому тем, кто себя выражает. Мы 
должны различить смысл и значение следующим образом: значение отсылает только к 
концепту и способу его соотношения с объектом, обусловленными в поле 
представления; смысл же подобен Идее, развивающейся в дорепрезентативных 
определениях. Не удивительно, что сказать, что не является смыслом, легче чем 
сказать, чем он является. Действительно, мы никогда не можем одновременно 
сформулировать предположение и его смысл, никогда не можем высказать смысл того, 
что мы говорим. С этой точки зрения смысл является подлинным loquendum, тем, что 
не может быть сказано при эмпирическом употреблении, хотя оно может быть лишь 
сказано при трансцендентном употреблении. Идея, пронизывающая все способности, 
тем не менее не сводится к смыслу. Дело в том, что она, в свою очередь, также 
бессмыслица; не составляет трудности согласовать этот двойной аспект, благодаря 
которому Идея состоит из структурных, не имеющих собственного смысла элементов, 
но сама составляет смысл всего, что производит (структура и генезис). Есть 
только одно слово, высказывающее и себя, и свой смысл, это как раз слова 
бессмыслица — абракса, снарк, блиттури. Если смысл необходимо является 
бессмыслицей при эмпирическом применении способностей, напротив, бессмыслица, 
столь частая в эмпирическом применении, является как бы секретом смысла для 
сознательного наблюдателя, все способности которого направлены на 
трансцендентный предел. Как это по-разному признавали многие авторы (Флобер или 
Льюис Кэрролл), механизм бессмыслицы — высшая цель смысла, также как механизм 
глупости — высшая цель мышления. Если верно, что мы не высказываем смысл того, 
что говорим, мы, по крайней мере, можем воспринимать смысл,- то есть выраженное 
одного предложения, как означаемое Другого предложения, смысл которого мы в свою 
очередь не высказываем, и так до бесконечности. Подобно этому каждое 
предположение сознания, названное "именем", оказывается вовлеченным в 
неопределенную номинальную регрессию, так как каждое имя отсылает к другому, 
означающему смысл предыдущего. Бессилие эмпирического сознания подобно здесь 
"энной" силе языка и его трансцендентному повторению, бесконечной возможности 
говорить словами или говорить о словах. Как бы то ни было, мышление выдает 
догматический образ и постулат предположений, 
193 
согласно которому философия якобы находит свое начало в первом предположении 
сознания, в Cogito. Но, возможно, Cogito — имя, не имеющее смысла и другого 
объекта, кроме неопределенной регрессии как силы представления (я мыслю, что я 
мыслю, что я мыслю...). Любое предположение сознания включает бессознательное 
чистого мышления, образующее сферу смысла, в которой регрессируешь до 
бесконечности. 
Итак, первый парадокс смысла — парадокс размножения делением, при котором 
выраженное "имени" — означаемое другого имени, удваивающего первое. Этого 
парадокса можно, конечно, избежать, но лишь впадая в другой: на этот раз мы 
приостанавливаем предположение, останавливаем его, чтобы извлечь двойника, 
удерживающего лишь его мысленное, имманентное заданное содержание. Присущее 
языку парадоксальное повторение тогда состоит уже не в удвоении, а в раздвоении, 
не в ускорении, а в приостановке. Двойник предположения кажется нам отличным 
одновременно от самого предположения, от того, кто его формулирует и от объекта, 
к которому оно относится. Он отличается от субъекта и объекта, потому что не 
существует вне предположения, выражающего его. Он отличается от самого 
предположения, так как относится к объекту как его логический атрибут, его 
"высказываемое" или "выражаемое". Это комплексная тема предположения и тем самым 
— первый термин познания. Чтобы отличить его одновременно от объекта (например, 
Бог, небо) и предположения (Бог есть, небо голубое) его высказывают в 
неопределенной или причастной форме: Бог-бытие, бытующий Бог, бытующая синева 
неба. Этот комплекс — мысленное событие. Это объективная целостность, о которой 
даже нельзя сказать, что она существует в себе; она упорствует, остается, 
обладая квази-бьггием, вне-бытием, минимумом бытия, присущего реальным объектам 
— возможным и даже невозможным. Но тут мы попадаем в очаг вторичных трудностей. 
Ибо как избежать того, что противоречивые предположения имеют одинаковый смысл, 
поскольку утверждение и отрицание являются только предположительными модусами? 
Как избежать того, что невозможный — противоречивый в себе объект имеет смысл, 
хотя и не имеет "значения" (квадратура круга)? И еще — как примирить 
скоротечность объекта и вечность его смысла? Как, наконец, избежать игры зеркал: 
предположение должно быть верным, потому что верно его выражающее, но выражающее 
верно только тогда, когда само предположение верно? У всех этих сложностей общее 
происхождение; выделяя двойник предположения, упоминули лишь призрак. 
Определенный таким образом смысл — лишь туман, клубящийся на границе вещей и 
слов. Смысл здесь появляется в результате одного из мощнейших 
194 
логических усилий, но как непродуктивный, как бестелесный, как бесплодный, 
лишенный порождающей способности16. Льюис Кэрролл превратил эти парадоксы в 
волшебную сказку; парадокс нейтрализующего раздвоения находит воплощение в 
улыбке без кота, а парадокс умножения дублирования — в образе кавалера, который 
все время дает новое название песне; между этими крайностями — все вторичные 
парадоксы, воплощающиеся в приключениях Алисы. 
Выиграем ли мы что-нибудь, выражая смысл в вопросительной, а не инфинитивной или 
причастной форме, ("есть-ли Бог? вместо бытия Бога или бытования Бога)? На 
первый взгляд, выигрыш маловат. Но он мал потому, что вопрос всегда скопирован с 
даваемых, вероятных или возможных ответов. Он сам — нейтрализованный двойник 
предположения, полагаемого предсуществующим, которое может или должно служить 
ответом. Оператор пускает в ход все свое искусство, строя вопросы соответственно 
ответам, которые желает вызвать, то есть предположениям, в которых он хочет нас 
убедить. Даже если мы не знаем ответа, мы ставим вопроса, полагая, что ответ уже 
дан, что он по праву предсуществовал в другом сознании. Вот почему вопрос по 
своей этимологии всегда задается в пределах сообщества: вопрошание включает не 
только обыденное сознание, но и здравый смысл, распределение знания и данного 
относительно эмпирических сознаний, их положений, точек зрения, функции и 
компетенции таким образом, что одно сознание предположительно уже знает то, о 
чем другому неизвестно (который час? — у вас есть наручные часы или вы 
находитесь рядом с настенными часами. — Когда родился Цезарь? — вы ведь знаете 
римскую историю ...). Несмотря на это несовершенство, вопросительная форма имеет 
и преимущество: предлагается рассматривать соответствующее предположение как 
ответ, она открывает нам новые пути. Предположение, задуманное как ответ — 
всегда частный случай решения, рассматриваемого абстрактно, отдельно от высшего 
синтеза, который соотнес бы его вместе с другими случаями с проблемой как 
таковой. Итак, вопрос, в свою очередь, выражает способ расчленения, 
тиражирования проблемы ее передачи в опыте и сознании, в 
______________ 
16 См. превосходную книгу Юбера Эли (Elie H. Le complexe significabile. P., 
1936), показывающую значение и парадоксы теории смысла, которая развивалась в 
XIV веке в школе Оккама (Григорий де Римини, Никола д'0трекура), а также 
обратившимся к ней Мейнонгом. — Бесплодность, неэффективность таким образом 
понятого смысла снова возникает у Гуссерля пишущего: "Слой выражения 
непродуктивен. Или, если угодно, его производительность, его ноэматическое 
действие иссякает в выраженном и в форме концептуального, вводимого этой 
функцией." Husseri Е. Idees directrices pour ипе phenomenologie, 
P..N.R.F.P.421). 
195 
соответствии с воспринимаемыми как различные случаями решения. Хотя вопрос 
предлагает нам недостаточную идею, он позволяет предчувствовать то, что 
разделяет. 
Смысл заключен в самой проблеме. Смысл формируется в комплексной теме, но она — 
совокупность задач и вопросов, относительно которых предположения служат 
элементами ответа и случаев решения. Вместе с тем это определение требует 
избавления от иллюзии, свойственной догматическому образу мышления; нужно 
перестать копировать задачи и вопросы с соответствующих предположений, служащих 
или способных служить ответами. Нам известен агент иллюзии: это вопрос, дробящий 
в пределах сообщества задачи и вопросы и переформирующий их в соответствии с 
предположениями эмпирического обыденного сознания, то есть с правдоподобием 
простого doxa. Тем самым оказывается скомпрометированной великая логическая 
мечта вычисления задач или комбинаторики. Считалось, что задача, вопрос были 
только нейтрализацией соответствующего предположения. Как, следовательно, не 
поверить тому, что тема или смысл — всего лишь неэффективный двойник, 
скопированный с предполагаемого им типа предположения или даже предположительно 
общего элемента любого предположения (указующий тезис)? Не видя того, что смысл 
или задача внепредположительны, сущностно отличаются от всякого предположения, 
упускают главное — генезис акта мышления, применение способностей. Диалектика — 
искусство задач и вопросов, комбинаторика, вычисление задач как таковых. Но 
диалектика теряет свойственную ей власть и тогда начинается история ее 
длительного извращения, вынуждающая ее пасть перед силой негативного — когда 
довольствуются копированием задач с предположений. Аристотель пишет: "...если 
говорят: «Разве двуногое существо, живущее на суше, не есть определение 
человека?» или «Разве живое существо не есть род для человека?», то получается 
положение. Если же спрашивают: «Есть ли двуногое существо, живущее на суше, 
определение человека или нет?» или «Есть ли живое существо род (для человека) 
или нет?», то получается проблема. И равным образом в остальных случаях. Стало 
быть, естественно, что положений столько, сколько проблем, ибо, меняя способ 
выражения, ты каждому положению можешь придать вид проблемы". (Вплоть до 
современных логиков можно проследить эту длящуюся иллюзию. Вычисление задач 
предстает как внематематическое; это верно, поскольку оно главным образом 
логическое, то есть диалектическое; но оно выведено из простого вычисления 
предположений — копий, калек тех же предположений)17. 
____________ 
17 См.: Аристотель. Соч. в четырех томах. М., 1978. Т. 2. С. 352. Та же иллюзия 
продолжается в современной логике: вычисление задач, так как оно, в частности, 
определено Колмогоровым, все еще скопировано с вычисления "изоморфных им" 
предположении. (См. Destouches-Fevrier P. Rapports entre le calcul des problemes 
el le calcul des propositions // Comptes rendus des seances de Г Academic des 
Sciences, avril 1945). Мы увидим, что замысел "математики без отрицания", как у 
Г. Ф. К. Грисса (G. F. С. Oriss), ограничен лишь ложной концепцией категории 
задачи. 
Лейбниц, напротив, предчувствует изменчивое, но глубокое различие между 
проблемами или темами и предположениями. "Можно даже сказать, что существуют 
темы, представляющие нечто среднее между идеей и предложением. Таковы вопросы, 
из которых некоторые требуют в качестве ответа только «да» или «нет»; такие 
вопросы ближе всего к предложению. Но есть также вопросы в которых спрашивается 
об обстоятельствах дела и так далее. И которые требуют больших дополнений для 
превращения их в предложения". (Ноше опыты о человеческом разуме. Кн. IV. Гл. I, 
§ 2) // Лейбниц Г. В. Перев. Т. С. Юшкевича. Соч. в четырех томах. Т. 2. С. 364. 

196 
Нас заставляют одновременно поверить, что задачи даны в готовом виде и что они 
исчезают в ответах или решениях; в этом двойном аспекте они уже могут быть 
только фантомами. Нас заставляют поверить, что активность мышления, а также 
истинное и ложное, относительно этой активности, начинаются лишь с поиска 
решений и касаются только решений. Возможно, что у этой веры то же 
происхождение, что и у других постулатов догматического образа: те же детские 
примеры, вырванные из контекста, произвольно превращенные в модели. Это 
инфантильный предрассудок, согласно которому учитель ставит задачу, а нашей 
задачей является ее решение; результат же задачи будет оцениваться как истинный 
или ложный всесильным авторитетом. Это и социальный предрассудок, очевидная 
заинтересованность в этом, чтобы мы оставались детьми; он постоянно побуждает 
нас решать задачи, поставленные извне; и утешает или развлекает нас, говоря, что 
мы победили, если смогли ответить: задача как препятствие, а отвечающий подобен 
Геркулесу. Таково происхождение гротескного образа культуры, который мы также 
обнаруживаем в тестах, распоряжениях правительства, газетных конкурсах (в 
которых каждому предлагается сделать выбор по своему вкусу, при условии, что 
этот вкус совпадает со вкусом всех). Будьте самими собой: подразумевается что 
мое — такое же, как у других. Как будто бы мы не остаемся рабами, пока 
располагаем самими задачами, участием в задачах, правом на задачи, управлением 
проблемами. Участь догматического образа мышления — социально реакционные 
детские психологические примеры (случай узнавания, случай ошибки, случай простых 
предположений, случай ответов и решений), чтобы превратить в предрассудок то, 
что должно быть самым высоким в мышлении, то есть генезис акта мышления и смысл 
истинного и ложного. Таков седьмой постулат, который присоединяется к другим: 
постулат ответов и решений, согласно которому истинное и ложное начинаются лишь 
с решений или характеризуют ответы. 
197 
Однако, когда в научном исследовании ложная задача оказалась "заданной", такой 
показательный скандал напоминает семьям, что задачи не возникают в готовом виде, 
но образуются и помещаются в присущие им символические поля; что классный журнал 
обязательно требует учителя — он неизбежно уязвим. Возникли педагогические 
попытки, предлагающие дать возможность учащимся, даже самым младшим, участвовать 
в выработке, разработке проблем и их постановке в качестве проблем. Более того, 
все некоторым образом "признают", что самое важное —это проблемы. Но 
недостаточно фактически признавать это, как будто проблема — это только 
временное и случайное побуждение, призванное исчезнуть с формированием знания и 
обязанное своей значимостью лишь неблагоприятным эмпирическим условиям, в 
которых оказался познающий субъект; следует, напротив, поднять это открытие до 
трансцендентального уровня и рассматривать проблемы не как "данные" (data) но 
как мысленные "объективности", обладающие самодостаточностью, включающие в свое 
символическое поле создающие и инвестирующие акты. Истинное и ложное, вовсе не 
касаясь решений, прежде всего затрагивают проблемы. Истинность решения всегда 
зависит от задачи, которой оно соответствует; а задача всегда имеет то решение, 
которого заслуживает в силу своей собственной истинности или ложности, то есть 
своего смысла. Именно это означают знаменитые формулировки типа "подлинно 
великие задачи ставятся, когда они уже решены" или "человечество ставит перед 
собой только те задачи, которые способно решить": не в том смысле, что 
практические или спекулятивные задачи подобны теням предсуществующих решений, 
но, напротив, потому что решение необходимо вытекает из всех условий, при 
которых задача определяется как таковая посредством тех терминов и средств, 
которыми располагают для ее постановки. Задача или смысл — это одновременно 
место первоначальной истины и генезиса истины производной. Понятия бессмыслицы, 
ложного смысла, противоречия смыслу должны быть отнесены к самим задачам (есть 
ложные задачи в силу их неопределенности, другие — в силу излишней 
определенности; глупость, наконец — это способность к постановке ложных проблем, 
свидетельствующая о неспособности понять и определить задачу как таковую). 
Философы и ученые мечтают перенести на задачи испытание истинного и ложного; 
таков предмет диалектики как высшего исчисления или комбинаторики. Но и здесь 
мечта эта действует лишь покаянно, пока эксплицитно не выявлены ее 
трансцендентальные следствия, и по праву сохраняется догматический образ 
мышления. 
Естественная иллюзия (состоящая в копировании задач с предположений), 
действительно, продолжается в иллюзии философской. 
198 
Признаются критические требования, стараются даже перенести испытания истинного 
и ложного в задачи; но при этом придерживаются того, что истинность проблемы 
заключается только в ее возможности обрести решение. Новая форма иллюзии, ее 
технический характер, связана.на этот раз с тем, что форму проблемы моделируют в 
соответствии с формой возможности предположений. Таков уже случай Аристотеля — 
Аристотель ставил перед диалектикой ее реальную единственно эффективную 
проблему; искусство задач и вопросов. В то время как Аналитика дает нам 
возможность разрешить уже поставленную проблему, или ответить на вопрос, а 
Диалектика должна показать, как правильно поставить вопрос. Аналитика изучает 
процесс, посредством которого силлогизм необходимо заключает, а Диалектика 
изобретает темы силлогизмов (которые Аристотель и назвал "проблемами") и 
порождает элементы силлогизма, касающиеся темы ("предположения"). Но, чтобы 
судить о проблеме Аристотель предлагает нам рассматривать "мнения, принятые 
всеми людьми или большинством из них, либо мудрецами", чтобы соотнести их с 
общими точками зрения (предсказуемыми) и таким образом образовать места, которые 
позволяют установить эти проблемы или отвергнуть их в ходе дискуссии. Общие 
места служат таким образом испытанием самого обыденного сознания; будет сочтена 
ложной любая проблема, соответствующее предположение которой содержит логический 
порок, касающийся случая, рода, свойства или определения. Если диалектика у 
Аристотеля предстает обесцененной, сведенной к простому правдоподобию мнений или 
доксе, то не потому, что он не понял ее основной задачи, а, наоборот потому, что 
он плохо представлял себе реализацию этой задачи. Находясь во власти 
естественной иллюзии, он копирует проблемы с предположений обыденного сознания; 
пребывая во власти философской иллюзии, он ставит истинность проблем в 
зависимость от общих мест, то есть от логической возможности обрести решение 
(предположения, сами указывающие на случаи возможных решений). 
Самое большое, что можно сказать — форма возможности в ходе истории философии 
менялась. Так, сторонники математических методов претендуют на противостояние 
диалектике: но при этом они сохраняют ее сущность, то есть идеал комбинаторики 
или вычисления задач. Но вместо того, чтобы прибегнуть к логической форме 
возможного, они выделяют другую