здесь можно  только на себя. Поэтому, если тебя предал
прикинувшийся своим враг, твоя ошибка  заключается в том, что ты
вовремя не распознал его, а если тебя предал тот, кто  оказался
слаб, ты виноват в том, что пытался взвалить на плечи человека
груз,  который он не хотел или был не в силах нести... И в том, и
b другом случае  лучшее, что ты можешь для себя сделать - это
понять его, принять и простить...  И просто устранить из своей
жизни, предоставив ему возможность самому  разбираться со своей
совестью и по-возможности не ему причиняя вреда...
-    И не наказывать?
-    Предатель сам наказывает себя, делая то, что делает, и никто
никогда не  сумеет наказать его более жестоко... И вообще, кого-то
наказывать и кому-то  мстить - самые глупые и несуразные действия,
какие только может предпринимать  человек... В крайнем случае,
если в этом есть настоятельная необходимость,  можно ликвидировать
предателя, чтобы его обезвредить. И то лишь руководствуясь
отрешенным состраданием.
-    Состраданием?
-    Конечно... Нет ничего более трудного, чем предателю
перешагнуть через свое предательство, понять себя, принять таким,
как есть и простить... Ему гораздо легче себя убить... Если,
конечно, он не агент, который получит награду за свое квази-
предательство...
-    На войне... А в обычной жизни?
-    А чем обычная жизнь отличается от войны? Тем, что все как бы
скрыто и физическое тело человека остается жить, когда сам он
погибает в чем-то другом? Но иногда для Духа эта смерть
оказывается куда более разрушительной, чем физическая. И потом,
если такое происходит, физическая смерть - в результате
самоубийства, от болезни или от чего-нибудь еще - не заставляет
себя долго ждать...
-    Из чего возникает сострадание?
-    Сострадание - внутреннее состояние, сплав всех возможных
эмоций и чувств. Чтобы понять, принять и простить кого-то другого,
нужно самому уметь быть таким, как он...
-    Но что самое главное?
-    Чувство юмора и любовь... Улыбка - квинтэссенция чувства
юмора и любви... Уметь смеяться и прощать... Смеяться над собой и
прощать самого себя... Уметь оставить себя в покое и не капать на
мозги окружающим... Это, кстати, - единственное, что может сейчас
спасти Мастера Чу.
-    Спасти? От чего?
-    От самого себя, разумется.
-    Неужели он в опасности?
-    В опасности? Да нет, в общем не то, чтобы очень... Хотя, в
известной степени, все всегда - в опасности. Смерть уравнивает
шансы. Но, тем не менее, пока человек жив, у него остается
возможность...
-    Ты хочешь сказать, что у Мастера Чу еще есть шанс растянуть
свое осознание на всю бесконечность Вселенной?
-    Я уже сказал, что и для него в этой безбрежности найдется
дорога домой... Пока ты остаешься человеком, у тебя всегда есть
шанс.
-    Поэтому я должен был его остановить?
-    Да.
-    Было мгновение, когда я решил, что не смогу... Я уже утратил
всякую надежду.
-    И потому победил. Признайся, тебе ведь было все равно. Тебе
было наплевать на него и на все его расклады, ты думал не о нем, а
о себе. И с точки зрения Мастера Чу ты подложил ему крутую свинью.
-    А с твоей?
-    Неужели ты полагаешь, что смог бы это осилить, если бы я тебе
не подыграл? Откуда, думаешь, ты взял фразу, которая подорвала его
pexhlnqr| и заставила бросить взгляд назад? Ведь он впервые в
жизни позволил себе оглянуться в решающий момент... А это очень
много значит...
-    Но как можно победить, утратив всякую надежду?
-    Так ведь это всегда так... Сначала ты теряешь всякую надежду,
а потом все складывается как нельзя лучше.
-    Однако принято считать, что надежда умирает последней...
-    Идеология дичи, неспособной вырваться из плена собственных
шаблонов. Для нее за пределами надежды существует лишь неизбежная
смерть... В действительности же, только лишившись последней
надежды, ты делаешься по-настоящему свободным. Тебя ничто больше
не держит, тебе становится все равно, и ты получаешь, наконец,
возможность сосредоточиться на мыслях о том, что следует делать, а
не о том, что теперь будет... Дичь не умеет действовать, дичь
способна только питаться, размножаться и жалеть себя по каждому
поводу.
-    Но что делать, чтобы победить, утратив надежду?
-    Воспользоваться свободой и поступить иначе...
-    Поступить иначе по отношению к чему?
-    Не имеет значения. К чему угодно... К себе, например, это -
радикальнее всего... Главное - чтобы иначе... Надежда есть
следствие привычки - смертельной инерции сохранения состояния.
Пока ты на что-то надеешься, ты действуешь в жестких рамках
привычного шаблонного состояния сознания и энергетической
структуры. А это - неизбежность твоей собственной смерти... Лучше
убить надежду... Освобождение от нее делает человека текучим и
разрушает его стереотипы. Поэтому, когда умирает надежда, знай -
все еще только начинается. Именно в этот момент появляется
возможность реализовать свой самый главный шанс. Разве он не
говорил тебе, что действительно стоящие вещи мы совершаем только
тогда, когда нам становится все равно?..
-    Говорил... А что теперь будет с ним самим?
-    Может быть, он догадается еще раз задуматься о любви и
вспомнить для себя все то, что говорил тебе. Мы не дали ему
безвозвратно сорваться в пропасть никчемной возвышенности, и,
возможно, в какой-то миг ему станет по-настоящему все равно. И он
сможет, наконец, избавиться от последнего кумира - от серьезного
отношения к величию того Пути, по которому он, как ему кажется,
идет... Ведь на самом деле никакого Пути нет и не может быть.
Говоря о Пути, о продвижении вперед или назад, вверх или вниз,
должно отдавать себе отчет в фигуральности подобных выражений. Ибо
существуют лишь невежество и знание, и мост через пропасть, их
разделяющую, есть искусство осознания - то, что рассеивает тьму и
образует Путь... Осознать то, что мы изначально знаем и всеми
силами стараемся забыть - вот и весь фокус...
-    Я и раньше слышал об ультимативной ловушке серьезного
отношения к Пути. От Фигнера...
-    Во сне...
-    Точно - во сне...
-    Но разве мог Фигнер быть Фигнером в твоем сне? Помнишь? В
наших снах нет никого, кроме нас самих...
-    В наших снах? Ты сказал: "Наших..." Но разве Ты когда-нибудь
спишь? И видишь сны?
-    Я бодрствую и сплю одновременно. Всегда. Все проявленное
бытие - Мой нескончаемый сон.
-    И Фигнер в том моем сне - это был Ты?
-    Это был ты сам... И потому, конечно же - Я... И Рыба Дхарма,
и червяк - тоже Я. Все - Я.
-    Хорошо, допустим, Мастер Чу избавится от кумира... Что тогда?
-    Он утратит надежду...
-    Надежду на что? Разве он еще на что-то надеется?
-    Я мог бы ответить на этот вопрос, но, поверь, это не имеет
ровным счетом никакого значения.
-    Однако именно тогда для него начнется самое интересное?..
-    Да. Но разве тебе есть до этого дело? Взгляни в себя - ты
увидишь там божественное "все равно"... И это касается отнюдь не
только Мастера Чу и того, что с ним творится... В любом случае
ваши с ним дороги разошлись теперь  навсегда.
-    А ты?
-    Что - Я?
-    Ты не будешь больше его вести?
-    Я не могу его не вести, ведь он - это тоже Я. Так же, как и
ты... Просто в большей степени его будут вести другие. Которые
тоже - Я... И потом, он всегда может воспользоваться Моей Силой,
ведь его воля и Моя Воля - одно и то же...
-    А моя?
-    И твоя... Чья угодно... Нужно только узнать и принять...
-    Тот старик на обочине лунной дороги был абсолютно безупречен.
В нем не было ничего лишнего. И в то же время он был настолько
целостен и плотно заполнен пустотой... Только Ты можешь быть
настолько безупречным... Тот старик - это был Ты... Я понял это
сразу же, едва увидев его. Но я боялся в этом себе признаться.
Ведь это был Ты?..
-    Да.
-    Но почему в таком жутком виде?
-    Маскировка... Впрочем, у меня ведь масса обличий. Смотри.
  Его  лицо  вдруг начало меняться. В течение нескольких мгновений
передо  мной пронеслась феерическая галерея лиц и личин,  их  были
тысячи  и тысячи тысяч - драконы и святые, жуткие рыла и ужасающие
хари, благостные физиономии и мудрые лики, суровые обличья великих
воинов и добродушные жирные ряшки древних даосов... Белые, черные,
светлые,  красные,  желтые,  синие, темные,  золотые,  деревянные,
железные, бронзовые... Чего только и кого только там не было!
  -     Таким Я приходил в мир людей, таким они видели Меня, таким
запомнили в разные времена в разных народах... Но все это - маски,
не более. И золотой воин, которого видишь сейчас перед собой ты  -
тоже  маска. Я знал, что она тебе понравится. В конце концов  этот
Мой  лик - только твое собственное отражение в бесконечном зеркале
безупречной Силы...
-    Но у Тебя есть собственное лицо?
       Вместо ответа Он исчез, растворившись в пространстве. А может
быть, это и был Его ответ...
     Я проснулся. Ярко светило солнце. У летчиков уже вовсю гудела
паяльная лампа, на которой они готовили себе еду.

       Все вышло именно так, как говорил Мастер Чу. Непонятно зачем
отправившись  в  тот день прогуляться по берегу, я обнаружил  труп
погибшего  аквалангиста  -  он лежал на мелоководье  среди  камней
километрах  в  трех  южнее бухты. Я шел по самому  верхнему  ярусу
обрывов  и  сначала почувствовал тяжелый трупный запах,  а  затем,
присмотревшись, увидел и само тело.
     Я спустился к нему и некоторое время молча стоял, разглядывая
то,  что еще несколько дней назад было телом молодого, полного сил
и  надежд  человека.  Я ни о чем не думал, но как-то  очень  остро
ощутил, насколько непрочна и эфемерна нить, связывающая нас с тем,
wrn мы зовем жизнью, не слишком ясно отдавая себе отчет в том, что
же  это  в  действительности такое. Пока я шел обратно в бухту,  у
меня в уме все время крутились одни и те же строчки из песни:
    Dust in the wind, all we are is dust in the wind...
     "Пыль  на  ветру, мы все - лишь только пыль  на  ветру..."  И
разглагольствования  Мастера Чу о бессмертии казались  мне  чем-то
таким же далеким, призрачным и лишенным смысла, как воспоминания о
прошлых  жизнях - менее реальные, чем даже видения,  приходящие  в
самых глубоких из снов.

       Возвратившись в бухту, я сказал о своей находке летчикам. Не
говоря  ни  слова,  Петр  сел в машину и  укатил  в  город.  Через
несколько часов он вернулся в сопровождении милицейского УАЗика, в
котором   прибыли  следователь  районной  прокуратуры  и  эксперт-
криминалист.  Я  отвел  их  к  тому месту,  где  в  волнах  прибоя
покачивался  раздувшийся  труп.  Они  молча  осмотрели   то,   что
оставалось от тела, забрали с собой валявшийся на мелководье рядом
с трупом пустой акваланг и уехали.
     На  следующий день в бухте появилась моторка,  из  нее  вышел
следователь  и  попросил меня пройти по берегу и постоять  наверху
над  тем  местом, где лежал труп, поскольку с моря  его  видно  не
было.
     Стоя  на  кромке обрыва, я видел, как парни из лодки обвязали
серый  расползающийся труп длинной веревкой, пропустив ее  у  него
подмышками, сдернули его с мелководья и на буксире поволокли на юг
-  в  сторону ближайшего пляжа. После того, как лодка скрылась  за
выступом  береговой линии, я неторопливо двинулся в сторону  своей
бухты,  все  более явственно ощущая, что больше мне в этих  местах
делать нечего.

Часть четвертая
ДОРОГА ДОМОЙ

       Возвратившись домой слушаю в тишине: листья шуршат за окном и
мои шаги по пыльному полу...

  СИНДРОМ КУНДАЛИНИ

        Мне  больше нечего было делать на побережье, поэтому я  не
пошел,  как  обычно, вдоль длинной причудливо изогнутой  береговой
линии,  изъеденной многочисленными бухтами, а направился  прямо  в
степь,  чтобы пересечь полуостров по самому прямому пути. Я решил,
что, двигаясь на восток, непременно выйду прямо к центру звезды  -
в то место, где сходятся цепи холмов, а оттуда по юго-западному ее
лучу очень быстро доберусь до последних скал.
     Я отправился в путь сразу же после полудня и на закате пришел
на  вымощенную  плитами  площадку,  в  центре  которой  возвышался
каменный трон. Взобравшись на место для сидения, я сложил  ноги  в
полный лотос, прислонился спиной к теплому камню и принялся  молча
созерцать заходящее солнце. Но ничего не происходило. Стул напрочь
отказывался запускать мою крышу в полет по большому кольцу.
     Примерно через полчаса бесплодного ожидания я сполз с  трона,
забросил  на  плечи  рюкзак и по юго-западному  лучу  образованной
цепями  холмов  звезды двинулся к последним скалам,  полагая,  что
проведу  там день-другой. Последние скалы нравились мне не меньше,
чем  моя  -  теперь уже не моя - бухта. Там был грот, куда  рыбаки
прятали  в  шторм  свои  баркасы, были  хаотические  нагромождения
камней, уступами спускавшиеся к воде, были пещеры и круглые озера,
соединенные   с   морем  подводными  туннелями.   Каждый   год   я
останавливался  у  последних скал как  минимум  на  неделю,  чтобы
вдоволь  понырять  в  прохладных  сумерках  подводных  лабиринтов.
Длительные задержки дыхания заряжали энергией, а холодная вода  не
давала  голове  взорваться от внутреннего напряжения  феерическими
каскадами   непостижимых   видений,  причудливо   сплетающихся   в
мыслительный  белый шум многоканальных раздумий  и  непобедимых  в
своей   неконтролируемости  сексуальных  фантазий   -   неизменных
спутников  повышения концентрации энергии в теле и  ее  услужливых
пожирателей.
     Обыкновенно я добирался до последних скал на рассвете - после
ночного  перехода  по  безмолвной  темной  степи,  озаряемой  лишь
ритмичными  вспышками  далекого  маяка  на  самом  западном   мысу
полуострова. Но в этот раз я пришел раньше. Было еще совсем темно,
когда  я  понял,  что и здесь мне тоже делать  больше  нечего.  Не
останавливаясь,  я  продолжил свой путь и к  рассвету  оказался  в
полукруглой долине за последними скалами, в нескольких  километрах
от которой начиналась вторая дорога.
      Эта   долина  была  странным  местом.  Степь  в  ней  полого
спускалась  к морю и плавно переходила в длинные плоские  каменные
языки,  уходившие  далеко  в море хаотически  разбросанными  почти
идеально  ровными плитами. Попадая туда, я неизменно  ощущал,  как
все,  что лежит за пределами долины, включая даже остальные  части
полуострова, перестает существовать. Пространство этой долины было
своего рода квинтэссенцией пространства полуострова - изоляция  от
внешнего  мира  в нем достигала совершенно абсурдной  степени.  На
южном  краю  долины - там, где степь понемногу поднималась,  вновь
oepeund  в  гряду пологих холмов, стоял полуразвалившийся  давным-
давно  заброшенный  небольшой маячок.  Он  как  бы  замыкал  собой
береговую  линию  полуострова,  за ним  начиналось  совсем  другое
пространство, принадлежавшее дороге, которая находилась километрах
в семи за маяком.
     Дорога  приходила откуда-то из глубины степи, поворачивала  к
морю  и  вдоль  него  тянулась к поселку, где  недалеко  от  порта
находилась автобусная остановка. Впрочем, "порт" - громко сказано.
Кучка  замызганных лачуг, развалины мечети возле  базара  -  пять-
шесть  бабок  да  один мужик с арбузами - столовая  нефтяников  на
выезде  в  степь  и  широкий  залив  с  огромным  белым  -  длиной
километров  в  пятнадцать - полумесяцем песчаного  пляжа  и  двумя
ржавыми ракетными катерами у полузатонувшего плавучего пирса. Один
раз  в  сутки  там можно было сесть в автобус, который отправлялся
рано утром и после многих часов монотонного жужжания по пустынному
степному  шоссе останавливался в областном центре у  замершего  на
ночь рынка рядом с крохотным тупиковым вокзалом.

        Целый  день я неподвижно пролежал на камне, изредка лениво
сползая  с  нагретой солнцем плоской поверхности в  почти  горячую
воду  неглубокой - по колено - крохотной бухточки, сплошь заросшей
длинными  космами  мягкой  изумрудно-зеленой  подводной  травы.  К
вечеру   мое   солнечное   сплетение  буквально   разрывалось   от
переполнявшей  его энергии. Заснуть в ту ночь мне, разумеется,  не
удалось. Да я особо и не старался. Я бродил по долине, вслушиваясь
в неподвижность тишины. Стояло полное безветрие, и звезды, обильно
отраженные  зеркальной поверхностью моря, совсем не  дрожали.  Мне
было  видно, как на далеком мысу вспыхивает и гаснет огонь  маяка.
Отражение  его вспышек вертикальным клинком на несколько мгновений
рассекало   темноту,  которая  затем  вновь  смыкалась,  ненадолго
делаясь антрацитово-черной - совсем как Великая Пустота.
     Я  поднялся  к  заброшенному маячку. Вокруг  него  правильным
шаром  роились искры.  Сначала я думал, что они мне мерещатся,  но
потом  подошел поближе и, разглядев их  получше, понял, что это  -
те  самые искры, которые я видел, когда был за гранью  этого мира.
Будь  рядом  Мастер  Чу,  я непременно  спросил  бы  у  него,  как
получается,  что искры, принадлежащие совсем другому  миру,  вдруг
проникли  сюда.  Но его не было, и мне пришлось самому сообразить,
что все миры всегда находятся  сейчас и здесь, а то, какие аспекты
каких  из  них  существуют  в  реальности,   целиком  и  полностью
определяется   зависящими  от  нашего  энергетического   состояния
характеристиками восприятия и теми задачами, которые мы перед  ним
ставим.  Или не  ставим... Я подумал, что Мастер Чу, должно  быть,
был бы доволен моей  сообразительностью, впрочем, какое мне теперь
до него дело?..
     Я  вернулся  на  каменную плиту, где провел  день,  расстелил
спальник  и лег, чтобы посмотреть на звезды. Я втайне надеялся  на
то,  что  опять  придет  Сила, но ничего  не  произошло.  Наступил
рассвет,  я  встал, отошел немного в степь, чтобы справить  нужду,
вернулся  на  берег,  морской  водой  прополоскал  рот  и   промыл
носоглотку,  выполнил упражнения, которые Мастер Чу советовал  мне
делать  сразу  же после пробуждения, и отправился в дальнюю  часть
долины  -  на  белый  меловой холм, с которого открывался  вид  на
долину,  побережье и далекий маяк на самом краю  земли.  Было  по-
прежнему  тихо.  Зеркальная  гладь  моря  терялась  вдали,  совсем
незаметно  превращаясь  в  белесую стену  слегка  тронутого  охрой
восхода голубого неба.
     Я возвратился на берег, разделся и в неподвижном море проплыл
несколько  сот  метров,  дыша так, как  учил  меня  Мастер  Чу,  и
пропуская сквозь тело тугие потоки прохладно-зеленоватой с  темной
просинью  Силы  воды.  Затем  долго накручивал  асаны  на  плоской
каменной  плите, со всех сторон окруженной водой.  Было  хорошо  и
очень  спокойно,  я чувствовал, как что-то начинает  заканчиваться
раз и навсегда, и от этого безмолвие в моем уме преобразовалось  в
абсолютный покой.
     Когда  я выполнял последние упражнения, солнце поднялось  уже
достаточно  высоко. Начиналась жара. Я оделся, забросил  на  плечи
рюкзак и отправился к дороге...

        Я  сидел  на  обочине спиной к пустынному от горизонта  до
горизонта  шоссе и молча созерцал искрившееся мириадами  солнечных
бликов  море.  Только плеск прибоя и звон кузнечиков,  заполнявший
пространство   степи  за  дорогой,  нарушали  неподвижную   тишину
плотного предполуденного безветрия...
     Скрип тормозов за спиной и звук открывшейся дверцы... Шаги по
мягкому асфальту, шорох гравия на обочине рядом.
  -    Так и будешь сидеть?
  Я  взглянул  на  него. Старик в потертых джинсах  и  тенниске  с
расстегнутым воротом. Дочерна загорелое изрезанное морщинами лицо,
из-под  широкополой шляпы выбиваются пучки жестких седых волос.  В
кармане  тенниски - пачка "Кэмела", на ногах - пыльные  полусапоги
на  высоких  каблуках. Странная фигура... Где-нибудь в Аризоне  он
был  бы на своем месте. А здесь... Интересно, что он делает в этих
забытых Богом местах?
  -     Живу я здесь, - ответил он фразой из анекдота, хотя я ни о
чем его не спрашивал. - Ну так что?
-    А что?
-    Ну, поехали, что ли?
-    Куда?
-    Это я у тебя должен спросить - куда?..
        Я  встал,  отряхнул