страничной анкеты, следует строгое наказание,
предусмотренное законами великого рейха, живущего по нацистским законам.
   Ну и что, кроме этого анкетного ужаса, ты получил? - спросил я себя.
Что, кроме возвращения к книгам, посвященным борьбе против
безнравственного, трусливого, но именно поэтому кровавого террора адептов
"крови и почвы"?!
   А дети? Лотти и Вольфганг? Где они? Неужели ты думаешь, что Штайн не
связался бы с ними, еще как связался бы; или он, или Пауль Колер не могли
не отработать эту версию. Значит, и детей нет в живых? То есть с
уверенностью можно сказать, что нет в живых сына, дочь вышла замуж, поди
ищи ее теперь... А почему не допустить мысль, что сын, зная о п р и к о с
н о в е н и и отца к тайне, не сменил фамилию? Времена гитлеризма
кончились, в анкете никто не требует объяснять, отчего, с какой целью взял
иное имя; если ты преступник, то можешь хоть сто раз менять фамилию - все
равно найдут, а так - нет, это здесь невозможно установить, допусти я
такое вероятие...
   Однако со Штайном я связался; Георг обещал подумать.
   ...А через час ко мне позвонил человек, назвал свою фамилию, русскую
фамилию, и попросил разрешения приехать по "крайне важному делу".
   Он был седой, элегантно одетый, заутюженно-накрахмаленный. Борис Ильич
Уманский.
   Рассказал свою историю: уехал из Москвы в Израиль, там устроился в
газету, был изгнан, получил из Москвы бумаги, которые позволили ему
утверждать, что его отец на самом деле немец; власти ФРГ предоставили
гражданство; "каким великим счастьем был для меня отъезд из Хайфы, вы не
можете себе представить! В Вене я занялся делами моей молодой жены,
русской женщины, приехавшей со мною из Красноярска в Москву. И я смог
вызвать ее на Запад! А потом вызвал сына, звукооператора, - рассказывал он
мне. - Ни молодая жена, ни сын одного дня не работали, вертелся один я. А
потом я узнал, что между ними началась близость!
   Представляете?! Сын и жена! Словом, жизнь кончена, сломана, изгажена.
Но уходить просто так считаю недостойным. Я работал одно время в суде,
узнал много такого, что представляет интерес для поиска, я выписываю
советскую прессу, слежу за тем, как трепетно относятся к культурному
наследию..."
   Он передал мне несколько листков бумаги.
   - Прочитайте. Это только начало. К сожалению, грабеж культурных
ценностей продолжается. Я готов передать вам все материалы об этом, какие
только попадут мне в руки.
   Дело любопытное. Уманский утверждает, что некий Лакшин (Стыллер),
выехавший из Москвы, занимается торговлей уникальными русскими культурными
ценностями; суммы сделок исчисляются сотнями тысяч марок!
   По версии Лакшина, он якобы получил эти ценности от своей покойной
тещи, проживавшей до недавнего времени в Ялте, а ныне там и похороненной.
   Лакшина (Стыллера), по словам Уманского, посадили, но не за торговлю
краденым, а за "уклонение от уплаты налогов".
   Прощаясь, Уманский сказал, что, по его мнению, новости о деле Лакшина
(Стыллера)
   могут быть преданы гласности в течение ближайших месяцев.
   Что ж, подождем.
   Интересно бы, конечно, познакомиться с делом уже сейчас, нет ли там
следов в прошлое?
 
 
   6
 
 
   ...Иногда начинаю чувствовать, что вот-вот начну "плавать" в материале;
каждое письмо надо проанализировать, заложить в картотеку, просмотреть его
возможные связи с другими документами, выписать на табличку краткое
содержание...
   Действительно, сегодня пришли письма от друзей-историков из Варшавы, из
которых явствует, что в Дзиково, на территории Польши, в бывшем поместье
Вильденхоф графа фон Шверина, проходили поисковые работы. Возглавлял поиск
профессор Здислав Раевский.
   Основанием для этого, судя по письмам моих корреспондентов, послужили
некие "заметки профессора доктора Роде, возглавлявшего Прусский музей в
Кенигсберге; он же отвечал и за похищенную Янтарную комнату". (Где эти
заметки? Их надобно заново проанализировать!) Была также исследована
информация, полученная от некоего работника Киевского музея, который
оказался в Восточной Пруссии, в замке Вильденхоф, где хранились похищенные
русские картины и иконы. В какой мере можно верить его показаниям?
   Доктор Роде обратился к городским властям в середине сорок второго года
с запиской, из которой явствовало, что его музей забит сверх меры
вывезенными из Советского Союза культурными ценностями; профессор н а м е
к а л, что хорошо бы найти новое место для хранения краденого. Однако
последовал категорический окрик фельдмаршала Кюхлера: "Найти место для
ящиков с трофеями!" И Роде ("во всем должен быть порядок!") не посмел
ослушаться приказа. Нашел место. Именно тогда, как считают мои
корреспонденты, и прибыла в его ведение Янтарная комната.
   Именно тогда он и прикинул точную цену уникального сокровища: 30
миллионов золотых рублей.
   Именно тогда этот нацистский фельдмаршал Кюхлер распространил среди
своих солдат приказ: "Основной целью похода против большевистской системы
является полный разгром государственной мощи и искоренение азиатского
влияния на европейскую культуру. К борьбе с врагом за линией фронта все
еще относятся недостаточно серьезно. Коварных, жестоких партизан и
выродков-женщин все еще берут в плен; к одетым лишь наполовину в военную
форму или гражданскую форму отдельным стрелкам из засад все еще относятся
как к настоящим солдатам и отправляют их в лагеря для военнопленных.
Снабжение питанием местных жителей и военнопленных является ненужной
гуманностью.
   Все, в чем отечество отказывает себе и что руководство с большими
трудностями посылает на фронт, солдат не должен раздавать врагу. Войска
заинтересованы в ликвидации пожаров только тех зданий, которые должны быть
использованы для стоянок воинских частей. Все остальное, являющееся
символом бывшего господства большевиков, в том числе и здания, должно быть
уничтожено. Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не
имеют значения.
   Не вдаваясь в политические соображения на будущее, солдат должен
выполнить двоякую задачу:
   1. Полное уничтожение большевистской ереси, Советского государства и
его вооруженных сил.
   2. Беспощадное искоренение вражеской хитрости и жестокости и тем самым
обеспечение безопасности жизни военнослужащих германской армии в России.
   Только таким путем мы сможем навсегда выполнить свою историческую
миссию по освобождению германского народа от азиатско-еврейской опасности".
   Каков слог, а?!
   "Престиж германского солдата", "Вермахт никогда не был вместе с
Гитлером!", "Немецкий солдат ничего не похищал!"
   Еще как похищал!
   ...Моими корреспондентами - честными немцами из ФРГ - приводится
свидетельство, что в январе 1945 года Янтарная комната была упакована в
20-30 ящиков для отправки в Саксонию - таково было указание свыше.
   Отправлена ли? Вот в чем вопрос...
 
 
 

                                   Глава, 

 
   в которой рассказывается о хороших людях 
 
   Поскольку Штелле, где живет Штайн, находится совсем неподалеку от
"вольного города Гамбурга", я решил сначала отправиться туда -
повстречаться еще раз с людьми из полиции, которые занимаются борьбой с
наркотиками, встретиться с человеком, который в гитлеровские времена сидел
в лагере возле Бернтероде (через этот город пролегал трагический путь
наших культурных ценностей), а потом навестить одного в высшей мере
интересного ветерана.
   Вообще, Гамбург - очень красивый город, пожалуй, один из самых красивых
в ФРГ. В
 отеле вам дадут проспект - что следует обязательно посмотреть, если вы
здесь впервые: и музеи, и озера, и порт, и ночной Репеербан - сотни баров,
тысячи проституток, бешенство реклам. Но ни в одном справочнике среди
памятных мест, рекомендованных для туристов, вы не найдете Музей Эрнста
Тельмана. Но память людская - категория совершенно особая, хранят ее люди,
а не официальные справочники.
   ...Сижу в квартире одного из создателей Музея Тельмана.
   Высокий, крепкого, рабочего кроя мужчина рассказывает:
   - Поскольку мы с севера, фамилия моя звучит Фридрихс. Альберт Фридрихс.
   "С" на конце означает "сын Фридриха". Отца я помню слабо, его угнали на
войну, когда мне было десять лет; он пришел домой попрощаться - в каске, с
винтовкой и ранцем; повторял все время: "Преступники!" О ком он так
говорил, старый социал-демократ, организатор рабочих в нашем районе, о
кайзере ли, о своих коллегах по партии, проголосовавших за кредиты на
войну, я, понятно, так и не узнал: в 1915 году пришла похоронка, погиб под
Ковно. Мать хотела убить нас - двух братьев и двух сестер - и покончить с
собою: лучше смерть сразу, чем медленное умирание от голода и холода. Мы
повисли у нее на руках, закричали; нас услыхали соседи, прибежали, кое-как
успокоили мать, но с той поры разум ее помутился...
   В школе меня стали расспрашивать об отце. Я отмалчивался - горько
говорить о больном. Потом начали докучать соболезнованиями: "Отец погиб за
кайзера".
   А я ответил: "Его убил кайзер". Это не мои слова; я повторил взрослых,
так многие тогда говорили. Директор школы вызвал полицию. Начался допрос:
"Кто это сказал тебе, дрянь?!" Допросили соседей по дому - люди молчали.
Следствие "по государственному преступлению, выразившемуся в оскорблении
царствующей фамилии", кончилось безрезультатно. Тогда директор собрал в
зал всех школьников и у них на глазах избил меня палкой. Я кричал:
"Почему?!" Мне кажется, это "почему" и сделано меня марксистом, честное
слово. С тех пор я всегда спрашивал себя:
   "Почему так, а не иначе? В чем правда? Где ложь?"
   ...Когда в России произошла Февральская революция, у нас начались
дискуссии и собрания, несмотря на запреты властей.
   После победы нашей революции в 1918 году мы создали группу рабочей
молодежи.
   Программа: поддержка Советской России, борьба с правыми в Германии.
Возник конфликт с руководителями социал-демократии в Гамбурге; мы отошли
от партии, назвали себя "военно-социалистической молодежью", придумали
форму:
   сандалии на босу ногу - круглый год; короткие штаны; никаких галстуков;
рубашка с отложным воротничком "шиллеркраген" - такую носил Фридрих
Шиллер, в его честь и назвали, потом такая рубашка стала известна как
"тельмановка"... Мы приняли обет не пить пива, не курить, изучали Ницше и
Дарвина, шли в революцию без руля и без ветрил, но тяготели к "независимой
социал-демократической партии", в которой в Гамбурге состоял Эрнст Тельман.
   Однажды мы решили пригласить старшего товарища, чтоб он прочел нам
реферат.
   Собрались в маленьком ресторанчике на Теренбекштрассе; владелец был
членом организации, потому и разрешил; расселись за столом -
длинноволосые, без галстуков, в сандалиях, заказали лимонад, ждем лектора.
И вдруг входит Тельман!
   Мы были в полном восторге - еще бы, сам председатель пришел к нам! Но
почему именно он?
   - Я живу рядом, - объяснил Тельман, - Зименсштрассе, четыре, хочу
познакомиться с молодыми соседями.
   Он осмотрел нас, пересчитал пальцем - двадцать человек было в нашем
"союзе".
   Никакого реферата он читать не стал - мы спрашивали, он отвечал. Этот
вечер и определил мою дальнейшую судьбу.
   Был я тогда безработным, а Роза, жена Тельмана, ждала ребенка, надо
было помочь женщине, потому что Эрнст почти не появлялся дома, а жизнь
была трудной.
   Тельман пригласил меня к себе, и до пасхи 1920 года я жил у них,
помогал Розе, а потом, когда малышка подросла, ушел на заработки в
Бад-Зегеберг, учеником пекаря, надо было кормить брата и сестер -
голодали. Работал с четырех утра до семи вечера, пек хлеб, пахал, доил
коров. За малейшую провинность били смертным боем.
   Денег практически не платили: когда уезжал в гости домой, хозяин давал
буханку хлеба - это все. Был в городке "рабочий хоровой кружок". Там я
познакомился с другими подмастерьями: картина одна и та же - жизнь
впроголодь, работа от зари до зари, даже на спевки приходилось удирать
тайно, через окно: с наступлением темноты двери запирались. Мы начали
подумывать о создании ячейки коммунистической молодежи, чтобы вести
совместную борьбу, - поодиночке ничего не добьешься.
   Однажды я вернулся со спевки, влез в окно, начал красться в свою
холодную конуру, а тут выскочил хозяин: он караулил меня. Здоровенный как
бык, он начал дубасить меня кулаками. Я в отчаянии схватил полено и ударил
его что было силы.
   Выскочил хозяйский сын. Я заорал: "Уйди, убью!" Он убежал. И тогда я
вывел для себя закон: сильные боятся силы; с той поры я мог ходить на наши
собрания беспрепятственно. Но я один отвоевал себе это право - и то силой.
Здоровый был, еще отец начал водить меня на занятия в "рабочий спортивный
клуб". А другие ученики по-прежнему продолжали терпеть голод,
издевательства, побои. И я решил устроить манифестацию в поддержку моих
товарищей. В феврале 1921 года несколько сот членов Коммунистического
союза молодежи из Киля и Любека пришли в наш городок, мы собрались на
площади и зачитали список наиболее злобных хозяев: "или прекратите
издевательства, или получите по заслугам". Хозяева пообещали
"исправиться", а когда мои товарищи разъехались по своим городам, меня
арестовали: "возмутитель общественного спокойствия". Был суд. Приговор:
   "четыре тысячи марок или месяц тюрьмы". Денег у меня не было, посадили
за решетку, вот там-то я и стал членом коммунистической партии, а было это
весной двадцать первого года.
   ...Потом, после освобождения, я работал в Гамбурге, занимался вопросами
безопасности компартии, основания к этому были: молодчики из "стального
шлема", объединившиеся с гитлеровцами, пытались убить Тельмана, бросили
гранаты в окна его квартиры.
   Во время легендарного гамбургского восстания я получил задание:
разоружить полицейских в районах Локштедт и Эппендорф. В Локштедте мы
пошли к начальнику полиции, у него были ключи от арсенала. Он - в нижнем
белье, как привидение, - обрушился на колени, стал плакать: "Только не
убивайте!" Мы рассмеялись:
   толстый, пожилой человек, а так "потерял лицо". Его жена захлопнула
дверь, заперлась изнутри на ключ, тут уж с ним и вовсе истерика началась.
Мы взяли в арсенале две винтовки - без патронов. А когда пошли в
Эппендорф, там нас встретили свинцом. Стрельба шла по всему городу: против
трехсот слабо вооруженных рабочих стянули шесть тысяч человек - полиция,
рейхсвер, флот.
   Тельман был в моем районе, на улице Хохштстервег. Я вывел его в район
Бармбек, там был штаб восстания. Он сказал: "Организуй молодежь района на
демонстрацию, чтобы оттянуть хотя бы часть полицейских сил".
   Мы это сделали с Харри Науюксом, он тогда отвечал за молодежные
организации в партии. Сейчас товарищ Науюкс - член Международного комитета
узников Заксенхаузена, гитлеровцы держали его за колючей проволокой
одиннадцать лет, старейший коммунист ФРГ... Но ничто уже не могло помочь
исходу борьбы, много наших погибло, другие были арестованы.
   От Тельмана пришло задание: устроить похороны товарищей... Меня и моего
младшего брата полиция схватила ранним утром, когда мы клеили воззвания:
"Проводить в последний путь братьев по классу". В участке брату выламывали
пальцы:
   "Скажи, что делал Альберт во время восстания!" Потом были суд, тюрьма и
страшный январский день 1924 года, тогда наши палачи ликующе прочитали нам
сообщение о смерти Ленина.
   - России теперь капут! Вам - тоже! Сгниете в камерах! Лучше рвите с
коммунизмом!
   Когда я освободился из тюрьмы, пошел грузчиком в порт; партия поручила
мне работу по созданию новой организации "Ротфронт". Я был участником
учредительного собрания, потом работал в отделе пропаганды, состоял в
группе охраны Тельмана:
   он был против, шутил над нами, но мы ведь не ему подчинялись, а решению
ЦК,
 партийном дисциплине, и мы очень хорошо знали, какому риску он подвергает
себя ежедневно, - фашизм набирал силу...
   В 1929 году я получил особое задание ЦК: "выйти" из рядов партии,
публично заявив, что решил порвать с коммунизмом. Это было трудное и
горькое задание, но я выполнил его. А нужно это было, чтобы надежно
охранять Тельмана; полиция "ренегатами" не интересовалась, я поэтому мог
ходить по городу, не опасаясь слежки, в кармане у меня был пистолет, и я
всегда видел спину Тельмана и всех, кто шел ему навстречу. Было и второе
задание: создать нелегальные ячейки на флоте, в полиции и армии в районе
Вассерканте, то есть на всем северном побережье. Связь я тогда поддерживал
только с одним человеком - депутатом рейхстага от Гамбурга, членом ЦК
Фрицем Люксом. (Товарищ Люкс был замучен гитлеровцами в конце 1933 года. -
Ю. С.)
   Это был трудный период в моей жизни: друзья отвернулись, я оказался
совсем один, слова никому не скажешь - конспирация, а ведь так хотелось
поделиться радостью; ибо я смог организовать ячейки на флоте, в армии и в
полиции - мы готовились к противостоянию гитлеровцам - те рвались к
власти. Товарищ Люкс передал мне "связь" в полиции Гамбурга - начальника
специального телефонного узла Келлера.
   Удалось наладить выпуск газеты для полицейских: чисто профессиональное
издание, но наполнено оно было нашей, коммунистической пропагандой. Келлер
правил материалы. А потом его арестовали, просидел он три месяца вместе со
своим помощником, вышел, сказал, что его старались перевербовать. Я
насторожился, отправился на встречу к Фрицу Люксу. Тот, однако, сказал:
"Продолжай работу".
   Что ж, надо было продолжать. Так было до конца 1931 года, и вдруг
пришло неожиданное указание из Берлина: "Заново проанализируй всю историю
с арестом Келлера и его помощника". Я занялся этой работой, но проводить
ее было трудно по целому ряду причин, одна из которых для подпольщика
весьма существенна.
   Дело в том, что я все еще был без работы, получал пособие девять марок
в неделю и ЦК
 мне добавлял пять марок. На эти деньги можно было не умереть с голода, но
купить костюм - невозможно. Штаны мои были в заплатах, форменный
оборванец, а на это обращают внимание; в ресторан, где удобнее всего
назначить встречи, не войдешь, выгонят. Поэтому беседу с Келлером и его
помощником пришлось провести у меня в комнате. Только потом я понял,
отчего помощник Келлера затягивал беседу, давал массу ненужных
подробностей - тянул время. Ушли они от меня за полночь, запись беседы я,
таким образом, не смог спрятать туда, где обычно хранил свои документы, а
в пять утра пришла секретная полиция. Сначала нас посадили троих в одну
камеру: Келлера, его помощника и меня. Когда помощник Келлера вышел в
туалет, Келлер шепнул: "Он нас предал". Я передал весточку на волю, Фрицу
Люксу:
   если Келлер сможет вырваться, позаботьтесь о нем, он невиновен.
Следствие тянулось три года, оттого что я не давал показаний, молчал. В
камере узнал о приходе нацистов к власти. В начале тридцать третьего года
получил в тюрьме - неслыханное дело - открытку из Москвы. Подпись
неразборчива, а почерк известен прекрасно - Келлер. Я понял, что он
спасен, и сразу же начал давать показания. 5 апреля 1933 года в Лейпциге,
в том же здании, где судили Димитрова, состоялся процесс. Обвинение -
"измена родине". Я получил три года тюрьмы и три года лишения всех прав,
хотя прокурор требовал десяти лет каторги. Меня спасло тогда лишь то, что
гитлеровцы еще не успели прибрать к рукам весь судебный аппарат.
   Отвезли меня в бременскую тюрьму, а там уже был "новый порядок": камеры
без дневного света, бритые головы, прогулка в одиночном порядке - двадцать
минут в день, никаких книг, тетрадей, никакой работы; ночные визиты
эсэсовцев, побои, издевательства. Тот кто не умел м е ч т а т ь, - погиб,
многие покончили с собой, многие сошли с ума. Я выдержал потому лишь, что
верил: за мной партия, Коминтерн, Советский Союз.
   Я вообще-то везунчик, надо заметить... Мой срок вышел в воскресенье, и
в администрации тюрьмы забыли, что меня по закону следовало вернуть в
гамбургскую полицию для формального освобождения. Ясно, там бы меня сразу
передали в гестапо, а это - конец. Словом, в воскресенье я вышел из во