нчательного  покоя  в  потоке
последней вечной войны. Те, кто приходил после, были совсем иными.
Но  война  так  и  осталась войной. И, несмотря  на  то,  что  все
изменилось  и сделалось скрытым, единственным способом  обрести  в
ней  покой  по-прежнему остается достижение контроля над  Волей  -
абсолютная в полноте отрешенности победа внутри самого  себя.  Раз
будучи  достигнутым,  этот контроль не  должен  ослабевать  ни  на
мгновение.  Ни  во  время  бодрствования  -  достаточно,  впрочем,
условного - ни даже во сне. Так уж устроена жизнь на этой странной
планете.
  Но  что мог знать об этом четырехлетний мальчик, которым  я  был
тогда  -  тридцать  лет назад? Только то, что до  сих  пор  все  с
неизбежностью  заканчивалось смертью. Изменявшаяся  формула  этого
явления не особенно сильно отражалась на главном следствии: что-то
должно  было  еще раз начать все с самого начала.  Я  ощущал,  что
нынешнее  положение  - несколько иное. Ключ к управлению  потоками
времени  находится где-то в пределах досягаемости, и  выход  может
оказаться совершенно иным. Но каков будет алгоритм решающего шага,
и что произойдет с чем-то - общим для длинной цепи воплощений?
  В четыре годя я этого не знал.

  Неопределенная информация без входа и выхода - явственные и в то же время
смутные ощущения, неотступно сопровождающие тебя в туманной жизни,
где  - ах, да ведь это уже когда-то было, и все происходило именно
так,  помнишь?  -  иллюзорная  реальность  и  фантазии  причудливо
сплетаются  в  странный  сон детства. Сон, в  котором  отсутствуют
моменты пробуждения, а есть только переходы из одного сновидения в
другое.  В  большинстве случаев он затягивается на всю  жизнь.  Со
временем  из-за утраты чистоты иссякает сила, восприятие  лишается
остроты,  а  привычка  приучает  делать  определенные  выводы   из
чередования физиологических состояний.
  Однако так и остается неясным - где явь, где сновидение? И порою
кажется:  вот-вот  проснешься,  и  станешь  настоящим,  тем,   кто
существует  на  самом  деле и с улыбкой наблюдает  за  иллюзорными
коллизиями   пребывания   восприятия   в   призрачной   реальности
проявленного бытия.

  Я  лежал в кроватке и чувствовал, что я, который здесь - это еще
не   весь  я,  остальное  -  огромное  НЕЧТО  -  заполняет   собою
пространство комнаты, выходит за ее пределы, вибрирует  неуловимой
электрической дрожью и простирается куда-то очень-очень далеко,  и
об  этом "далеко" невозможно даже подумать. И все, что есть вокруг
- очевидное и неуловимое, явное и скрытое - находится внутри этого
НЕЧТО.  А  мое  здешнее "я" - только точка,  глаз,  которым  НЕЧТО
ckdhr  в мир своего повседневного сновидения, в то место, где  ОНО
творит  в  себе  вихрь  пустого пространства.  Сквозь  этот  вихрь
обретает  форму поток некоторой Силы - он создает из пространства-
времени  спирально свернутое округлое веретено световых волокон  -
человеческое существо - основу для клубка, свитого по закону  Воли
нитью бездонных сновидений.
  Подобные ощущения никогда не пугали меня. Даже то, что меня вроде бы и
нет  вовсе,  не  вызывало никаких эмоций.  Все  было  нормально  и
совершенно естественно. Я ничего не мог объяснить, я не чувствовал
необходимости  что-либо  кому бы то ни было  объяснять.  Я  просто
знал: создавая в себе точки концентрированного самоосознания - те,
что  воспринимают  себя и друг друга в виде существ  -  обитателей
мира проявленных плотных форм - НЕЧТО осознает какие-то ЕМУ одному
ведомые  аспекты  самого себя, отрешенно созерцая СВОЕ  отражение,
причудливо  преломленное  замысловатым  зеркалом  не   без   юмора
созданной ИМ в СЕБЕ зоны вечной войны в обители перманентного сна.

  За окнами детского сада было солнечно. В ленивой послеполуденной
тишине  методически  взвизгивала циркулярная пила  на  фабрике  за
забором.  Где-то прокричал петух.
  Еще  один  раз...  Если  бы кто-то знал,  как  мне  надоела  эта
планета...

     РЫБА ДХАРМА

     "Долг? Кто сказал, что дхарма - это долг? Никто никому ничего
                                                     не должен..."
                                                  Мастер Зы Фэн Чу

  Медленно  и  весьма неохотно я открывал глаза. Так  не  хотелось
расставаться  с  темнотой... В ней не было  ничего,  но  это  меня
почему-то  не смущало, поскольку там существовало что-то "другое",
заменявшее  собою  весь  мир...  Уют,  теплота?  Нет...   Полнота?
Пожалуй... Полнота абсолютной пустоты. Ну да - совсем пусто... Там
даже не нужно было ничего хотеть... Там просто нечего было хотеть.
  Но что-то все же заставило меня открыть глаза, и серый пятнистый
мир  навязчиво  вполз в мое восприятие, разрушив пустоту  рисунком
трещин на желтоватом потолке зала, наглым жужжанием люминесцентных
ламп и чьим-то напряженным свистящим шепотом:
  -    О, глядите, глаза открыл. Живой...
  Я  ощутил,  как  тяжело растеклось мое тело по  холодным  доскам
крашеного  пола,  и насколько невыносимо противно  возвращаться  в
этот  сон,  который тянется изо дня в день вот уже столько  долгих
лет, и в котором так много всего, что порою не знаешь, куда деться
от  возможностей и бесконечных вариантов, потому что выбрать  дано
всегда   только   один.   Один-единственный...   Выбор   неизменно
оказывается  верным, ибо так устроена эта реальность,  где  каждую
секунду  мы вновь и вновь придумываем самих себя... Но до чего  же
отвратителен  иногда  бывает  результат...  В  особенности,  когда
хочешь  сделать как лучше... Или так, чтобы все всех устраивало...
Ну, или чтобы в грязь лицом не ударить...
    Бред какой-то...
     Повсюду вокруг меня были ноги, я заметил, что вверху они  они
заканчивались туловищами, на которых виднелись головы  с  надетыми
m`  них масками озабоченных физиономий. Странная перспектива...  и
почему так болит бок? Нужно сделать вдох. А-а-а! Вот черт, это  же
надо!.. Если не дышать вовсе, то недолго и концы отдать... Но если
дышать  -  так  больно,  то, может быть, действительно,  лучше  не
дышать? Однако отчего же так больно дышать? Там где-то должна быть
печень...  Справа  внизу...  Боже, какая  огромная...  И  ветер...
Откуда  ветер?  Он входит сбоку - сквозь живот - и выходит  где-то
сзади... Я пощупал у себя под ребрами. Никакой дырки там не  было.
Ветер врывался в тело прямо сквозь кожу. Да и был он не воздушным,
а каким-то электрическим.
  -      Сядь!   -  услышал  я  голос  Альберта  Филимоновича,   и
автоматически повиновался.
  Перед  глазами  поплыли  радужные  круги,  и  я  вспомнил,   что
произошло.
     В  какое-то  мгновение спарринга я сделал  что-то  не  совсем
корректное  и  тут  же  увидел, как Альберт  Филимонович  медленно
взлетел  и,  пролетая  мимо  меня  куда-то  вправо,  едва  ощутимо
коснулся  пяткой  моего  тела  на  уровне  печени.  При  этом  мне
показалось,  что я прострелен навылет как минимум из  гранатомета.
Почти  одновременный удар-вертушка второй ногой по скуле  отправил
меня  в спасительную благостно пустую темноту, из которой я теперь
выкарабкался,  и  вот сижу, и, щурясь от безжалостного  трескучего
света,  тупо  гляжу на физиономию Василия, который  наклонился,  и
щупает мою щеку, и свистит, и бормочет удивленно:
  -     Вот  это да!.. Как же он теперь домой-то заявится с этаким
фингалом?
-    Фингал - ерунда... - проговорил голос Альберта Филимоновича.
- Вот печень он крепко подставил. Ну, ничего, сейчас залатаем... А
ну-ка, Вась, подвинься... Вставай!
        С  трудом  я поднялся на ноги. Ужасно болело под  ребрами,
дышать  я  почти совсем не мог, дрожали колени, и голова  была  до
отказа  забита  кофейной ватой. Я не мог  понять,  почему  вата  -
кофейная,  но  никакое  другое  определение  с  ее  качеством   не
ассоциировалось.
     Альберт  Филимонович встал рядом, держа правую  руку  ладонью
напротив  моей  печени, а левую - позади меня, там,  где  сквозной
поток  электрического ветра вырывался из тела.  Через  пару  минут
ветер стих, боль куда-то улетучилась, и я смог глубоко вдохнуть. В
голове   прояснилось,   стены  зала  из  серых   снова   сделались
пролетарско-голубыми. Ужасающей дыры в моем теле больше не было...
     Альберт  Филимонович  взял  меня  за  подбородок  и  принялся
изучать  нечто, бывшее на моем лице и ощущавшееся мною  как  тупая
давящая боль.
  -    Н-да, - сказал он. - Ну что ж, хорошо...
-    Чего хорошего? - спросил откуда-то из-за моей спины Васькин
голос. - Мать в обморок упадет, если его такого увидит...
-    Еще не привыкла? - поинтересовался Альберт Филимонович.
-    Так ведь разве привыкнешь?.. Мать все-таки... И потом, таких
крутых бланжей у нас еще не было... Чтобы за один раз - и на пол-
фэйса... Ну, вы даете!..
       Альберт Филимонович ничего не сказал. Пальцами правой руки он
пошевелил перед моим лицом - так, словно стягивал что-то в  точку.
Это движение отозвалось во мне дикой подкожной болью, от которой я
едва не взвыл. Нестерпимое жжение собралось в крохотной области на
самом  выступающем  месте скулы. Альберт Филимонович  коснулся  ее
jnmwhjnl   указательного  пальца  и  боль   выплеснулась   наружу,
оторвалась от моего тела и растаяла, забрызгав его руку  и  кимоно
темной кровью.
  -     Ну  вот,  -  произнес он. - И никаких  бланжей!  Маленькая
царапинка, через три дня заживет...
  Он внимательно осмотрел меня с ног до головы.
  -    Так, печень в порядке, синяк убрали... Пожалуй, все...
  Он   повернулся   и,  заставив  вздрогнуть  ребят,   остолбенело
наблюдавших за происходящим, громко сообщил:
  -    Конец тренировки. Можно идти в душ, а завтра и...
  И  тут  он  вдруг  замолчал, глядя внутрь меня долгим  изучающим
взглядом. Мы все знали этот взгляд - так смотреть умел только  наш
учитель. Он, казалось, рассматривал сквозь меня, как сквозь  лупу,
что-то  бесконечно удаленное, но являющееся, тем не менее,  частью
моего  существа. Или моей судьбы... По крайней мере, с  его  точки
зрения.   За  подобным  взглядом  неизменно  следовало  что-нибудь
неожиданное.   И   отнюдь  не  всегда  неожиданность   оказывалась
приятной.
    Все ждали, затаив дыхание.
     Когда  напряженно  затянувшееся молчание сделалось,  наконец,
невыносимым, Альберт Филимонович медленно и очень тихо произнес:
  -    Завтра ничего не будет... Завтра и послезавтра... В выходные
все свободны. Все, идите.
  Стоя  под  душем,  я  недоумевал.  Отменить  две  самые  длинные
тренировки...  И  самые важные - ведь он сам  говорил...  Странно.
Или... Или в выходные случится нечто из ряда вон выходящее...
     Видимо,  все  дело  в  этой истории с печенью  и  фингалом...
Похоже,  именно  мне  суждено  стать  главным  действующим   лицом
предстоящих событий.
     В  выходные  что-то  произойдет -  в  этом  я  уже  почти  не
сомневался.   Иначе  с  чего  бы это все  внутри  меня  сжалось  в
холодный  ком  от  некоторого не совсем  радостного  предчувствия?
Ощущения  подобного рода меня никогда не обманывали, ведь  недаром
же  двенадцать  лет прошло с того дня, когда я впервые  переступил
порог этого зала...

       Одевшись и затолкав мокрое от пота кимоно в сумку, я вышел из
раздевалки.  Все уже ушли, и вахтерша тетя Зоя с грохотом  заперла
за  мной  тяжелую  дверь  парадного  входа,  бурча  с  белорусским
акцентом,  что, мол, "ходют тут по ночам всякие караты и  еробики,
нет шоб дома в телевизир глядеть".
     На  улице было темно, сквозь прозрачный туман сеялся  дождик,
под  фонарем, поблескивая мокрым зонтиком, одиноко маячил  Альберт
Филимонович.
  -    Вы еще не ушли? - спросил я и ощутил  себя идиотом.
  Взяв  зонтик в левую руку, Альберт Филимонович жестом  предложил
мне  частично  укрыться по его сенью. Сперва я так  и  сделал,  но
потом  обнаружил, что с зонтика капает не так, как с неба -  капли
крупнее  и почему-то обязательно попадают мне за ворот. Я  вежливо
обошел учителя и пристроился справа.
      До  остановки  мы  молчали.  В  трамвае  я  не  выдержал   и
поинтересовался:
     -  Альберт  Филимонович,  а почему вы  отменили  субботнюю  и
bnqjpeqms~ тренировки?
     Видишь  ли,  Миша, сейчас ты находишься в состоянии,  которое
нам  необходимо  использовать. Такой шанс  предоставляется  только
один  раз  в  жизни, и мы просто обязаны его реализовать.  Поэтому
завтра  и  послезавтра  нам с тобой предстоит  одно  важное  дело,
которое  займет немало времени. И попасть на тренировки мне  никак
не  удастся.  Впрочем,  как и тебе... Что у  тебя  в  выходные  на
работе? Есть занятия?
  -     В субботу вечером я должен в бассейне со сборной института
работать... Хотя, я мог бы позвонить кому-нибудь из ребят,  выдать
задание  и сказать, чтобы тренировались самостоятельно. Я, правда,
прикидку   перед  Кубком  хотел  сделать,  но  это   можно   и   в
воскресенье...
В  понедельник,  -  поправил  он. - В  воскресенье  ты,  вероятнее
всего, тоже будешь занят.
      -  О'кей, - согласился я, - а о каком таком важном деле идет
речь?
  -    - Завтра утром мы с тобой - вдвоем - отправляемся на рыбную
ловлю, - торжественно объявил Альберт Филимонович.
-    Куда?!
-    На рыбную ловлю, - повторил он еще раз, и я понял, что не
ослышался.
-    И только ради этого вы отменили тренировки и требуете, чтобы
я не вышел на работу?!
-    Это - вопрос жизни и смерти, Миша. Вернее, смерти и истинного
бессмертия. Мы с тобой непременно должны попасть на рыбную ловлю.
-    Зачем?
-    Ну, рыбу, вероятно, ловить... А что тебя смущает?
        Я  знал, что Альберт Филимонович - большой шутник, поэтому
пропустил мимо ушей его пассаж о жизни, смерти и бессмертии. Он  -
мастер  делать подобные ничего не значащие заявления-ловушки,  так
что  это  меня  не  смущало. Меня вообще ничто не  смущало.  Кроме
одного - за двенадцать лет он ни разу даже не заикнулся ни о какой
рыбной  ловле.  Мы  все были уверены, что таких  растлевающих  дух
воина  вещей,  как  рыбалка,  пиво и преферанс,  в  его  жизни  не
существует. И потому мне стало изрядно не по себе.
  -    Я заскочу за тобой рано утром, - сказал он, когда я выходил
из трамвая.
-    Мне следует как-то приготовиться? - спросил я почти
обреченно.
-    Ну, разве что морально, - ответил он. - Остальное предоставь
мне. Да, и не забудь позвонить своим подводникам. Пускай немного
расслабятся. Могу себе представить, как они пашут, когда на
бортике бассейна над ними возвышается такая серьезная и
преисполненная сознания тренерского долга фигура, как ты...

       Засыпая, я все еще пребывал в некоторой растерянности. Однако
усталость  дала  себя  знать,  и я довольно  быстро  погрузился  в
глубокий  сон. Там что-то происходило, но запомнить мне ничего  не
удавалось, потом я откуда-то куда-то летел, потом упал и от  удара
проснулся. Мама трясла меня за плечо:
  -    Миша, вставай, уже утро. Там Альберт Филимонович пришел... С
удочками...
-    С какими удочками? - спросил я и тут же все вспомнил.
        Ну  да, рыбная ловля с Мастером... Состояние... Вот  черт,
спать охота... Бред какой-то. Впрочем, ему виднее.
     Я встал и, сонно потягиваясь, в одних трусах вышел в коридор.
Там  стоял Альберт Филимонович в военном ватнике поверх пятнистого
комбинезона  и  в  офицерских яловых сапогах. В  руках  он  держал
брезентовый  чехол, из которого торчали удочки, на голове  у  него
была  полковничья папаха без кокарды, за спиной -  странного  вида
рюкзак.
  -    А что это за рюкзак у вас такой? - неожиданно для самого себя
спросил я.
-    Это не рюкзак, это - военный гермомешок.
-    Военный?
-    Доброе утро, Миша.
-    Ага. А папаха - чего?..
-    Так ведь я же офицер! В душе... И потомственный к тому же
дворянин... И вообще - удобно. Тепло...
-    А-а... Понятно...
       Я направился в ванную, чтобы окончательно проснуться.
     Когда я вышел оттуда, в коридоре горел свет. Мне он показался
каким-то  слишком ярким и чересчур желтым. Прямо под лампой  стоял
Альберт  Филимонович  с  удочками.  На  лампе  почему-то  не  было
абажура.
  -     Ой, Альберт Филимонович! - сказал я. - Доброе утро! А  кто
снял абажур?
-    Собирайся скорее, - сказал он, - если мы опоздаем, вся рыба
проснется и уплывет...
       Я немного удивился, но оделся, и мы отправились в путь.
     На  улице было промозгло и пусто. Сквозь фиолетовую  мглу  по
рельсам мягко и как-то подозрительно бесшумно скользил трамвай.
     Двери открылись, и мы поднялись по ступенькам. В трамвае было
светло,  хотя лампочки горели явно не в полную силу. Людей  внутри
не оказалось, я подумал, что еще, видимо, очень рано.
  -    Который час? - поинтересовался я.
-    Рыба просыпается в семь, - сказал Альберт Филимонович.
-    Какая рыба? - спросил я.
-    Неважно, - ответил он, - главное то, что у нас еще есть шанс.

        Мы  вышли на конечной остановке. Вокруг был лес. Прямо  от
трамвая  начиналась  тропинка. Она  струилась  между  деревьями  и
терялась в сине-зеленой мгле. Альберт Филимонович шел впереди, я -
за  ним.  Вылинявшая  спина  его  военного  ватника  была  хорошим
ориентиром,  потому что слегка поблескивала в  темноте.  Это  было
похоже  на  мягкое  сверкание  свежевыпавшего  снега  под  пыльным
фонарем цвета хаки.
     Через пару километров лес вдруг неожиданно закончился,  и  мы
оказались    на   открытом   пространстве.   Альберт   Филимонович
остановился и, обведя удочками расстилавшийся перед нами  простор,
сообщил:
  -    Это, Миша, - заливные луга. Оболонью зовутся.
-    Постойте, постойте, Оболонь ведь - жилмассив. Там не луга, а
дома...
-    Только не сейчас... Нынче на Оболони - заливные луга.
-    Так это что, тропинка через лес привела  нас в прошлое? -
спросил я, и в груди у меня почему-то вдруг похолодело. Нет, я
полностью доверяю своему учителю, но такого поворота событий никак
не ожидал...
-    Она привела нас прямо на Оболонь, - коротко ответил он и
замолчал.
-    А метро? - попытался я хотя бы приблизительно определиться во
времени и пространстве, но он не отвечал, быстро, по-военному
уверенно шагая впереди меня по едва заметной среди сухой травы
тропке.
        Вокруг были черные пучки голых осенних кустов, там и здесь
тускло  поблескивали  озера и торчали  одинокие  деревья.  Я  едва
поспевал  за учителем и совсем уже выбился из сил, когда он  вдруг
остановился на берегу продолговатого неширокого озера.
  -    Здесь будем переходить, - заявил он.
-    Как?!
-    Ну как - вброд, разумеется...
        Необъяснимый, совершенно неадекватный страх сковал все мое
тело.  Желудок превратился в ледяной камень, и я почувствовал, как
к прямой кишке изнутри подступает нечто неостановимое.
  -    У вас туалетная бумага есть? - спросил я, почти плача.
-    Это сейчас пройдет, - сказал он, нужно только решиться и
войти в воду.
-    Но зачем?! - я был на грани истерики. - Ведь его можно
обойти!
-    Обойти можно, - согласился он, и я испытал несказанное
облегчение. - Но только не нам. Мы должны идти вброд.
       Я воспринял это как приговор. Внутри опять все сжалось. Мне
стало ясно, что даже расстегнуть штаны я уже не успеваю.
  -    В воду!!! - заорал он, страшно выпучив глаза, и я ринулся в
озеро.
  Отчаяние   захлестнуло  меня,  перед  глазами  поплыли  радужные
круги,  ледяная вода мгновенно заполнила кроссовки, ноги до  колен
одеревенели  от  судорог.  Однако,  к  моей  несказанной  радости,
роковое  ощущение  в  области прямой кишки вдруг  пропало.  Теплым
потоком  растворившись  внутри живота,  оно  ручейком  потекло  по
позвоночнику  куда-то  в  голову,  спустилось  вниз  по  груди   и
затейливым завитком выглянуло наружу сквозь пупок, почему-то так и
не  завершив свой путь по микрокосмической орбите моего доподлинно
физического тела.
     Приставив к моей спине чехол с удочками наподобие автоматного
ствола,  Альберт Филимонович шел сзади. Когда черная вода достигла
подбородка,  я  утратил всякое ощущение реальности.  Я  чувствовал
только  сковавший  тело  холод и помнил о жизне