блемами
социального  значения,  участвуют   в  их  обсуждении  и  в   какой-то  мере
высказываются  публично.  Таким  образом,  с  этим  словом  связывают  также
определенную  социальную  роль   граждан   как   выразителей   общественного
самосознания.
     К   началу  восьмидесятых  годов   советская   интеллигенция  оказалась
основательно зараженной  антимарксистскими  и  антикоммунистическими идеями,
т.е. идеями  западной идеологии.  Никто  не  видел  в  этом  угрозу  основам
общества, так  как даже в КГБ  были убеждены  в том, что самые антисоветские
разговоры советских интеллектуалов имели здоровую просоветскую основу (слова
из отчета  начальника Управления КГБ Партградской области товарища Горбаня).
Большинство  представителей интеллигенции  иронизировало по поводу советской
идеологии и  всего  советского  вообще в личных  разговорах,  в  семьях  и в
дружеских компаниях, но при этом добросовестно выполняло свои  обязанности и
внешне,  официально выглядело  вполне  ортодоксально.  Другая,  фрондирующая
часть позволяла себе кроме того кое-что в публичных заявлениях.
     Не настолько,  чтобы  можно  было  сомневаться в  их  лояльности. Ровно
настолько, чтобы  их считали  не  мракобесами,  а,  наоборот,  мужественными
борцами против язв советской истории и советского образа жизни.
     В  брежневские  годы  в среде  интеллигенции сложилась особая категория
граждан, которые  выглядели исключением  на фоне прочей массы  их коллег. Им
разрешалось быть немножко похожими  на  западных деятелей культуры.  При том
условии, конечно, что  западные  образцы  для  подражания  уже устарели.  Им
разрешалось  критиковать  отдельные  недостатки  советской  жизни,  особенно
такие, которые  считались  преодоленными.  Эти  избранные  деятели  культуры
пользовались  всеми  благами  привилегированных  слоев советского  общества,
получали квартиры,  дачи, премии, чины и награды. Но они претендовали на еще
большее. Поскольку их аппетиты несколько сдерживались, они чувствовали  себя
обиженными.  В  уродливых  советских  условиях   они  приобретали  репутацию
талантов, которым жестокие власти не давали возможности развернуться во  всю
мощь. На Западе им создавали репутацию смелых борцов против режима. В том же
направлении  действовали  западные  журналисты  в  Москве.  А между  тем эти
исключительные   деятели  советской  культуры  являлись  такими  же  слугами
советской социальной системы и  ее органов власти, как и  их прочие коллеги.
Все то, что западным мастерам сенсаций казалось результатом личного мужества
этих  людей,  на  самом  деле делалось с  ведома  советских властей и под их
контролем.  Только  роль  у  них  была особая.  Она  состояла в  том,  чтобы
создавать  видимость  свободы  творчества  и в более  завуалированной  форме
заниматься той же идеологической  работой, что и их  коллеги. Они фактически
были самым  хитрым  и  лицемерным  инструментом советских органов  власти  в
манипулировании умонастроениями людей в стране и на Западе.
     Но все же эти  люди  находились в какой-то оппозиции  к режиму. Пусть в
кажущейся, пусть в неглубокой, но  в оппозиции. К концу брежневского периода
они затаились. Но число их росло. Росли их  претензии. С началом перестройки
они вдруг  в огромном  числе вышли на арену  истории и стали  ударной  силой
перестройки. Но это было еще впереди. О перестройке еще никто не помышлял.

Белов
     Виктор  Белов,  ближайший  друг  Чернова, родился в 1953 году  в  семье
офицера, в Сибири. В детстве считался  вундеркиндом- математиком. Участвовал
в  математических  олимпиадах  и  получал  призы.  Школу окончил  с  золотой
медалью.   Поступил   на   механико-математический   факультет   Московского
университета.  В  аспирантуре  не был оставлен потому, что подписал какое-то
диссидентское воззвание, даже не прочитав  его, - его попросили подписать, а
он по доброте душевной и из ложного стыда прослыть трусом не мог отказаться.
     После   окончания  университета   Белова   распределили  на  работу   в
Политехнический институт  Партграда. Он собирался  отработать  диплом  (т.е.
проработать обязательные три года) в Партграде и затем податься  куда-нибудь
в теплые  края.  Партградская трясина,  однако,  засосала  его. Он  женился,
получил   небольшую   квартирку  в  Новых   Липках,   защитил   кандидатскую
диссертацию,  перешел на работу в Протезный комбинат  заведующим отделом,  в
котором  работал   Чернов.  На  этом   его   научная  и   служебная  карьера
застопорилась.
     Жена Белова  после окончания  экономического  факультета  Партградского
университета  устроилась на  работу  в  учреждение,  связанное со снабжением
города   предметами   потребления.   Вскоре   Беловы  обзавелись   полезными
знакомствами,  благодаря  которым они получили возможность приобретать  все,
что им нужно, без всяких затруднений и по минимальным ценам.  Через пару лет
Беловы получили новую  хорошую квартиру.  У них стали  регулярно  собираться
интеллектуалы,  склонные  поболтать  на  остренькие темы и пожрать за  чужой
счет. Иногда в гостях у Беловых  бывали  даже лица из высшего слоя  - ректор
университета, директор комбината, работники городских и областных учреждений
власти, писатели, артисты.
     Ко  времени  знакомства с  Черновым  Белов  уже определил свою  идейную
позицию.  Сам он назвал  ее  социологическим  цинизмом  и  изложил Чернову в
первом же разговоре в такой форме.  Идеальным обществом  для Белова является
такое,  в котором есть недостатки, недостатки можно критиковать,  за критику
ты приобретаешь  репутацию  мужественного борца против  язв  режима,  но  не
подвергаешься гонениям, живешь  прилично и даже несколько преуспеваешь, т.е.
такое   общество,  в  котором  можно  хорошо  жить  за  счет  борьбы  против
недостатков его.  А так как это доступно лишь для избранных  прохвостов,  то
надо  жить так,  чтобы тебе не  мешали оставаться  на достигнутом тобою  без
особых усилий минимально человеческом  уровне, наплевав на всех и на  все на
свете.
     - Люди всегда враждовали друг с другом, - сказал Белов во время первого
разговора  с  Черновым.  - Раньше  сражались дубинами,  мечами, шпагами.  Мы
сражаемся  доносами, липовыми  отчетами, обличительными  речами,  сплетнями,
клеветой. А  чем речь на собрании хуже шпаги?  Речь тоже может быть острой и
разящей, как шпага. Д'Артаньянов в этом  деле у  нас побольше, чем при дворе
Людовика Четырнадцатого. Раньше сражались  за обладание  женщиной, за честь,
за  корону,  за  веру. Мы  сражаемся  за премию к празднику,  за надбавку  к
Зарплате, за жилье,  за должность. Для нас надбавка к зарплате много важнее,
чем  какая-то герцогская  и  даже  королевская корона. Париж  стоит  обедни,
сказал Генрих Наваррский. Должность заведующего отделом стоит доноса, мог бы
сказать  наш Гробовой. У нас тоже есть  свои  правила борьбы и ритуалы. Есть
даже  свой кодекс  чести. Гробовой, например, гордился  тем,  что написал на
Горева не анонимку,  а подписанный  донос. Потом, когда угроза его положению
миновала, он сам дал Гореву рекомендацию в партию, хотя в доносе обвинял его
в  политической  неблагонадежности.  Произошла   сцена,  аналогичная   сцене
примирения Д'Артаньяна с Де Рошфором.
     - Я предпочел бы сражаться со шпагой в руках за честь  женщины,  а не с
липовым годовым отчетом за копеечную надбавку к зарплате, - сказал Чернов. -
Живем один раз и не видим ничего яркого и значительного, о чем пишут романы,
слагают стихи,  поют песни. Если бы мне предложили вот сейчас взорваться, но
так сильно,  чтобы  видели  все  и  чтобы  потом говорили,  что это именно я
взорвался, я бы не колеблясь пошел на это. Но у нас не допустят до этого.
     --  Не допустят, -  согласился Белов.  -  Тлеть и  гнить  разрешат.  Но
взорваться -  это,  уважаемый товарищ, есть гнилой буржуазный индивидуализм.
Тут вам не Запад, а Партград.
     Хотя Чернов и Белов не афишировали  свои взгляды, скрыть  свое нутро от
сослуживцев они не  могли. Оно так или иначе давало о себе знать. Сослуживцы
острили, что  в отделе  общих  проблем  моделирования  все представляется  в
черно-  белых  тонах.  Но никаких  далеко  идущих  выводов  не делали. Отдел
занимался абстрактными проблемами, далекими от политики и идеологии.
     Чернов переживал все то, о чем говорил с  Беловым,  как мировую  драму,
заставлявшую страдать каждую клеточку его тела и мозга. Белов же относился к
этому  как  к  приятному  времяпровождению,  как к интеллектуальной игре, не
обязывавшей ни к чему серьезному и не оставлявшей  в душе никакого  следа. В
одном  разговоре он мог  развивать одни идеи,  а  в  другом противоположные.
Чернова  это  раздражало.  Он  обвинял  Белова   в  беспринципности  и  даже
приспособленчестве.
     -   Ты   преувеличиваешь,  -  отшучивался  тот.  -  Если   бы   я   был
приспособленцем, я  вступил  бы  в  партию  и  стал  бы  лезть  выше.  Я  не
беспринципен. У  меня нет  одеревенелой  концепции,  а это -  другое дело. Я
готов выслушать и обдумать любые принципы. Наша жизнь еще не стала настолько
определенной, чтобы дать материал для устойчивых принципов.
     Когда  они  узнали  друг  друга  лучше  и убедились  в том,  что  могут
разговаривать  откровенно,  не  опасаясь  доноса,  Чернов  стал  высказывать
затаенные мысли.
     - Были  бы у меня  здоровые руки, - сказал он однажды,  -  я бы  первым
делом отправил бы на тот свет какого-нибудь высокопоставленного мерзавца.
     -  Со здоровыми  руками ты тем более ничего подобного не  сделал  бы, -
сказал Белов. - Дело тут не в физической способности пойти на покушение и не
в  технических  средствах,  а  в  чем-то  другом.  Дело,  грубо   говоря,  в
перспективах. Не вижу в этом смысла. Я не хуже тебя знаю,  что наше общество
не рай земной, что живем мы по-свински. А где он, рай земной? Где всем людям
хорошо живется? Я  все вижу  и все пониманию. Но  я  не созрел  для протеста
против того, что вижу и понимаю. Поговорить с тобой -  на это я готов. Но не
больше.  Просто  во мне  не развито что-то такое,  что  толкает человека  на
действия. Короче говоря, я не борец.
     - Я от тебя этого и не требую. Я лишь прошу  тебя подумать. Допустим, в
тебе это что-то такое есть. Но у тебя нет никакой возможности для легального
открытого протеста, нет единомышленников, нет выхода во вне. Ты один. Что ты
будешь делать?
     -  Ну,   взорвался   бы   каким-нибудь  нелепым  образом.  Морду  побил
кому-нибудь.  На  собрании бы  выступил  с заявлением,  после которого  меня
уволили  бы  с работы, выслали  бы  куда-нибудь, посадили бы в лагерь  или в
психушку. Короче говоря, поступил бы так, как это и делают фактически многие
другие. Этим взрывом  исчерпалось бы все внутреннее давление. После этого я,
как и другие, успокоился бы. Может быть раскаялся  бы. Может быть пожалел бы
о сделанном.  Если бы уцелел, постарался  бы наладить жизнь более  или менее
терпимо. Да  что я тебе  говорю?! Ты сам  все  это  не  раз  наблюдал своими
глазами
     -   Ага!   Все-таки  индивидуальный   бунт.  Индивидуальный   бунт,  не
рассчитанный на поддержку  со стороны других и на успех. Лишь  невозможность
сдержать внутреннее напряжение и  желание  высказаться  и очистить душу. Это
самая  примитивная  форма  восстания - стихийный  бунт  одиночки в  какой-то
случайно сложившейся ситуации. Ты сам признаешь, что таких случаев много.
     - Да, они суть обычное  дело в нашей  жизни.  Большинство таких вспышек
настолько незначительны, что на них не обращают внимания. Некоторые заметны,
но и они не нарушают общего  спокойствия. С ними  легко справляются местными
силами.  Случаются из ряда вон выходящие вспышки. Их подавляют общими силами
сослуживцы, соученики, коллеги, друзья и власти.
     -  Но как бы то ни было,  эти  вспышки не  случайны.  Они были,  есть и
будут. А что, если для них  выработать  какую-то общую теорию, объясняющую и
оправдывающую  их, и  программу?!  Что-нибудь вроде манифеста бунтарей. Если
такой манифест  широко распространить, можно сделать эти бунты более частыми
и  более  целесообразными. Бунтари  будут  знать,  что они  не одиноки.  Это
подкрепит их бунтарские порывы. А если  ко всему этому добавить практические
образцы  яркого и  сильного  бунта, в  нашем стоячем  болоте может  начаться
кипение и бурление. И  тогда  на  этой основе наши преемники  могут  сделать
новый  шаг  вперед. Они,  конечно,  осудят методы индивидуального бунта  как
неэффективные и, возможно, как аморальные. Это - их дело, а не наше. Но если
они появятся и будут в состоянии осудить нас, наша роль будет уже одним этим
оправдана.
     - Теорию и программу  мы  можем выдумать. Это  не  проблема.  По  части
болтовни   мы   мастера.  Но   ведь   индивидуальный   бунт   есть   явление
иррациональное, а ты хочешь его рационализировать. Создав теорию и программу
для  бунтарей, ты тем самым убьешь эту форму протеста как  таковую. Сам факт
создания теории  и  программы  есть отказ от  индивидуального  бунтарства  и
переход к  чему-то другому. И о каких ярких образцах бунта ты говоришь?! Что
яркое вообще возможно в нашей трясине?!
     -  Попытки такого  рода уже были.  Например,  в Москве какой-то человек
пытался взорвать Мавзолей. Лейтенант Ильин пытался убить Брежнева.
     -  Это в Москве,  а не  у нас. Что ты  можешь взорвать у нас?  Памятник
Ленину? Он из гранитного  монолита. Чтобы его взорвать, надо тонну  динамита
достать и  подкоп лет десять делать. Бюст Портянкина взорвать? Так этим даже
голубей и  воробьев не удивишь. А  кого можно пристрелить  у нас? Сусликова?
Маоцзедуньку? .
     -Маоцзедунька олицетворяет нашу власть.
     - Не  олицетворяет, а омордотворяет. Покушение на нее  -  материал  для
анекдотов.
     -Ты думаешь, Римский Папа или президент США лучше?
     - Хуже. Но это не наши заботы. А если ты  хочешь Маоцзедуньку шлепнуть,
найми  уголовников из  Атома,  они  тебе  ее  за  пол-литра  водки  кирпичом
пришибут. Какая  разница  -  убьешь  ее  ты  сам  или  используешь убийство,
совершенное другими, дав ему свое имя и смысл?!
     - Ты опошляешь проблему.
     - Я ее лишь проясняю.

Горев
     В  комбинате  работал  Андрей  Горев,  безногий  инвалид  от  рождения,
прозванный Роботом за то,  что передвигался на  изобретенных и изготовленных
им самим протезах наподобие роботов  первого поколения. Горев родился на год
раньше Юрия  в  том  же  родительном  доме в  Атоме. Родители отказались его
взять, и он вырос в интернате для детей такого же рода, как он сам, и учился
в школе при интернате. После института стал работать инженером-конструктором
и испытателем ножных протезов в Протезном комбинате.
     Судьба  Горева  была  во  многом сходна с  судьбой Чернова.  Может быть
отчасти поэтому Чернов избегал сближаться с  Горевым, дабы не  добавлять еще
дозу горечи к и без того несладкой жизни. В комбинате неофициально Горев был
признан  выдающимся  конструктором  и изобретателем.  Но лишь  неофициально.
Начальство комбината и коллеги Горева сделали, однако, все от них зависящее,
чтобы талант Горева не  получил официального  признания  и  чтобы  Горев  не
вырвался в значительные личности. Дальше заведования маленькой  группкой его
не пустили. Серийное производство  изобретенных им ножных протезов  Сорвали.
Опять-таки неофициально их признали лучшими изо всего того, что существовало
в  мире, но в  производство пустили американский образец. Вскоре выяснилось,
что  с советской  технологией  американские  протезы  нам  не  по  силам,  и
производство  их прекратилось.  О горевских  протезах,  однако  не  вспомнил
никто.
     Горев в одиночку вел  свое сражение за то,  чтобы выглядеть  нормальным
человеком.  Пьяницы комбината  (а  тут  почти все  были пьяницами) неутомимо
пытались споить его. Но Горев оставался единственным, наряду с Черновым, кто
оставался трезвенником. У Горева была своя  теория  компенсации  физического
уродства. Один из  ее  принципов гласил:  никаких  общечеловеческих пороков!
Если ты физический урод, ты должен быть совершенством в моральном отношении.

Чернов и Горев
     Чернов  и Горев  часто  встречались  в комбинате, обычно  в столовой во
время обеденного перерыва. Иногда Чернов  сопровождал Горева после работы до
центра города -  Горев  с  целью\гренировок иногда преодолевал  на  протезах
большие  (для  него) расстояния.  В разговорах с ним  Чернов  развивал  свою
теорию уродств.
     - Мы с  тобой были лишь  первыми ласточками процесса  вырождения нашего
народа, - говорил Чернов. -  Известно ли  тебе, что у нас ежегодно рождается
120 тысяч детей с тяжелыми психическими и физическими отклонениями? В стране
около миллиона  детей  дошкольного возраста  и  больше миллиона  школьников-
глухие и слепые от рождения.  Более  5 миллионов человек состоят  на учете в
психлечебницах.  А  в  каком состоянии  находятся  так называемые здоровые?!
Конечно, можно ужаснуться этому.  Призвать  к борьбе  против этого.  Но  это
морализаторская точка  зрения,  а  не практическая.  Практический же  подход
заставляет  признать  как  факт,  что если  дело  так пойдет  еще  несколько
десятилетий,  то  большинство людей  будет  уродами.  С  уродством  придется
считаться как с неким социально нормальным явлением и принимать его в расчет
в решении всех социальных проблем. А это означает, что надо создавать особую
науку об уродствах, - уродологию.
     Чернов импровизировал, отчасти шутя, отчасти бравируя своим несчастьем,
отчасти жалуясь, отчасти  наслаждаясь игрой интеллекта. Но Горев в шутовской
форме построений Чернова  угадывал  нечто очень важное. Он  не раз предлагал
Чернову сделать доклад в комбинате на эту тему. Но  Чернов отшучивался: если
бы он был некто Блэк или Шварц, то ему памятник во дворе комбината поставили
бы,  а  так  как он  всего лишь  Чернов,  то  его  подымут  насмех и  отыщут
какого-нибудь  Блэка  или  Шварца на  Западе,  который якобы давно  все  это
открыл. Сам Горев испытал достаточно огорчений со своими протезами и оставил
надежды реализовать  свое изобретение  под своим  именем.  Так  зачем  же он
советует Чернову пережить нечто аналогичное?!
     Имея   сходную  судьбу,   Чернов   и  Горев   были   ярко   выраженными
противоположностями. Горев  слыл и был на самом  деле  морально  безупречным
человеком,  добрым  и  отзывчивым  собеседником,  надежным другом.  Хотя был
трезвенником,  охотно  проводил время в  пьяных  компаниях. Был  щедр. Часто
ссужал пьяниц деньгами на выпивку и давал в долг без расчета на то, что долг
будет возвращен. Люди  самого  различного положения  и  возраста  тянулись к
нему.  В  нем  ощущалось  нечто  стабильное  и  успокаивающее.  Чернова  же,
наоборот,  знакомые сторонились.  В нем  они  ощущали  нечто раздражающее  и
неустойчивое.  Горев  был  добр   и  отзывчив.  Чернов  казался  холодным  и
равнодушным к людям. В Гореве чувствовались искусственно заниженные амбиции,
а в Чернове же, наоборот, чрезмерно преувеличенные, хотя Чернов никогда и ни
в  чем не  обнаружил  их.  Именно  пренебрежение  Чернова  к  мелочам  жизни
комбината  и  окружающих  его  людей воспринималось  ими как  высокомерие  и
самомнение. Недочеловек с  претензиями сверхчеловека - таким Чернов  казался
его друзьям, знакомым и  сослуживцам. Чернов знал, каким видят его эти люди,
и со  своей  стороны  подыгрывал  им, выработав  манеру  внешнего  поведения
английского лорда прошлого века или римского патриция.

Группа Горева
     Вокруг Горева образовалась  небольшая дружеская группа. В  нее  входили
соседи Горева  по дому и их друзья.  Это -  сосед по  квартире  Николай.  Он
недавно  демобилизовался  из армии, за что его  все звали Солдатом,  работал
простым  рабочим  на заводе,  одновременно занимался  в вечернем техническом
институте.  Его  друг по  работе Антон, прозванный Остряком за  склонность к
шутовству. Он одновременно с работой учился в заочном юридическом институте.
Настя,  девушка, с которой дружил Солдат