заблуждений.
     Заблуждения предстают в двояком свете.   Двоякость, дуальность их природы ценна для философии тем, что не позволяет не просто отбросить нечто, но в том, что позволяет принять нечто, сохранить. расширить. Сохранить ту часть истины, которая получена и которая может состоять лишь в том, что какой-то определенный путь есть путь заблуждения. Без каждого отдельного вклада, который не может быть ни заменен, ни сведен к чему-то еще,  философствование теряет свой смысл, свое значение как философствования.
     Возможно ли с этой точки зрения совершенное философствование и совершенные философы? Очевидно, нет. Предположение их существования ведет к универсальной догматизации и доктринализации, иначе говоря, к одной Истине, ссылками на которую можно оправдать все, что угодно. А сама мысль о том, что некто обладает истиной, равносильна мысли о том, что поиск завершен, он достиг своей цели.
     Если же полагать все же, что философствование имеет в качестве цели поиск одной тотальной истины, истины уникальной и самодостаточной, то она представляется чем-то вроде линии горизонта - видимой и не достижимой. Дополнительные трудности создает и конфликт между желанием достичь такой универсальной истины и ограничением философствования в пространстве, времени, культуре, образовании. Тщетные попытки достичь тотальности или - в обратном направлении - первоистока, выглядят не то, чтобы глупо, но, скорее, наивно. Они интересны и важны, если рассматривать их на определенном уровне, в определенном, ограниченном контексте. "Истина" не может быть чьей-то монополией, она является лишь чьей-то истиной, ценность которой зависит от того, насколько она реализует необходимую идею "подлинной истины". Речь не идет о том, что истина является недостижимым кладом, существующим где-то во времени и пространстве. И, тем не менее,  эта идея управляет любым автономным и аутентичным мышлением. В силу индивидуальной ограниченности последнего можно надеяться на его ценность для себя и для других. Столь же ценны и индивидуальные ограничения мышления. Индивидуальные характеристики философствований различных точек зрения создают неповторимую игру отражаемых в них граней, видений той самой пресловутой линии горизонта.
      Философ не может не думать об альтернативах, других методах, формулировках, аргументах и перспективах, но он и не может защищать их как другие. Всякий раз, когда он их формулирует, они предстают уже не как другие, а как шаги, этапы его собственного пути размышления, они принимаются или отбрасываются, но и в том, и в другом случае они "проходятся", их принятие или отбрасывание есть результат "прохождения". Последнее же означает ликвидацию (или, по меньшей мере, изменение) их индивидуальности. Правда, при этом другие мысли, мнения, взгляды, выражения должны предстать  как другие, а не как элементы, шаги и этапы моего собственного пути.
      Воспроизведение подобной природы философствования требует достаточно сложных моделей, которые смогли бы отразить эту "маргинальность", это лавирование на грани превращения возможных или уже имеющихся  альтернатив в свои при сохранении и ясном осознании инаковости. Для начала  моделью может служить нечто вроде притчи, метафоры, дающей достаточно простора для проведения аналогий.  Примером может служить рассказ Зиммеля об "обществе разбитой тарелки". Группа друзей, собравшись однажды, решила разбить тарелку и поделить ее осколки между собой, причем каждый дал обещание перед своей кончиной передать имеющиеся у него осколки кому-либо из друзей. Так постепенно оставшийся в живых смог, собрав осколки, воссоздать тарелку. Философ, собирая по крупицам чужое, воссоздает подлинный образ. Эту черту подчеркивает и Х.Ортега-и-Гассет, говоря о том, что вся вереница философов выступает как единый философ, проживший как бы две с половиной тысячи лет.
      Повернувшись другой стороной, эта же метафора подчеркивает  необходимость прохождения каждым филосоствующим всего пути философствования как бы заново, с истока. Действительно, возвращение к истокам позволяет сделать шаг вперед (правда, термин "вперед" не совсем верно отражает существо дела - правильнее было говорить "сделать шаг", ибо это может быть шаг не по проторенной дороге, а шаг, начинающий новую дорогу, новый путь, новый ход или поворот мысли).
      Естественность возвращениия к истокам определяется и тем, что философствование связано с так называемыми "вечными" проблемами, вечно решаемыми и вечно остающимися неразрешенными. Единство проблематики подчеркивает возможность представления философа как единого философа, но подчеркивает  и такую специфическую взаимосвязь между  философами, которая позволяет не только современникам понимать своих предшественников, но - пусть фантастическую - возможность  понимания проблем современных философами прошлого. С точки зрения этих размышлений история философии есть разговор, общение, диалог (и диспут, если угодно) тематических философий, а любая из последних, в свою очередь, предстает как ожившее в ней все философское прошлое, вся история философии до нее.
     Когда приходишь к пониманию этого, естественно думаешь о том, не одинок ли ты в этом, естественно ищешь сходного у других. Думаю, аналогичную мысль имеет в виду Х.Ортега-и-Гассет, который, подыскивая подходящее сравнение для философствования, пишет: "...представьте себе занятие философией в виде длинного-предлинного пути, по которому надо идти из века в век, пути, который по мере продвижения путника сворачивается в рулон у него за спиной, превращаясь в его багаж" (91,222).
     Аналогичное же рассуждение обнаруживается и у К.Ясперса. Говоря об истории философии, он подчеркивает значение истоков философствования, того, что с самого начала в философии есть нечто такое, что превзойдено быть не может: "Во всем преобразовании состояний человека и задач существования, во всем прогрессе науки, во всем развитии категорий и методов мышления речь идет о том, чтобы в новых условиях, новыми средствами, быть может, с большими возможностями и с большей ясностью открыть вечную истину" 
( 142, 504).
     Более того, продолжает К.Ясперс, представление о том, что исторически последующее - исторически более поздняя тематическая философия - лучше исторически предшествующего и как бы уничтожает его, является категорически неверным. Такая позиция действительно была присуща философам прошлого, считавшим, что они преодолели ошибки и заблуждения прошлого и именно с них начинается совершенно новое, подлинное развитие истинной философии. На самом деле подлинное соотношение философии и ее истории характеризуется тем, что  "три тысячелетия истории философии превращаются как бы в единое настоящее... Каждое завершение  философии надлежит усваивать таким образом, чтобы в постоянно возобновляемой коммуникации мы рассматривали великие явления прошлого не как непревзойденные, а как современные нам"(142, 506)
          Таким образом представленное взаимоотношение тематических философий ведет к пониманию каждой из них как некоторого вклада в Философию, которая, в свою очередь должна пониматься как диалог философов (диалог тематических философий). Зачастую сами философы воспринимают свою работу, свою философию как ответ другим или как вклад в знание других. Примером могут служить слова Лейбница из предисловия к "Новым опытам...": "Так  как "Опыт о человеческом разумении", выпущенный одним знаменитым англичанином, принадлежит к числу лучших и наиболее ценимых произведений настоящего времени, то я решил написать к нему свои замечания. Я долго размышлял на ту же тему и о большинстве рассматриваемых в этой книге вопросов и думаю, что выход ее является удобным поводом опубликовать кое-что из моих соображений... и обеспечить этим более благоприятный прием для моих взглядов, которые оказались бы в таком хорошем сообществе" (72, 47).
      Диалог философов означает и нечто большее, чем просто ответ друг другу. Публичный характер философских произведений показывает, что философы адресуются к большей и неизвестной аудитории, включающей не только тех, к кому они обращаются непосредственно.
     В определенном смысле тематическая философия является результатом длительной истории; тематическая философия с большим трудом отделима от истории философии. С самого начала каждая тематическая философия является частью исторической дискуссии. Первая есть лишь фрагмент последней, основа для ее продолжения. В этом контексте становится неважно, идет ли речь о современной философии или философии прошлого. Исчезают сколько-нибудь существенные различия между временными характеристиками  "слова" и "ответа", то есть их разнесенностью по временной координате. Античность не более далека от нас, чем, скажем, Куайн или Хайдеггер. То, что ответ на некоторые вопросы античной философии дается сейчас, не свидетельствует ни о приближении к нашему времени, ни об "отбрасывании" теперешних ответов в прошлое. Античные "вопросы" и современные "ответы" становятся рядоположенными, равноправными партнерами философского диалога-разговора. Собственно возможно говорить о том, что постоянно возвращение к истокам есть существенная черта не только философии, но любой гуманитарной сферы. Так, Г.Шпет в чрезвычайно важной, как мне представляется, статье  "Мудрость или разум?" замечает: "Совершенно наивным quid pro quo было бы думать, будто мы Платону приписываем современное понимание философских задач и определений, - как раз обратно, современность вновь оживляется и одухотворяется Платоном..." (140,11).
       Последовательное продолжение данной точки зрения ставит под вопрос разговор о прогрессе в сфере гуманитарного знания в том его смысле, как подобный разговор возможно вести применительно к знанию техническому или естественно-научному. Хотя, возможно, эта тема требует особого разговора, более глубокого анализа, нежели это необходимо в контексте данного обсуждения, некоторые замечания будут, думается, уместны. Многие взгляды на философскую историю представляют ее как непрерывный прогресс  к высотам философии, к подлинной (если угодно, истинной) философии. С высот последней все остальные философии рассматриваются как подготовительные варианты. Подобный взгляд на свое место в историко-философском процессе можно найти у Аристотеля и Канта, у Гегеля и Маркса, у Конта и Рассела. Обычно эта тема находит свое выражение в двух формах.              	     В одной версии речь идет о том, что имеется некий философ, знающий философскую истину гораздо лучше своих предшественников и современников. Он способен судить о том, кто прав и кто не прав, кто и насколько приблизился к подлинному пониманию философской истины; он - такой мастер, кто  расставляет все по местам, именно он раздает "всем сестрам по серьгам". Это касается не только  предшественников и современников, но и всей последующей философии, поскольку она обычно понимается как философский декаданс. Данная точка зрения наиболее ярко выражается в неотомистской философии.
      Иная версия может быть обнаружена там, где философский процесс рассматривается как выражение коллективного сознания или сверхчувственного (сверхчеловеческого) духа. Ее придерживались Гегель и Маркс, тем более - их эпигоны.
      В обеих версиях другие "философии" затрагиваются и обсуждаются лишь постольку, поскольку подлинная философия может включить их в себя как подразделы, раскрывая при этом им их ошибки. Все остальное также рассматривается с точки зрения автора подлинной философии, сопровождаясь комментарием со словами "я согласен" или "не согласен". "История философии тем самым трансформируется в крестовый поход за единственно истинную веру," - замечает по этому поводу A. Peperzak ( 227, 128).
     Однако в центре историко-философского теоретизирования находится      анализ аргументации и метода различных философских подходов, предположения, на которых они основываются. Попытка думать, что ты нашел настоящий метод и "правильную логику", с точки зрения которых можешь судить о корректности философских систем, должна расцениваться по меньшей мере как наивная.
     Вышеприведенные размышления убеждают в том, что идея диалогических отношений и диалога как своеобразного взгляда может быть в достаточной степени адекватной моделью представления историко-философского процеса. Важны два момента. Автор тематической философии сам выступает в определенном смысле как историк философии. Его философское иследование, как правило, изобилует историческим ремарками, ссылками, обзорами и описаниями, возвращениями к истокам и обращениями к перспективам. Это позволяет ему порой как бы заново вводить обсуждаемую проблематику. И он сам определяет своих предшественников, обозначая в их воззрениях новые ньюансы и оттенки, исправляя их, отрицая или оборачивая высказываемые ими взгляды. Его собственный генезис является существенным моментом его философии.
     Второй момент связан с тем, что даже если большая часть философов не вступала в диалог или дискуссию друг с другом, мы способны включить их философии в диалог между собой. Мы должны осознавать, что наша реконструкция прошлой философии занимает новое место в происходящем философском разговоре, конституирующем историю философии. Способ, каким историк философии представляет историю философии как диалог, сам является философией. Сознающий свою задачу историк философии не представляет свою точку зрения как конечную, он не говорит как судья, выносящий окончательное решение.
     Если тематическая философия понимается как часть некоторой дискуссии (диалога), то не ведет ли это к предположению, что она полностью является продуктом одного индивида?   Иначе вопрос может быть сформулирован как вопрос о дихотомии, согласно которой философский смысл есть порождение индивида или же последний выступает лишь как посредник, через которого говорит и пишет нечто другое - дух времени, культура, народ, класс, идея. Философ выступает в последнем случае как полубессознательное существо, вся роль которого заключается только в индивидуальном подборе вербальных средств, наиболее подходящих для выражения. Не философ, но идея выражает себя в тематической философии и ее истории. Подобный анти-субъективизм может найти свое выражение в различных версиях, базирующихся на психоанализе, социологии, лингвистике, семиотике и т.д.
     Для придерживающихся антисубъективистского подхода более уместным является не понятие диалога или разговора, а понятие текста.      
      		       	     2.2.  Философия как диалог "философий"
     
      	Более того, совершенно также обстоит дело и в случае с философом, чьей собственной задачей не является "создание" истории философии, реконструкция историко-философского процесса. Если каждая философская мысль частично обусловлена haecceitas уникального индивида, никакой монолог не может истинно и конкретно выходить за пределы своей собственной перспективы, хотя каждое понятие перспективы указывает нашей мысли на нечто за ее пределами. Единственным способом выхода за пределы собственной мысли является получение "слова" других. Для метода философствования существенной является встреча с другими мыслителями. Констатация факта существования других мыслителей, открытие этого предшествуют моему собственному независимому мышлению. Это недостаточно подчеркивается герменевтикой, интегрирующей слова в обогащенный монолог. Но философ не завоеватель, он участник разговора взаимно соотносимых умов, в котором каждый принимает другого за авторитет.
      Попытка преодолеть монологическую структуру философии (философствования) необходимо порождает вопрос о соотношении высказываний (слов) различных философ друг с другом; как возможно описать сообщество мыслителей, представляющихся друг другу в совершенно различных словах? Ведь нельзя же просто  представить всю совокупность различных идей и мнений как нечто истинное (истинное точно в такой совокупности) - не все возможные точки зрения выражены и к тому же вряд ли адекватно такое представление, при котором все истинно и аутентично. Возможно ли вообще такое совокупное описание?  Помимо того, что это одна из проблем истории философии, значение и роль этой совокупности составляют один из базовых вопросов и тематической философии. Понятно, что эта совокупность "всех философий" не может быть суммирована кем-либо одним; понятно также, что эта совокупность не является синтезом. Монологи философствований остаются, и разрушение их или интеграция в какую-либо мыслимую совокупность не создает целостности, не создает философии. Напротив, любая попытка синтезирования обречена лишь на то, что нормой для нее является необходимость присоединения к определенного сорта диалогу, в котором никто не сказал последнего слова. Монолог каждого мыслителя должен измениться (превратиться - в этом превращении быть понят) во фрагмент более обширного столкновения предложений и контрпредложений, идей, концепций и их опровержения, аргументов и контраргументов. Столкновение не может быть окончено никаким индивидуальным заключением. Каждая попытка трансформировать этот диалог в мою собственную систему есть просто переход на иную стадию.	  	  Диалог есть необходимое условие философствования. Возможно ли тогда сформулировать необходимые условия плодотворности самого диалога? Наиболее важным представляется в первую очередь восприятие других мыслителей как других - не худших или лучших, не более перспективных и плодотворных или эпигонов, а просто как других. Каждый является не более, чем участником общего разговора.  Вклад одних может являться приоритетным относительно других, быть лучшим.
     Несмотря на то, что выбор "лучших" остается за участниками, вопрос все же остается: как устанавливается, признается качество философских концепций? Одним возможным  основанием для ответа является то "пространство смысла", которое создается той или иной концепцией, тем или иным мыслителем. Диалог есть всеобщность взаимодействий, через которую формируется семейство мыслителей.  
  Более того, ситуация такова, что из необходимого условия диалог превращается в существо дела. Уместно тогда, в целях прояснения структуры и условий философствования как продолжающегося диалога, прояснить ту ситуацию, которая метафорически может быть названа философским разговором. (Может, конечно, статься, что термин "разговор" не вполне подходит здесь; но замена его на какой-либо другой, скажем, "беседа", не улучшает ситуацию. В дальнейшей перспективе обсуждение потребует анализа дихотомии "устный - письменный". Так, Г.Йоос (260) считает, что необходимо трактовать термин "разговор" как фигуру речи, так как философия, по его мнению, главным образом и в первую очередь есть дисциплина, проявляющая себя в письменном виде, то есть текст. (Иная возможность обсуждалась мною (115).Не буду здесь вдаваться в подробности. Оставим пока так.) Для его осуществления характерно по меньшей мере три элемента: наличие как минимум двух говорящих, обмена словами между ними, их равной направленности на поиск истины.
     Участники диалога имеют между собой достаточно много общих черт. В первую очередь мотивация: она не только одинакова у участников, но  такова, что ее одинаковость осознается участниками. Взаимное стремление приблизиться к цели есть их интенция. Эта интенция - норма их диалога, из которой следуют такие условия, как искренность интенции и выражения ее, стремление идти вперед, скромность в допущении того, что ни один не является "мастером" и что "истина" является огромной для любого из них. Правда, эти добродетели не определяют еще не-диалогический характер философствования, а лишь управляют диалогом мыслителей. Равенство усилий и намерений поиска истины являются необходимым условием для ощущения чувства самодеятельности и родственности, но этого мало, это еще не формирует интерсубъективность. Существенны и различия, и неравенство, и несходство.
      Говорение есть всегда говорение другому. Мышление вслух направлено на кого-то еще. Говорение всегда включает как минимум двоих. Даже когда я веду разговор с самим собой, говорение есть говорение кому-то: бессмысленно, если я не адресую свои внутренние слова никому или ес