риготовься!
   Поднявшись из шумной Ниццы вверх, по направлению к Грасу, последнему
убежищу Ивана Бунина, мы начали вертеться среди маленьких улочек, где
встречным машинам не разъехаться; остановились возле небольшого дома;
вошли во двор; сотни кур кудахтали в больших курятниках.
   - Все, что ты увидишь у старика, - объяснил барон, - он смог купить,
разводя кур. У него их тысячи, его тут все знают как главного курятника.
   Навстречу нам из дома вышла мадам в аккуратных белых кудряшках, следом
за нею шел бритоголовый, крепкий, совсем еще не старый месье Петриковский
со странной улыбкой на скуластом лице, а за ними с заливистым, дружеским
деревенским лаем, расшаркиваясь хвостом, скакал пес.
   После взаимных представлений хозяин виллы взял меня под руку:
   - Милости прошу к нашему шалашу.
   - Благодарю.
   - Вы к какому роду войск приписаны? Улан? Драгун?
   Барон сделал мне страшные глаза; я ответил "социальным покашливанием" и
начал расхваливать погоду.
   - Как же, как же, тепло, - согласился месье Петриковский. - Похоже на
мой Киев, там такая же чудо-погода...
   Мы вошли в дом, и я, как и предсказывал барон, действительно обомлел,
потому что на стенах всех комнат - полотна русских художников, да какие
еще полотна!
   Мы ходили вдоль творений великих мастеров; барон изредка кидал на меня
торжествующие взгляды, а потом сказал мадам Петри:
   - Как было бы славно отправить прямо сейчас на родину, в Киев,
несколько картин с Семеновым! Это бы вызвано прекрасную реакцию в
Советской России!
   - Хорошо, - ответила мадам Петри. - Мы должны посоветоваться с дочерью.
 
 
   2
 
 
   Вечером, вернувшись от Марка Шагала в Ванс, мы сели за столик
маленького, вынесенного на городскую площадь ресторанчика, и барон,
вздохнув, сказал:
   - Как горько, что мы бессильны расширить работу по выявлению и
сохранению русских культурных ценностей... Вот, - он подвинул мне листочек
бумаги, - попробуй позвони. Это номер телефона виллы в Ницце, там живет
русский старик, у него уникальнейшая коллекция, еще более богатая, чем у
Петриковских... Со мной он не говорит, ему успели доложить про мое
отношение к Олимпиаде...
   Я набрал номер. Ответил англичанин.
   - Представьтесь, - сказал он. - Мой старший друг разговаривает только с
теми, кому он назначил беседу. Назвался.
   - Ви гофорит по-русски?! - В голосе деланная радость. Прямо-таки
счастлив человек на другом конце провода. - Я ведь знай ваши книги! Как
это мило с ваша сторона, что вы позвонили к нам! Только мой старший
русский друг не будет с вами гофорит. Я даже не стану тревожить его
сообщением о вашем звонок, ведь вы согласны со мною, - зачем доставлять
сердечные хлопоты и без того больному человеку?! Они, люди старых идей, не
могут понять нас с фами... Так что я никак не могу помощь вам ф этом
деле... Да-да, конечен, я так люблю русский искусстфо, у меня разрыв
сердца от него, но я нишем не могу помощь, милий, милий господин
Семенофф...
   - Вот так, - сказал барон, внимательно слушавший этот жестокий
разговор. - Видишь?! Это к старику уже прилипли спекулянты из Лондона! Они
специально учат мальчиков русскому языку, подводят их к тем, кто очень
стар; молодцы из Лондона играют роль поклонников нашего искусства,
получают право наследования, а потом картины Врубеля, Серова, Кустодиева,
Ге и Левитана оказываются в сейфах банков Цюриха. Что ж мы должны
предпринять, а?
   Мы вернулись за наш столик; официант-студент, подрабатывающий тут
летом, принес бутылку "розе", спагетти с томатным соусом и несколько
листков бумаги.
   Барон поковырял вилкой спагетти, есть не стал:
   - Я такой молодой только потому, что не ем на ночь и не пью вина. Ну
давай, я начну сочинять, а ты исправляй ошибки...
 
   31.08.80
 
   Ванс 
   Франция 
   Министерство культуры СССР 
 
   Хочу еще раз поблагодарить за столь для меня лестный прием во время
блистательно проведенной Олимпиады.
   Вернувшись в Лихтенштейн, я и мой друг Юлиан Семенов продолжили нашу
работу по поиску, выявлению и охранению произведений отечественного
искусства. На Лазурном Берегу, в Вансе, что под Ниццей, мы посетили дом
г-на Петриковского, где собрана уникальная коллекция русской живописи -
Репин, Левитан, Саврасов, Степанов, Малявин, Сверчков, Пастернак, Федотов,
Лансере. Г-н Петриковский трудился всю жизнь, создав ферму куроводства, и
на заработанные деньги смог купить свою коллекцию. Ныне он стар и тяжко
болен, и нам пришлось вести переговоры о судьбе картин с его женою -
немкой, которая выучила русский язык. Переговоры, которые мы провели,
позволяют надеяться, что судьба полотен выдающихся русских живописцев
будет под нашим контролем и мимо нас в будущем не пройдет.
   К сожалению, другая коллекция, столь же интересная, выявленная мною в
Ницце, принадлежит старику, вокруг которого вьются англичане. Увы, эта
коллекция из-под моего контроля вышла. Что будет с нашими картинами в
будущем, предсказать весьма трудно.
   В этой связи я все более и более склоняюсь к мысли о том, чтобы создать
"Комитет за честное отношение к русскому искусству, которое оказалось на
Западе".
   Этой мыслью я поделился с Марком Шагалом, который сегодня принял меня и
моего друга Юлиана Семенова в своей вилле "Колин" в Сен-Поль-де-Ванс. Марк
Шагал поддержал эту идею. Я намерен провести переговоры с рядом видных
общественных деятелей об их вхождении в мой комитет, что, бесспорно,
поможет нам еще более активно развернуть нашу работу. С самым искренним
уважением Эдуард Фальц-Фейн 
 
   3
 
 
   Наутро я позвонил в Лондон, рассказал Джеймсу Олдриджу об идее
Фапьц-Фейна.
   - Оставьте ваш боннский адрес, - сказан он. - Я напишу.
   Попрощавшись с бароном, договорившись увидаться через месяц, я
отправился в Швейцарию, к Жоржу Сименону.
   Тот, выслушав меня, сел к столу: "Всецело поддерживаю идею о комитете
честности.
   Все произведения русского искусства, похищенные бандой Гитлера, должны
быть возвращены Советскому Союзу. Я готов оказывать посильную помощь в
этом необходимом деле".
   В Бонне меня уже ждало письмо от Олдриджа: "Считаю делом чести принять
участие в работе "Комитета за честное отношение к русскому искусству,
которое оказалось на Западе".
   Барон, Марк Шагал, Жорж Сименон, Джеймс Олдридж в комитете честности -
очень здорово!
   Встретился с двумя крупными западногерманскими промышленниками.
Рассказал о поиске. Обещали ответить в самые ближайшие дни; настрой - в
пользу присоединения к комитету честности; это было бы крайне важно.
   Запланировал встречу с доктором Паулем Колером.
   Звоню Георгу Штайну. Важно выслушать его отношение к этой идее.
   - Я считаю своим долгом примкнуть к комитету. И для начала необходимо
обсудить мой последний меморандум. Да, я подготовил некий экстракт -
предстоящий поиск должен стать еще более мускулистым. Мы не вправе
спотыкаться на неудачах, их будет немало, потому что нам противостоит
глухая стена противников, и надо быть готовым к тому, что будем ударяться
лбом об эту стену и с нее будут падать кирпичи нам на головы (я не мог
себе представить, сколь пророческими были слова моего друга из Штелле!),
но пусть остановится трус; мужчины бьются до конца!
   Меморандум я намерен отправить тебе завтра.
 
 
   4
 
 
   "Дорогой Юлиан!
   Мне удалось получить самые подробные топографические карты Кенигсберга.
   Думаю, что, соотнося архивные данные, которыми мы теперь располагаем
(старые форты, склады вермахта, замки вокруг бывшей столицы Восточной
Пруссии, бывшие монастыри), с этими картами, можно и нужно
проанализировать возможность дальнейших поисков в тех районах.
   По поводу работы в ФРГ.
   Полагаю, что нам следует "классифицировать" грабителей культурных
ценностей во время второй мировой войны, чтобы было - в дальнейшем -
сподручнее работать.
   Думаю, что нижеследующая "классификация" будет правильной, ибо даст нам
возможность экономить время для поисков и, главное, упорядочить всю работу.
   Обозначим "блоки" поиска цифрами:
   1. "Акции руководителей рейха".
   2. "Акции отдельных главарей рейха во имя "личного" грабежа, для
увеличения персональных коллекций".
   3. "Размер награбленной добычи".
   4. Где хранилось награбленное:
   а) до 1945 года?
   б) до сего дня?
   в) что было найдено?
   г) что сокрыто по сей день?
   По пункту первому:
   1a) "Государственный" грабеж в с е х культурных ценностей Европы для
третьего рейха; 1б) грабеж для "высшей школы нацистской партии" в
Аненхайме (Каринтия); 1в) грабеж для "музея фюрера в Линце"; 1г) грабеж
для "музеев воинов" в Кенигсберге, Потсдаме, Вене и Берлине.
   (Эти музеи планировались в первую очередь ОКХ, то есть Главным штабом
фельдмаршала Кейтеля, а затем уж и рейхсфюрером СС Гиммлером.)
   Для выполнения этого плана "государственного грабежа" в 1940 году был
создан "Айнзац-штаб Альфреда Розенберга".
   Глава штаба - генерал Герхард Утикаль.
   Главные сотрудники - около 250 человек.
   Окончательное решение о создании штаба подписано лично Адольфом
Гитлером в сентябре 1940 года.
   По указанию фюрера все работники штаба приравнены в правах к офицерам
вермахта и СС.
   Дислокация штаба (ЭСТРР) - Берлин.
   Отделения штаба - Белград, Салоники, Будапешт, Париж, Ницца, Брюссель,
Амстердам, Копенгаген, Осло, Минск, Рига, Таллин.
   Секретный координационный центр - Ратибор в Силезии.
   Специальные склады - замок Нейшванштейн, монастырь Бухс, монастырь
Банц, замок Кольмберг, соляные разработки в Бад-Аусзее.
   Особые склады для хранении архивов - Франкфурт-на-Майне, позднее Хунген
возле Гессена и замок Банц возле Бамберга; отдел "музыкальные инструменты
и партитуры"
   имел для хранения монастырь Райтенхаслах возле Бургхаузена (ОББ).
   Особый склад для хранения культурных сокровищ, предназначенный для
"высшей школы НСДАП", - замок Аненхайм возле Клагенфурта, замок Брюк под
Линцем, монастырь Фрауенберг, замок Кремсмюнстер и Хохенфурт на Дунае.
   Особая группа "Закупки" - директор Дрезденской галереи профессор Поссе
и обергруппенфюрер СС принц фон Гессен; их "опорные пункты" в Брюсселе,
Флоренции и Берлине; "работали" исключительно для "музея фюрера в Линце".
   "Особая команда" - Эберхард фон Кюнсберг, который поначалу
специализировался исключительно на захвате "политических архивов": в
Париже (Кэ д 'Орсэ)
   царские архивы в летней резиденции царской семьи под Ленинградом, в
Афинах, Белграде и Варшаве.
   По поводу оставшихся трех позиций (особенно о личных коллекциях
главарей рейха)
   я намерен написать тебе в самое ближайшее время, поработав определенное
время в архивах.
   Твой Георг Штайн".
 
 
   5
 
 
   ...Я сел к столу, подвинул магнитофон, включил записи Высоцкого и
разложил перед собою бумаги. Их было много, сотни страниц. Я разбирался
несколько дней в архиве, который собрался за прошедшие месяцы, и потом
начал писать план работы.
   1. С кем надлежит увидаться? Адреса. Телефоны.
   2. Какие музеи посетить? С кем побеседовать?
   3. Какую кампанию следовало бы начать на страницах здешней прессы?
(Если, конечно, получится.)
   4. Обобщить сделанное по всем странам Западной Европы. Привлечь
возможно большее количество людей к поискам.
   Переговоры, которые я провел из боннского Бюро "ЛГ" в следующие
несколько дней, были вполне обнадеживающими. Дело двинулось; потом
двинется еще сильнее, обретя организационную форму.
   Телефонный звонок раздался за полночь.
   - Простите, что я вынужден оторвать вас от работы так поздно.
   - Кто говорит? - удивился я: здесь принято сразу же представляться
собеседнику.
   - Я не стану вам представляться, я обязан выполнить то, что мне
поручено, и прошу вас не перебивать меня, хотя бы в первой части беседы.
Позвольте мне задать вам вопрос: как долго нам предстоит терпеть вашу
активность по поводу мифических ценностей, похищенных во время войны?
   - Подождите минуту, я отвечу...
   - Если вы хотите подключить к аппарату диктофон, чтобы записать нашу
беседу, я прекращу ее, вам это невыгодно.
   - О'кей, - ответил я, - не буду.
   (А про себя: "Ну и дурила! Задним умом сильны, это точно! Во всех
радиомагазинах теперь продают приставки к телефону, которые позволяют -
секретарям или дежурным - записывать на пленку диктофона содержание важных
звонков к шефам".)
   - Позвольте мне проанализировать ряд вероятий. Если вы станете
продолжать поддерживать публицистическими выступлениями и поездками по
Европе одержимых, безответственных людей, возможно следующее: во-первых,
вас привлечет к ответственности один из тех, кого вы изволите называть
"бывшими". Вы встречались со многими из них, любой готов обратиться в суд
хоть завтра.
   - Я в чем-либо преступаю закон?
   - Мы с вами говорим серьезно, извольте и вы, со своей стороны, вести
беседу соответствующе.
   - "Мы"? Кто это "мы"?
   - Мы это мы, и хватит об этом. Итак, один из граждан ФРГ привлечет вас
к суду.
   Он обвинит вас вполне квалифицированно, ибо ему станут помогать хорошие
юристы.
   Вы не сможете обратиться за помощью к адвокату, ибо это стоит как
минимум пятьсот марок, редакция откажет вам в такого рода финансировании.
Мы вас разорим, и вас будут вынуждены отозвать отсюда ваши же друзья. И
вас не похвалят в Москве за такого рода отъезд... Не перебивайте, не надо,
вы же знаете, что будет именно так... Существует, однако, вторая
возможность прекратить вашу активность: у вас уже набралось около
пятнадцати штрафов, полиция скажет свое слово, ваши права будут
арестованы, и вы, таким образом, будете лишены возможности путешествовать,
будете жить в деревне, где нет даже автобуса, в десяти километрах от
пресс-службы правительства, не иметь возможности посещать ваших друзей и
знакомых в Швейцарии и Нидерландах - смерть для журналиста.
   Вы уедете сами, по собственной просьбе, но вас также станут бранить в
Москве за потерю бдительности и все такое прочее, не так ли? Третье
вероятие прекращения вашей активности: мы организуем в двух-трех изданиях
правого толка цикл хвалебных статей о вас. Сейчас это не так действует на
Москву, но кое-какие результаты даст, если мы хорошо и ответственно
сработаем текст, а мы сработаем его именно так. Естественно, я не говорю о
таких категориях, как случайность:
   авария на трассе во время дождя, хвороба, пожар в доме во время ваших
частых отсутствий...
   Голос моего собеседника низкий, рокочущий; это не русский человек,
однако великолепный филолог, акцент чуть заметен.
   - У вас есть что-либо ответить мне?
   - Да, вот, думаю...
   - Я готов отзвонить через пару дней... Потом можно было бы увидаться -
в случае если вы серьезно отнесетесь к нашему звонку... Намерены сообщить
в посольство?
   - Бесспорно.
   - Разумно ли?
   - В высшей мере.
   - Вам порекомендуют, исходя из доброго отношения, прекратить
активность, меньше ездить, соблюдать аккуратность в выборе собеседников,
не так ли?
   - Вас это волнует?
   - Бесспорно, мой друг, мы, думается, близки к согласию. Взвесьте все
"про"
   и "контра". Можете продолжать свою работу здесь - вам не будут мешать;
но немедленно прекратите обращаться к прошлому - нам это далеко не
безразлично.
   - Я подумаю над вашими словами. Правда, они анонимны, вы, понятно, не
назоветесь?
   - Вы невероятно сообразительны. Спокойной вам ночи и добрых сновидений.
   Трык. Отбой.
   Ну и черт с ним, с гадом.
   (Нет, неверно. Это я сейчас написал так храбро и "безразлично"; тогда я
наново просчитал весь разговор на "мозговом" ЭВМ и пришел к следующим
выводам: за рулем я сижу с сорок пятого года; я подолгу ездил в США и
Сингапуре, Испании и Португалии, Ираке и Японии, в Кюрасао, Италии и
Швеции - странах, где движение на трассах, пожалуй, труднее, чем здесь; по
поводу штрафов "василек"
   сказал точно, но наказывали меня, как правило, за неверное место
парковки: когда опаздываешь на мероприятие, где угодно кинешь машину, из
двух зол надо выбирать наименьшее. Впрочем, вопрос о том, откуда гад знал
про пятнадцать штрафов, здорово засел в голове, признаюсь откровенно. По
поводу обращения в суд "бывших". Конечно, это удар ниже пояса. Но я готов
идти на риск: на Западе выходят мои книги, какие-то гонорары мне платят -
обращу их на защиту своей активности; а как же иначе? По поводу "хвороб".
Ну и что? А кто вообще здесь гарантирован от такого рода с л у ч а й н о с
т е й, запланированных стратегами террора за много месяцев до того, как
дело должно случиться? Волков бояться - в лес не ходить...)
   Так что, провертев в памяти еще раз беседу, я пришел к выводу, что
особых оснований для "съеживания" нет. Впрочем, то и дело я возвращался
памятью к встрече со Скорцени в Мадриде, в семьдесят четвертом. Он тогда -
за время чуть ли не восьмичасовой "беседы, перешедшей в ужин", - ни разу
не назвал меня по фамилии. И здесь - похоже; анонимный собеседник не
назвал меня, не произнес слов "Янтарная комната", "русская живопись",
"иконы". Мне-то все ясно, о чем он говорил; другому - нет; если допустить,
что кто-то будет слушать эту беседу, он не сможет понять, о чем шла речь.
   "Ерунда, - сказа! я себе, - при всех "контра" здесь есть "про": они
соблюдают правила игры; видимо, меня пугают "дедушки" типа фашиста Саксе".
 
 
   6
 
 
   ...Назавтра я выехал в Западный Берлин, потому что там должна
состояться встреча в высшей мере интересная.
   Дело в том, что все мои попытки побеседовать с рядом свидетелей по делу
поиска Янтарной комнаты и наших картин никак не завершались успехом.
   Только-только договоришься о дате свидания, приезжаешь - бац, что-то
непредвиденное мешает человеку принять или встретиться на нейтральной
почве; обидно, что именно в Западном Берлине, а в ФРГ - в Мюнхене и
Ганновере такого рода неудачи подстерегали меня чаще всего: едешь, все
обговорено заранее, гонишь, чтобы, упаси господи, не опоздать - и на тебе:
"увы, болен; нет-нет, у меня неудобно; да-да, созвонимся, как только стану
на ноги".
   И - с концами...
   Когда я рассказал об этом в кругу коллег (здесь добро относятся к
поиску Штайна), журналист из Парижа сказал, что стоит повстречаться в
Западном Берлине с человеком, дал его телефон и объяснил, что он писать об
этом деле не сможет, "но вам, думаю, станет понятнее, отчего люди порою
избегают встреч с вами".
   Я поинтересовался, отчего он не хочет писать, ведь материал, судя по
всему, сенсационен; коллега ответил: "Мои родители погибли в концлагере, я
не могу прикасаться к ужасу бесконечное число раз, - пока я устал, но
боюсь оказаться сломленным".
   ...Я сидел за рулем, мощно рычат мотор "фордика", вечер был прекрасным,
сентябрьским, синеватым, в лесах начала проступать первые "багрец и
золото"; маршрут отработан, привычен - через красивую, такую небольшую, но
очень разную Германскую Демократическую Республику, на северо-запад; не
устаю восторгаться аккуратностью, красотою, великолепным отношением к
природе.
   ...В Западном Берлине я поселился возпе аэродрома Темпельхоф, набрал
номер, переданный мне французским коллегой, услыхал хриплый голос,
назвался, договорился о встрече. Человек отвечал странно, д е р г а н н о,
и я отчего-то вспомнил позавчерашний разговор с анонимным г а д о м, но
сразу же одернул себя:
   коли об этом думать серьезно, надо уезжать домой.
   Я встретился с человеком, которого знает французский журналист, в
маленьком кафе, что в районе Кантштрассе.
   Собеседник то и дело оглядывался, поправлял черные очки, нервно
прикуривал одну сигарету от другой; сигареты французские, крепкие,
"галуаз"; рвут горло, щиплют глаза.
   Допив кофе, он достал мятые страницы, протянул мне:
   - Возьмите, пожалуйста! И спрячьте!
   - Почему?
   - Так надо.
   - Тогда я не стану брать, ищите кого иного!..
   - Нет. Это должны взять вы!
   - Что это?
   - Исповедь! Напечатайте ее у себя!
   Я быстро пролистал несколько машинописных глав:
   - Можно назвать ваше имя и фамилию?
   - Черт его знает... Посадят, конечно. Но я уже перестал боя