ли знакомы?
     П о ж а м ч и. Никогда.
     Б у д н и к о в. С Юсуповыми-Эльстонами?
     П о ж а м ч и. Да, господи!
     Б у д н и к о в. С Воронцовым?
     П о ж а м ч и. Нет.
     Б у д н и к о в. С Львовым?
     П о ж а м ч и. Нет, Владимир Петрович.
     Б у д н и к о в. Значит, Воронцов лжет?
     П о ж а м ч и. Какой Воронцов?
     Б у д н и к о в. Виктор Витальевич.
     П о ж а м ч и. А где он?
     Б у д н и к о в. Вы с ним были знакомы или нет?
     П о ж а м ч и. Нет.
     Б у д н и к о в. И не виделись?
     П о ж а м ч и. Нет.
     Б у д н и к о в.  Тогда позвольте спросить:  с кем вы провели вечер в
Ревеле в кабачке "Золотая крона" восемнадцатого марта этого года?
     П о ж а м ч и. Я?
     Б у д н и к о в. Вы.
     П о ж а м ч и.  А я не помню, где проводил вечер восемнадцатого марта
в Ревеле...
     Б у д н и к о в.  Полно  врать-то,  Пожамчи.  Идите  в  камеру  и  не
удивляйтесь, если встретите  в  камере  кого-нибудь  из  своих  ревельских
знакомых.
     Пожамчи поднялся со стула и закричал:
     - Только с  ним не  сажайте!  Молю!  Не могу я  на него смотреть,  на
изверга! Не могу-у-у!
     Будников не  ждал такой реакции:  сказал он  про  знакомых на  всякий
случай,  ожидая,  что Пожамчи начнет вертляво и  осторожно интересоваться,
кто именно может быть с ним в камере,  назовет,  возможно, фамилии, к этим
фамилиям  можно   будет  позже  приглядеться  и   серьезно  подготовиться,
основываясь на этой зацепке, к следующему допросу.
     - Тогда вот вам ручка и пишите мне все про него,  -  сказал Будников,
заставив  себя  зевнуть  и   всем  своим  видом  показать  полнейшую  свою
незаинтересованность,  - а я пока распоряжусь, чтобы его перевели в другую
камеру...
     Через  два  часа  Пожамчи кончил давать показания о  Воронцове:  и  о
ключах для сейфа,  и о предполагаемом налете,  и о том, что белоэмигрантам
нужно золото для борьбы с Советами, золото, а не бумаги.


     Во  время  облавы на  Гохран и  повального обыска всех  выходивших из
здания служащих у  Шелехеса найдено ничего не  было.  Не  дал  результатов
продолжительный обыск у него дома.  Когда чекисты приехали на его дачу, то
руководящий обыском Мартирос Арутюнов только присвистнул -  дача стояла на
участке  величиной  два  гектара.   А  дома  ничего  найдено  не  было,  и
перекапывать надо было два гектара, не меньше.
     - На каком основании я  арестован?  -  спросил Шелехес.  -  Я заявляю
категорический протест и  отказываюсь давать показания до  тех  пор,  пока
сюда  не  будут  приглашены  представители  Наркомюста  и  республиканской
прокуратуры.
     Несмотря  на  уличающие  показания  Газаряна,  признание  Левицкого в
получении от Шелехеса бриллиантов,  несмотря на предъявленных к  опознанию
кукол, отправленные в Ревель мифическому племяннику Огюсту, Шелехес на все
вопросы отвечал либо молчанием, либо полным отрицанием своей вины.
     Кропотов,  умерший в момент ареста от разрыва сердца, был недостающим
звеном в обвинении Шелехеса.
     - Газарян клевещет на меня,  - говорил Шелехес, - я не могу принимать
за  серьезные  показания  изобличения жулика и подлеца,  Левицкий - старый
спец,  который ненавидит всех и вся. Что касается Огюста, то позвольте мне
называть  племянником  того  человека,  который  мне  мил  и  в воспитании
которого я принимал  посильное  участие,  либо  вызовите  его  в  судебное
заседание. Не моя вина, если в кукол из Хохломы кто-то сунул бриллианты, я
не собираюсь брать на себя чужую вину!
     ...Будников доложил все обстоятельства, связанные с Шелехесом, Бокию.
Тот выслушал его, по своей обычной манере хмуро, и предложил:
     - Давай-ка я  с ним побеседую.  Вон,  -  он тронул мизинцем несколько
бумаг, лежавших перед ним на столе, - видишь, сколько писем пришло? Просят
освободить и дают за него гарантии.


     - Яков Савельевич, моя фамилия Бокий, я товарищ Феди.
     - Не думал, что встречусь с Фединым товарищем в тюремной камере.
     - Я тоже на это не рассчитывал.
     - Не моя вина, товарищ Бокий, не моя.
     - Моя?
     - Недобросовестных ваших сотрудников, вот кого.
     - Уж если кого нам и было горько брать, так это вас.
     - Ваш  сотрудник,   который  допрашивает  меня,   объявил  мою  вину:
показания Газаряна -  раз;  дружба с покойным Кропотовым - два; бормотанье
Пожамчи -  три; посылочка в Ревель - четыре. Если подходить с точки зрения
логики,  то  все  эти обвинения липовые,  рассыплются,  как только на  них
дунешь.
     Бокий вдруг улыбнулся: улыбка у него была белозубая, обезоруживающая,
добрая.
     - Ну,  дуньте,  -  сказал он,  -  дуньте. Честное слово, я готов дуть
вместе с вами.
     Шелехес сильной пятерней потер лоб,  хмыкнул что-то  под  нос,  потом
широко расправил плечи:
     - Ну, давайте, хотя мне это невыгодно: надо беречь позицию для суда.
     - Я ж не веду протокола.
     - А  память зачем  дана  людям?  Ну,  ладно,  Газарян.  Первый пункт.
Оговорить можно кого угодно и в чем угодно. Отчего вы верите проходимцу, а
мне не верите?  Где улики?  Бриллианты в кармане? Дома в тайнике? Где они?
Пункт второй.  Кропотов. Как можно инкриминировать мне покойника? Посылка?
Не отказываюсь,  я  ее передал товарищу Козловской,  просил ее осмотреть -
она  должна это  припомнить,  если вы  ее  спросите,  но  она  отказалась.
Левицкий? Он и есть Левицкий. А если меня шельмуют?
     - Делает тот,  кому выгодно.  Это не я, Яков Савельевич, это древние.
Кому выгодно вас шельмовать?
     - Тем, кому поперек глотки стоят Федор и Осип.
     - Я вас очень внимательно слушаю и готов слушать дальше, но просил бы
вас не спекулировать именами братьев.
     - Упоминание не есть спекуляция.
     - Так,  как это делаете вы,  -  чистейшей воды спекуляция,  и  это не
понравится трибуналу, вы уж поверьте.
     - Значит,  несмотря на  отсутствие улик,  вы решитесь меня вывести на
трибунал?
     - Неужели вы думаете, что вас будут судить без улик?
     - Какая же это откровенность: пугаете меня будущими уликами, а сейчас
о них молчите... Ничего себе товарищи у Федора!
     - Кто для вас дороже: братья или родина?
     - Это несоизмеримые понятия.
     - Какое больше?
     - И мерить это нельзя, у человека ведь помимо разума есть сердце.
     - Как вы  думаете,  если я  подобный вопрос задам Федору,  он  сможет
ответить?
     - Не знаю.  Они -  иные.  Они бы,  верно,  ответили, что им революция
дороже, чем брат.
     - Верно.  Они скажут так. Слушайте, Яков Савельевич, я сейчас нарушаю
все   законы...   Слушайте  меня  внимательно:   скажите  мне,   где  ваши
драгоценности,  и мы сделаем все,  чтобы сохранить вам жизнь.  Поймите, на
эти треклятые камушки мы  должны покупать хлеб для умирающих детей.  Вы  ж
сами отец...  Пожалуйста,  поймите меня и помогите мне помочь вам... У нас
на вас есть улики,  понадобится -  будут еще. Поэтому если вы скажете - ну
хоть не  под  протокол,  а  так,  -  где все это взять,  ей-богу,  я  буду
стараться как-то смягчить дело.  Иначе - я вас пугать не хочу - трудно мне
будет, даже ради Феди, помочь вам.
     - Это  шантаж,  гражданин Бокий,  -  сказал  Шелехес после  недолгого
раздумья,  -  и  я  поставлю об этом в  известность и  ваше начальство,  и
трибунал!
     Бокий  отвалился на  спинку  стула,  как  от  сильного  удара,  потом
медленно  поднялся  и,   сутулясь,  вышел  из  кабинета,  только  у  двери
остановился и как-то недоумевающе посмотрел на Шелехеса.
     Ожидающий его Будников спросил:
     - Ну, как? Вышло?
     Бокий, не отвечая ему, устало махнул рукой и пошел к себе.
     В приемной его ждал секретарь Уншлихта.
     - От  Владимира Ильича,  -  сказал  он,  передавая телефонограмму.  -
Просили  сообщить  о   причинах  ареста   Шелехеса  Якова   Савельевича  и
спрашивали,  возможно ли  его  освобождение до  суда  на  поруки партийных
товарищей или перевод из мест заключения ВЧК в Бутырскую тюрьму.
     Бокий взял ручку и написал ответ - быстро, без исправлений, словно он
давно ждал такого запроса:


          "т.  Уншлихт!  Шелехес  Я.  С.  арестован  по  делу  Гохрана   и
     обвиняется  в  хищениях  ценностей.  Освобождение  до  суда  по  ходу
     следствия не нахожу возможным. Также считаю необходимым содержать его
     во внутренней тюрьме ВЧК.
                                                                   Бокий".


     Второе письмо он отстукал одним пальцем на пишущей машинке:

                             "Товарищ Ленин!
          Вами поручено мне ведение следствия по делу о  Гохране.  О  ходе
     какового следствия я Вас еженедельно ставлю в известность.
          Среди арестованных по  сему  делу  имеется  родной  брат  нашего
     Шелехеса - оценщик Гохрана гр-н Шелехес Я.  С., за которого  хлопочут
     разные "высокопоставленные лица", вплоть до Вас, Владимир Ильич  (Ваш
     запрос на имя т.  Уншлихта от 8  с.  м.  за  ј691).  Эти  бесконечные
     хлопоты ежедневно со всех сторон отрывают  от  дела  и  не  могут  не
     отражаться на ходе следствия.
          Уделяя достаточно внимания настоящему делу, я убедительно  прошу
     Вас, Владимир Ильич, разрешить мне не обращать никакого  внимания  на
     всякие ходатайства и давление по делу о Гохране, от кого  бы  они  ни
     исходили.  Или прошу распорядиться о  передаче  сего  дела  кому-либо
     другому...
                                                                   Бокий".


          "т. Бокий!
          В письме о Шелехесе (Якове Савельевиче) Вы  говорите:  "за  него
     хлопочут" вплоть до Ленина  и  просите  "разрешить  Вам  не  обращать
     никакого  внимания  на  всякие  ходатайства  и  давления  по  делу  о
     Гохране".
          Не могу разрешить этого.
          Запрос, посланный мной, не есть ни "хлопоты", ни "давление",  ни
     "ходатайство".
          Я обязан запросить, раз мне указывают на сомнения в правильности.
          Вы обязаны мне по существу ответить: "доводы или улики серьезны,
     такие-то, я против освобождения, против "смягчения" и т. п. и т. д.
          Так именно по существу Вы мне и должны ответить.
          Ходатайства  и  "хлопоты"  можете  отклонить;  "давление"   есть
     незаконное  действие.  Но,  повторяю,  Ваше  смешение   запроса    от
     Председателя СНК с ходатайством, хлопотами и давлением ошибочно.

                                            Пред. СНК В. Ульянов (Ленин)".


          "Товарищ Ленин, я прошу  разрешить  прислать  Вам  окончательную
     справку по делу Шелехеса Я.  С. через десять  дней  после  проведения
     необходимой операции в Ревеле, каковую должен будет  осуществить  наш
     резидент, Шелехес Ф. С., брат арестованного.
                                                                   Бокий".


     Потом он позвонил в инотдел и договорился о срочной отправке в Ревель
эстонца Виктора Пипераля*,  затем вызвал сотрудников из научно-технической
экспертизы и, положив перед ними на стол шифрованное письмо "племяннику" и
собственноручное показание  арестованного Шелехеса,  а  также  его  жалобу
Дзержинскому на "произвол и беззаконие ВЧК", сказал:
     - Срок три,  от  силы пять дней.  Задание:  установить,  идентичны ли
почерки;  расшифровать письмо племяннику, соотнеся расшифровку с оценочным
листом Наркомфина и  Гохрана на  драгоценности;  указать дату  составления
письма "племяннику". Задача ясна?
     _______________
          * Расстрелян как "враг народа" в 1939 году.



     ЦЕНТР ПЕРЕСЕЧЕНИЯ ДОРОГ
__________________________________________________________________________

          "Дорогой товарищ Ленин, в Москве  ЧК  арестован  мой  брат  Яков
     Савельевич Шелехес.  Я не могу поверить, что он совершил преступление
     против республики.  Он не член партии, но в его доме  мы  с  братьями
     скрывали от охранки Каменева, Скрыпника*,  Томского**,  Крестинского,
     Енукидзе***.  Прошу  дать  указание  разобраться  самым    тщательным
     образом. Если нужны ходатайства, то товарищи с дореволюционным стажем
     готовы будут поддержать мою просьбу.
                                                   Осип Шелехес. ПУАРМ-5".
     _______________
          * Покончил жизнь самоубийством в 1933 году.
          ** Покончил жизнь самоубийством в 1936 году.
          *** Расстрелян как "враг народа" в 1937 году.


     Ульян Калганов был мужик тихий. Одни считали, что он смущается своего
писклявого голоса,  который  никак  не  гармонировал с  огромным ростом  и
бычьей,  неподвижной шеей,  -  когда его  окликали,  он  оборачивался всем
корпусом;  другие говорили,  что он  из  староверов,  а  потому сторонится
общества и беседует только со своей бабой;  третьи просто-напросто считали
его недоумком.
     Был он непьющим, гулянок сторонился и даже на Петров день отводил ото
рта чарку:  в  детстве его напоил отец,  и  он  два дня лежал при смерти -
исходил желтой рвотой.  С  тех  пор запаха самогона не  выносил -  с  души
воротило.
     Мужики и  за это его не любили,  хотя бабы жене его Фросе завидовали:
"Нашим бы такую хворь - вот счастье было б..."
     На войну его не забрали -  был слеп на левый глаз,  хотя и не заметно
это: глаз как глаз, только зрачок с желтинкой.
     С  этого  времени и  начала его  жизнь  меняться.  Мужиков в  деревне
осталось пятеро,  а земель здесь,  на границе с тайгой,  было много. Вот и
пошли солдатки к  Ульяну за  помощью.  За  весну и  лето он почернел весь,
высох.  Плечи его из-за  этого стали казаться громадными и  похожи были на
сложенные крылья большой птицы.
     Осенью, собрав урожай, он взял с солдаток по четвертой части урожая -
по-божески  взял.  Уехал  в  город  и  вернулся  с  молоденьким цыганистым
пареньком,  вместе они  пригнали трех  коней,  быка  и  пять коров -  хлеб
покупали хорошо.
     Следующей весной Ульян работал вдвоем от  зари до зари с  цыганом,  а
осенью пригнал еще пять коней и девять коров.
     Теперь  к  нему  раз  в  неделю приезжал на  тарантасе старик Надеин,
хозяин маслозавода, и увозил три деревянные кадки с желтой сметаной.
     Зимой  через  деревню прогнали триста  новобранцев.  Вел  новобранцев
ротмистр Тарыкин.  Ночевать он остановился у Калгановых -  дом был чистый,
пахло в нем кедрачом и хлебом.
     - Куда ж тебе такое богатство?  -  спросил Тарыкин после ужина, когда
Фрося подала самовар и  бутылку красного сладкого вина.  -  Что с деньгами
делаешь?
     И вдруг Ульян заговорил.  Голос у него был тихий,  но не писклявый, а
какой-то  дотошливый -  есть такие нутряные голоса:  от  них запах сильный
идет, если близко слушать.
     - Господин офицер,  я и сам думаю,  куда?  Темень наша непролазная...
Может, вы б чего подсказали?
     - Какая ж ты темень,  - ответил ротмистр, - вон и говоришь по-людски,
и не как индюк.  Новобранцы у меня, как индюки, - блю-блю, а понять ничего
не поймешь.
     - А  я  с  людишками внутри  себя  привык  говорить  -  когда  внутри
говоришь,  складно выходит, только спешить не надо. Отстоится - загустеет,
дельно пойдет.
     - Вот-вот,  это как раз по-индюшачьи: "отстоится, загустеет, пойдет".
Ну, что это такое? Про что?
     - Про  то,  господин офицер,  что  молоко,  отстоямшись,  загустеет в
сливку, а с нее сметана. Слова - так же.
     - Так и говори... Ну, о чем хотел посоветоваться?
     - О том, что мне с достатком делать?
     - Заводишко открой... Смолу кури или купи кузню.
     - Людишки на  меня озлобятся.  У  нас  тех,  кто  скакает из  гумна в
хоромы,  не любят.  Так-то я  тихой,  кривой к тому.  А купи заводишко или
трактир открой - плювать вослед станут: мироед!
     - На всякий чих не наздравствуешься, Ульян. В мире силу ценят. Будешь
сильным - пусть ненавидят и за спиной от ненависти кровью харкают, в глаза
все равно улыбаться станут и шапку драть.
     - Это у кого кровь есть чужая,  тому можно. А я тутошний, мне из себя
труса не выцедить...  Компаньона бы мне, - сказал Ульян и осторожно глянул
на ротмистра. - Вроде как я нанялся приказчиком и все это не мое.
     - Платить компаньону сколько будешь?
     - Договориться можно.
     - Не  тяни.  Это  как  мужика  подряжать в  саду  работать:  "Сколько
платить?" -  "Сколько дадите".  -  "Тьфу!  Работа ж твоя! Почем ценишь?" -
"Сколько дадите".  Так я копейку давал. И гнал взашей. "Когда, - говорю, -
цену надумаешь - приходи!"
     - От оборота пять процентов, господин офицер.
     - А оборот каков? Рупь целковый?
     - Да я полагаю, что пятьсот рублев на год я вам откладывать могу.
     - Откладывать?  Голубь мой,  я ж не мужик! Мне деньги нужны для того,
чтобы жить.  Я на фронт иду, а не на охоту. Присылай ко мне пятьсот рублей
в год и зови старосту: напишу прошение. Трактир? Или завод?
     - А  вы  напишите,  дескать,  Ульян Гаврилов Калганов мой приказчик и
поручаю ему открывать дела по собственному усмотрению. И все.
     - Нет, я еще допишу про пятьсот рублей.
     - Господин офицер,  а  ну вы с  войны-то вернетесь и у меня все добро
оттягаете?
     - Давай сейчас тысячу,  и я отпишу, что получил взаймы от тебя деньги
и никаких претензий в будущем не имею...
     В двадцатом году Ульяна реквизовали.
     А  вскоре из  тайги  вышел  Тарыкин -  левый рукав пустой,  засунут в
карман френча.  Месяц он отлеживался у Калганова на сеновале и ел картошку
с салом. Потом как-то под вечер спросил:
     - Ну и что? Утерся? Так и будешь сидеть да молчать?
     - Против власти не пойдешь...
     - Какая это власть?  Это пьянь верх забрала да  безделье!  Кто правит
деревней! Горлопан, у кого за душой ни гроша!
     - У его наган.
     - Значит, полагаешь, следует обождать?
     - Полагаю - да.
     - Ну-ну,  - сказал Тарыкин, укладываясь в сене поудобнее. - Счастливо
тебе.
     - Или послабленье придет мужику, или кровь польется.
     - Ну а если кровь? Кто начнет?
     - Я не начну.
     - Вот так вы все и киваете друг на дружку.
     - А вы? Пулеметы в тайге у вас спрятанные - и начинали б.
     - Пулемету две руки нужны, Ульян. А то б я начал.
     - Ну,  постреляете комбед.  А дальше?  Эскадрон придет с города - и к
стене.
     - Тайга большая, ушел бы.
     - А заместо энтого комбеда новый посадят.
     - И тот бы пострелял: налечу из тайги, и точка.
     - Третий придет.
     - И  третий надо  снимать.  Тогда страх начнется.  Нам  в  России без
страха нельзя.  Слова у  нас не понимают.  У нас если что и понимают,  так
страх!
     В  феврале двадцать первого года  вспыхнул мятеж,  охвативший Барабу,
приуральские степи,  Омскую и  Тобольскую губернии.  Сорок тысяч стали под
знамена мужицкой армии.
     Ночью двадцать седьмого февраля Ульян разбудил Тарыкина и сказал:
     - Слезай с печи, самовар стоит.
     Второй  раз  в  жизни  выпив  сладкого  красного  вина,   он  испытал
странно-блаженное  чувство;   в  животе  жгло,  под  языком  липло  густой
сладостью, в голове кружило и шумело.
     - Где пулеметы, господин офицер? Сейчас сгодятся.
     - Под снегом разве откопаешь?
     - Я к труду приучен.
     На следующий день Ульян и Тарыкин перестреляли комбед; ходили из дома
в  дом и с порога били комбедовцев навскидку с ружей:  как уток на осенней
охоте, при взлете.
     А  когда  Красная Армия повела наступление,  Тарыкин и  Ульян ушли  в
тайгу и  повели за собой двенадцать мужиков -  пробиваться в  Синьцзян,  к
китайцам.
     Перед тем  как  покинуть родной дом,  Ульян долго ходил по  комнатам:
обошел зало,  аккуратно расправил складки на  белой,  с  атласной бахромой
скатерти,  полил герани,  стоявшие на  подоконниках,  проверил,  хорошо ли
заперты ящики в комодах, и поправил большой лист фотографических портретов
родни, который висел под стеклом в простенке.
     - Ульянушка, ты че? - тихо, дрожащим голосом спросила жена. - Че ты?
     - Пшла, - тихо ответил он. - Пшла отсель...
     "За  что  ж  нас  зверьями делают?  -  думал он.  -  За  что в  тайгу
отжимают?"
     -