елки,  которые
были не заметны никому иному,  кроме его самого,  а белые ночи проводил на
реке -  ловил форель.  Здесь не было хуторов, и он чувствовал себя один на
один с природой в этом громадно, тихом, замшелом сосновом бору.
     Здесь ему  было спокойно и  радостно:  отходили все будничные заботы.
Неуманн понял  совершенно ясно,  что  шеф  политической полиции никогда не
станет государственным деятелем - министром или парламентарием. Дорвавшись
до этого поста,  он поначалу был в  упоении и лишь по прошествии лет начал
отдавать себе  отчет  в  главной  ошибке  -  какие-то  посты  в  служебной
лестнице,  если всерьез думаешь о карьере,  стоит "перескакивать".  Поняв,
что его "прочность" в  полиции сыграла с ним дурную шутку,  отрезав путь к
высокой  политике,  Неуманн решил  навечно остаться "первым инквизитором".
Это  возможно было  лишь  в  том  случае,  если  работа его  будет четкой,
незаметной, быстрой, но не суетливой и обязательно тихой - без скандалов и
газетной  шумихи.   Поэтому,  отладив  работу  аппарата,  "заземлив"  его,
наперекор  своим  первоначальным  планам,   Неуманн  добился  определенной
стабильности  во  всех  звеньях  своего  ведомства,   и  беспокоиться  ему
практически было нечего -  он  полагался на своих помощников,  а  те дела,
которые решал  вести  сам,  должны  были  быть  хоть  в  какой-то  мере  с
изюминкой. Тут и ошибка простится, и успех будет заметен.
     ...Солнце по ночам не сходило с небосвода;  только в полночь лучи его
делались  бесцветными,  невесомыми,  а  оттого  размыто-нежными,  легкими,
земными.
     Неуманн научился подкрадываться к бочажинам.  Он видел, как, замерев,
стояли на  самой поверхности громадные рыбы -  недвижные и  литые,  как  и
вода.  Он  мог  подолгу  любоваться этими  замершими рыбами  и  ничуть  не
огорчался,  если  форель вдруг  исчезала,  оставляя после  себя  медленные
круги.
     А  когда ему удавалось забросить крючок с  двумя нанизанными на  него
червями  прямо  перед  носом  форели  и  та  мгновенно заглатывала наживу,
Неуманн вытаскивал тяжелую рыбу, ощущая грань легкости и тяжести ее в воде
и  воздухе,  и  долго любовался форелью,  а  потом,  завернув ее в  лопух,
складывал в рюкзачок и шел дальше - к порогам.
     Возле  порогов  он  разводил костер  и,  натаскав сухих  еловых  лап,
ложился спать до утреннего жора.
     Но в это утро он просыпался нехотя -  ему снилось, что кто-то теребит
его за плечо, и ему не хотелось открывать глаза, а когда он все-таки глаза
открыл, то увидел двух людей, сидевших возле него на корточках, и страшное
предчувствие беды охватило его.
     - Сядьте, - сказал Роман, - у меня к вам дело.
     - А что,  собственно,  случилось? - спросил Неуманн и удивился своему
голосу. - Кто вы, господа?
     - Сядьте!  -  повторил Роман.  -  И слушайте внимательно. Вы согласны
помочь Исаеву?
     - Как я могу это сделать?
     - Это мы скажем - как... Сначала ответьте: вы согласны?
     - Я никогда не преступал служебного долга.
     - Если вы откажетесь помочь,  Исаеву может грозить смерть.  У нас нет
иной возможности спасти друга.  Поэтому ваш отказ помочь будет равнозначен
двум смертным приговорам: Исаеву - в тюрьме, вам - здесь!
     - Вы с ума сошли! Я представитель закона!
     - Я  повторять два  раза  не  намерен,  Неуманн,  -  сказал  Роман  и
посмотрел на Юха.  Тот,  видимо,  понял его,  потому что рывком поднялся с
земли  и  ударом  в  шею  опрокинул  Неуманна.   Тот  протяжно,  по-заячьи
заверещал,  а Юха,  сев на него верхом, заломил ему руки за шею и спросил,
обернувшись к Роману:
     - Кляп готов?
     - Не нужен кляп. Ударь его в висок, и оттащим в реку...
     - Я  сделаю!  -  прохрипел  Неуманн,  увидавший явственно и  до  жути
ощутимо свою мызу,  медные сковородки на  стенах,  тяжелые дубовые балки и
мягкий свет сумерек в ровных квадратах окон.
     - Пусти его, - сказал Роман.
     Неуманн сел, тяжело дыша. Роман протянул ему бумагу и ручку.
     - Пишите,  -  сказал он, - и чтобы не было фокусов с почерком, у меня
есть образцы ваших реляций - я сличу.
     - Что писать?
     - "Я, Неуманн Артур Иванович, обязуюсь сотрудничать с резидентом ЧК в
Эстонии Павлом".  Подпишитесь внизу. Это раз. Теперь дальше: "Сообщаю, что
секретарь комфракции Пауль  Раудсепп будет перевезен в  Раквере,  где  его
намереваются убить в лесу при попытке к бегству. Дату перевоза Раудсеппа я
постараюсь выяснить у Плоома,  который,  вероятно,  будет в курсе событий.
Артур".
     - Я не стану...
     - Станете, - тихо сказал Роман.
     - Что еще?
     - Пишите:  "Исаев поступил в мое ведение.  Нолмар через свою агентуру
настаивает на  том,  что он является русским нелегалом в  Ревеле.  Артур".
Дальше:  "Мною, Неуманном Артуром Ивановичем, получено от Павла 3000 (три)
тысячи французских франков". Подпишитесь своим именем.
     Роман спрятал эти документы в  карман,  придвинулся к костру,  погрел
руки и сказал:
     - Теперь о том,  что вы должны будете сделать... Исаев попросит у вас
врача,  поскольку у  него начнутся сильнейшие боли в позвоночнике...  И вы
переведете его в больницу, как человека недвижимого, у которого отнимаются
ноги.  Естественно,  вы сделаете это лишь после заключения экспертов о его
нетранспортабельности -  чтобы соблюсти ваше реноме... Поскольку теперь вы
- мой агент,  ваше реноме будет соблюдаться вдвойне тщательно,  обещаю вам
это совершенно твердо.
     - Я не смогу держать его в больнице без охраны.
     - Поставьте охрану.
     - Я  не  убежден,  что  ваши люди смогут взять его оттуда -  охрана в
достаточной мере натренирована...
     - Если мы не сможем взять его -  к  вам претензий не будет.  Конечно,
коли вы захотите устроить засаду,  чтобы угробить наших людей и  через них
выйти на меня, - тогда другое дело... Во-первых, мы живем не в семнадцатом
веке и ваши расписки сегодня же уйдут за кордон; во-вторых, если, несмотря
на это обстоятельство,  вы все же рискнете на пакость -  я  не поставлю за
вашу жизнь и ломаного гроша:  у меня иного выхода нет.  А это вот, - Роман
протянул Неуманну деньги, толстую пачку марок, - возьмите, первый гонорар,
н, надеюсь, не последний.
     Неуманн осторожно положил деньги в карман - будто змею прятал.
     - Теперь умойтесь и будем обговаривать детали...
     Неуманн пошел к реке:  сгорбленный, постаревший на десять лет, жалкий
и  до  странности маленький ростом,  раньше он  казался Роману значительно
выше.
     - Не утопится? - шепотом спросил Юха.
     Роман молча покачал головой и,  сорвав травинку, начал неторопливо ее
покусывать.


          "А. О. Альскому.

          т.   Альский!    Приняты    ли    меры    у с к о р е н и я    и
     у с и л е н и я  работы Гохрана?
          Мобилизации коммунистов?
          Итог: через сколько месяцев и что  именно  будет  сделано?  В  ы
     виноваты будете, если  вопрос  будет  "застревать",  ибо  в  подобном
     случае  Вы  должны  обжаловать   быстро,   довести   до   в ы с ш е й
     и н с т а н ц и и, т. е. до Политбюро.
          Но  б ы с т р о.
          Л е т о м   надо  воспользоваться,   а   Вы   прозеваете   лето:
     предупреждаю, что всецело на Вас ляжет  ответственность.  Торопите  и
     жалуйтесь мне (насчет СТО) и в Политбюро, если я не компетентен.

                                                                   Ленин".


          Проект директивы насчет работы СТО и СНК, а также Малого СНК

          "...Недоверие к директивам, к учреждениям, к "реорганизациям"  и
     к сановникам, особенно из коммунистов; борьба с тиной бюрократизма  и
     волокиты проверкой людей и проверкой фактической работы;  беспощадное
     изгнание лишних чиновников, сокращение штатов, смещение  коммунистов,
     не учащихся делу управления  всерьез,  -  такова  должна  быть  линия
     наркомов и СНКома, его преда и замов.
                                                                   Ленин".



     РАЗВЕДКА БОЕМ
__________________________________________________________________________

     Ночью в камеру к Исаеву перевели Никандрова. В слабом, неровном свете
лампы,  забранной металлической сеткой, лицо сокамерника показалось Исаеву
отдаленно знакомым, но расспрашивать он его ни о чем не стал, понимая, что
к нему этого человека подсадили неспроста: Неуманн затеял серьезную игру и
баловать "подопечного" соседом  просто  так  в  его  задачу,  понятно,  не
входило.
     "Посмотрим, как работают здешние подсадки, - подумал Исаев, укрываясь
одеялом, - это тоже интересно".
     Утро он начал с гимнастики. Занимался он гимнастикой изнурительно, до
обильного пота, но сегодня старался не шуметь, прыгал только на мысочках и
отдувался  вполсилы:   сокамерник  еще  спал.  Вообще-то  Исаев  ненавидел
гимнастику.  Он  считал,  что пешие и  лыжные прогулки,  поездки на воды и
верховая езда никак не  могут гарантировать человека от  падения на голову
куска  штукатурки  или  отравления угарным  газом,  но  здесь,  в  тюрьме,
гимнастика необходима как "инструмент дисциплины".
     - Потом воняет, - услыхал он хрипловатый голос.
     - Пот не дерьмо,  можно перетерпеть,  -  ответил Исаев и обернулся. -
Во-первых,  вставайте,  граф,  вас ждут великие дела, а во-вторых, давайте
знакомиться. Максим Исаев.
     - Леонид Иванович Никандров.
     - Не может быть! Тот самый?
     - Какая разница... Тот - другой...
     - Разница  огромная.  Понимаете,  мне  здесь  не  дают  книг.  Только
Библию...
     Никандров перебил его:
     - А что Библия? Не книга, по-вашему?
     - Дослушай - после казни! Так, кажется, у древних?
     - Если бы вы всегда исповедовали эту истину.
     Исаев расхохотался.  Он  смеялся долго -  для того,  чтобы сэкономить
время на  раздумья.  "Значит,  -  думал он,  -  Неуманн сказал несчастному
писателю,  откуда я.  Они  его,  видимо,  переломали на  деле  Воронцова и
подсадили ко мне..."
     - Про меня несколько позже, Леонид Иванович. Поднимайтесь, попробуйте
помахать руками, потом я сделаю вам массаж, и начнем наш реферат.
     - Вы сумасшедший?
     - Да.  А  что?  Задирайте рубаху,  исполню вам массаж,  но завтра все
равно заставлю делать ногодрыганье и руковерченье...
     Исаев сел на краешек нар, возле плеча Никандрова. Тот в ужасе от него
отодвинулся - не смог скрыть тяжелой, испуганной ненависти.
     Исаев покачал головой и тихо, очень дружелюбно сказал:
     - Леонид Иванович, вам следует завязать со мной добрые отношения.
     Никандров рывком сел.  Потер  мятое  лицо  свое  большой,  исхудавшей
пятерней, словно отгоняя наваждение, и спросил:
     - Зачем? Почему я должен завязывать с вами добрые отношения?
     - Не кричите...  Стражники рассердятся.  Задирайте рубаху. И на пузо,
извольте.
     В девятнадцатом,  когда Исаев был офицером в пресс-группе Колчака, он
попал в плен к партизанам.  Он не имел права открываться даже своим.  Да и
откройся,  кто б поверил. Поэтому, крепко отлупив "белого гада", партизаны
бросили его в  сарай,  но под утро завязался бой с подошедшим бронепоездом
адмирала,  об Исаеве в пылу схватки забыли,  и утром, после крепкого чая с
водкой, его растер поручик Курочкин - из конных каппелевцев. Массаж сделал
он мастерски,  и  с  тех пор Исаев поверил в  волшебство этого врачевания.
Однажды,   смеясь,  сказал  Бокию:  "Глеб,  я  могу  перевербовать  любого
стареющего разведчика на каппелевском кавалерийском массаже".
     Он долго растирал Никандрова,  и тот уснул со странной, тихой улыбкой
на лице.
     После завтрака Исаев сказал:
     - А теперь давайте, до обеда дискуссия.
     - У меня прогулка до обеда...
     "Бедненький,  - усмехнулся Исаев, - все ясно. Ему поручили установить
для  меня  связь.  Им  важно узнать,  кого я  хотел бы  здесь найти и  как
связаться с волей".
     - Прогулка прогулкой,  а  лежать  все  время  грех.  Поднимайтесь.  И
давайте дискутировать стоя.  Вы  знаете новую теорию медицины?  Нет?  Если
человек будет стоять по восемь часов в сутки, он гарантирует себя от язвы,
геморроя и атрофии простаты.
     - Дайте мне спокойно лежать...
     - Не дам!
     - У меня ноги болят...
     - Перестанут! Поднимайтесь!
     Никандров поднялся, отошел к стене.
     - Вот так,  -  одобрительно заметил Исаев.  -  Очень хорошо. Итак, мы
начинаем!   Работая  в   пресс-группе  покойного  адмирала,   я  передавал
телеграфом корреспонденции,  которые сразу же шли в номер. Стремительность
войны предполагала стремительность языка.  Библия -  это  история,  отсюда
краткость,  сжатость и афористичность языка.  Вы заметили, никогда язык не
бывает так  сочен и  емок,  как в  минуты наивысшего напряжения,  когда на
карту поставлена жизнь? Вспомните прошлый век: описательство - первооснова
традиции.  Но мир устал от расплывчатости,  мир требует конкретики. В этом
кроется громадная опасность для человечества, ибо конкретность зиждется на
утилитаризме,  на  однозначной рецептуре,  на  едином  гребешке для  всех:
платформа Бенито Муссолини в этом смысле поразительный образчик возможного
будущего.  Однако революция в обществе, вызвавшая к жизни - пусть пока еще
невидную - революцию в производстве, науке и технике, неминуемо поставит к
барьеру и литературу. Прежняя литература кончилась...
     - Тьфу!   -   сказал  Никандров.  -  Тьфу!  Да  никогда  не  кончится
литература!  Никогда!  Противно слушать.  Все вроде бы рядом с правдой,  а
ложь!  Как  может  кончиться наша  литература,  коли  она  всегда страдала
народными страданиями?!
     - Браво!  Именно это я и хотел от вас услышать Жить страданием народа
- значит быть внутренне честным, да?
     - Именно.
     Исаев подошел вплотную к Никандрову и сказал:
     - Вы убеждены, что имеете право говорить о честности литератора после
того, как вас подсадили ко мне? - Он не давал Никандрову опомниться. - Что
он вам велел сделать? С кем вы должны повидаться на прогулке?!
     - Вы говорили со мной, зная обо всем?
     - Догадывался.
     - Значит, вы... Значит, вы играли со мной?
     - Это Неуманн играет с  вами.  А для меня вы были,  есть и останетесь
Никандровым,  -  грустно сказал Исаев.  -  Если  устали -  можете полежать
десять минут.  Проклятая российская черта -  сострадать...  На Западе враг
есть враг.  А  мы и во враге,  злодее,  колупаемся.  А то,  что российская
литература никогда не кончится,  - об этом спору нет, это я дразнил вас...
Скоро вас на прогулку выдернут...  Там к вам,  наверное, кого-то подсунут,
будет  вам  "товарищ" говорить и  просить мне  весточку передать.  Это  их
человек... Скажите, завтра возьмете... И Неуманну об этом доложитесь.
     Никандров вздохнул:
     - Никогда не думал,  что это такое счастье:  говорить -  пусть даже с
врагом - на хорошем русском!
     - А вы поверили Неуманну, что я враг?
     - Коли вы из ЧК, так кто ж вы мне? Друг, что ли?
     - Ну, а если я - офицер Колчака, тогда кто я вам?
     - Тогда - знакомый.


          "Н а р к о м в н е ш т о р г,  Л е ж а в е*.  Вчера в посольстве
     для встречи с совторгпредом приехал глава ювелирного концерна Маршан.
     Он заявил, что после того,  как  его  представителя  посетил  русский
     оценщик бриллиантов, коего он знает по прежним операциям, его концерн
     готов вступить с нами в деловые отношения.  Смысл внесенного Маршаном
     предложения заключается в том,  чтобы  Пожамчи  отобрал  и  привез  в
     Ревель  драгоценности  -  из  реестра  уникальных.  "Пожамчи   должен
     подобрать для  нашего  концерна  те  бриллианты  и  сапфиры,  которые
     позволят мне, несмотря на  риск,  предложить  вам  продукты  питания:
     хлеб, масло, растительные жиры и мясо, некоторые промышленные товары.
     Вы должны понимать, что все ювелиры мира бойкотируют  вас,  однако  я
     иду  на  риск,  учитывая  наши  взаимные  перспективные    интересы".
     _______________
          * Расстрелян как "враг народа" в 1937 году.

          На предложение  купить  драгоценности  Маршан  ответил  отказом,
     мотивируя это тем, что он не может нарушить корпоративного договора -
     бойкотировать наши драгоценности на мировой бриллиантовой  бирже.  На
     мой вопрос, каким образом, в таком случае, он  сможет  поставить  нам
     продукты питания и как мы обозначим  идентичность  стоимости,  Маршан
     ответил, что это все  будет  решено  в  Ревеле  после  того,  как  он
     посмотрит бриллианты, подобранные  Пожамчи.  "Ни  с  одним  из  ваших
     оценщиков я дел иметь не стану, ибо Пожамчи выдающийся  спец  в  этой
     области и  пользуется  большим  авторитетом  на  Антверпенской  бирже
     драгоценностей". Он сказал также, что продукты и промышленные товары,
     которые он может нам предложить, будут  куплены  им  через  вторых  и
     третьих людей в  Швеции.  Прошу  решить  вопрос  об  откомандировании
     Пожамчи с бриллиантами в Ревель для закупки продуктов питания.

                                                           Ш о р о х о в".


          "НКФин. Замнаркома т. Альскому
          Уважаемый товарищ Альский!
          Прошу вас запросить в Гохране характеристику на Н. М. Пожамчи, с
     тем чтобы - в случае положительной оценки его работы  -  использовать
     его по линии НКВнешторга.  Продолжающиеся срывы наших  переговоров  с
     французскими и голландскими,  а  также  английскими  фирмами;  острая
     необходимость в получении оборотных средств для закупок  в  Швеции  и
     Германии  паровозов,  плугов   и    оборудования    для    строящихся
     электростанций выдвигают этот вопрос в число первостепенных.
          С товарищеским приветом замнаркомвнешторг
                                                                  Лежава".


                Телефонограмма Лежаве от Альского (НКФин).

          "Характеристика на Пожамчи есть в его личном деле, находящемся у
     вас, так как он уже командировался в Ревель".


          "В управление кадрами.  Прошу оформить  выезд  в  Ревель  Н.  М.
     Пожамчи по линии нашего наркомата.
                                                                  Лежава".



     КЛЮЧ В ПАРИЖЕ
__________________________________________________________________________

     Бокий  доложил  Дзержинскому о  провале  Всеволода  Владимирова через
десять минут после того, как получил сообщение Романа.
     Дзержинский молча расхаживал по  кабинету,  отпивая чай  из  высокого
тонкого стакана.  Он  любил Всеволода,  как,  впрочем,  и  все те,  с  кем
Всеволод  работал.  Правда,  Василий  Морковец,  которого  все  знали  как
несколько суховатого, но знающего человека, постоянно подчеркивавшего свое
батрацкое  происхождение,   испытывал  к  Владимирову  чувство  неприязни,
которую не считал нужным скрывать.
     - Почему вы не любите его? - спросил как-то Бокий.
     Израненное лицо Морковца перетянуло гримасой удивления:
     - А какое все это имеет отношение к работе?
     - Прямое.
     - Знаете,  я  с пацанства терпеть не мог любимчиков,  а Владимиров ко
всем влез; изящен, спору нет, умен... Не люблю я тех, кто со всеми норовит
быть товарищем.
     - Смотреть исподлобья лучше?
     - У  вас  есть  какие-нибудь конкретные пожелания,  Глеб Иванович?  Я
готов их выполнить...
     Бокий разговора продолжать не  стал,  но  при  встрече с  Дзержинским
заметил:
     - Мне делается страшновато,  когда я вижу, как Морковец растет у себя
в управлении. Недобрый он человек.
     - Работник неплохой,  -  пожал  плечами  Дзержинский,  -  если  будет
заноситься -  одергивайте.  Хватка у него мертвая,  такие тоже нужны.  Его
отношение  к  Всеволоду  понятно:   посредственность  обычно  противостоит
талантливости и не очень-то ее жалует...
     ...И сейчас,  молча расхаживая по кабинету, Дзержинский отчего-то все
время возвращался к этому разговору с Бокием,  который был у них давно,  с
год назад, если не больше.
     - Брать его из госпиталя,  - говорил Дзержин