адку. - А как же мы тогда...
   - Со мной ничего не бойтесь. - Кузьмин встал перед Катей  и  заслонил  ее
широченной спиной. - Вес будет в ажуре.
   Тут появился напарник Стрельцова, кинолог по имени Лева, словно  луноход,
неповоротливый и медлительный в ватном костюме, щитках и каске.
   -  Фотограф  пусть  станет  впереди,  а  вы  отойдите  назад,  сейчас  мы
смоделируем  вооруженное  нападение  на  сотрудника  милиции,   -   суетился
Стрельцов. - Лева на меня нападает, а вы снимайте.
   Лева, вооруженный  стартовым  пистолетом,  действительно  ?напал?  весьма
профессионально на  кинолога.  Тот  крикнул  кому-то:  ?Выпускай!?  И  через
секунду из-за вольеров, точно шаровая молния, вылетела огромная черно-желтая
немецкая  овчарка  и  молча   бросилась,   только   не   на   Леву,   а   на
фотокорреспондента объединенной редакции МВД, который застыл подобно статуе,
наведя объектив на сражающуюся группу. Варт уже  распластался  в  гигантском
прыжке, готовясь сбить фотографа наземь.  ?Они  нападают  на  первого,  кого
видят! - подумала Катя и от страха закрыла глаза. - Сейчас он его сожрет!"
   -  ВАРТ!!!  -  Громове  крикнул  Стрельцов.  Катя  встрепенулась.  Собака
сжалась, точно пружина; пролетела мимо фотографа, едва его  не  задев,  и  с
ходу впилась в руку ?нападавшего?, державшего пистолет.
   Дальше  Катя  уже  глаз  не  закрывала.  Атлет  Кузьмин  загораживал  ее,
успокаивал, а она испуганно и с любопытством смотрела из-за него на то,  как
Варт  разделывался  с  ?нарушителем?  -  только  клочья  ватника  летели   в
безоблачное мартовское небо. Пса натравливали несколько раз, и он становился
все свирепее: прыгал, мощно выбивал пистолет, не дрогнув,  шел  на  выстрел,
хватал  за  ноги.  Несколько  раз  в  пылу  борьбы  он  прихватил   и   руку
?нарушителя?. В конце концов у того ручьем потекла кровь.
   - Не надо, хватит. Ему же больно, хватит, - шептала Катя.
   - Ничего, настоящий мужик  стерпит.  -  Кузьмин  усмехнулся,  но  все  же
крикнул кинологу:
   - Ну ладно, Лев, достаточно! Давай я сам с ним сейчас разберусь!
   - Вы щитки только наденьте, - предупредил Стрельцов.
   - Обойдусь. Не таких обламывал. У меня самого овчарка, - сообщил он Кате.
- Вась, дай мне свой ватник, а то он мне куртку порвет.
   Кузьмин, явно бравируя  перед  Катей,  занялся  овчаркой  на  славу.  Тут
сошлись два достойных соперника. Пес так и не сумел выбить у него  пистолет,
однако от злости так впился в руку, что его пришлось  отрывать  от  Кузьмина
буквально за хвост. Фотограф бегал кругом  бестиариев,  возбужденно  снимал:
?Ну и кадры! Ну и динамика!? Наконец овчарку все же оторвали  и  уволокли  в
вольер, где она долго изливала свою ярость  бешеным  лаем.  Кузьмин  закатал
рукав свитера, на руке - огромный синяк от  собачьих  клыков,  кое-где  даже
кровь проступила.
   - Вась, йод найдется? - спокойно спросил он. Они прошли в  ветпункт.  Там
было чисто и светло, а на подоконнике лежал полосатый важный кот и брезгливо
смотрел на собачьи вольеры. ?Лучше б  мы  вместо  бестиариев  этого  Котофея
сняли?, - искренне пожалела Катя. Кузьмин возился с пузырьком.
   - Дайте я смажу, - предложила она.
   Улыбаясь,  он  подставил  ей  руку.  А  ей  снова  в  этот  самый  момент
показалось: вот колыхнулся пышный плюмаж на рыцарском шлеме сеньора-феодала,
звякнула сталь о сталь, шпора о шпору. Кузьмин чем-то  напоминал  Кравченко.
Таким Вадька станет лет этак в сорок, если только, конечно, сохранит форму -
не бросит свои ?качания? и не растолстеет, как  большинство  спортсменов  на
покое.
   - Не щиплет? - спросила Катя, густо смазывая укус йодом.
   - Нет, приятно, когда женщины нас лечат.
 
*** 
 
   Потом они всей компанией  осматривали  воронцовский  изолятор  временного
содержания заключенных.
   Мимо Кати в следственный кабинет прошла целая  делегация:  следователь  с
портативной машинкой, адвокатесса в дутой бижутерии и  молоденькая  девочка,
почти подросток. Следом за ними туда провели и хмурого бритоголового парня в
болоньевой куртке.
   - Очная ставка, - пояснил Кузьмин. - Это Шестаков - насильник. Пять жертв
на нем. Караулил девчонок по подъездам. Затаится,  а  там  -  как  в  старой
сказке: ?Паучок нашу муху в уголок поволок?. Ну, ничего, в изолятор приедет,
там его самого поволокут. Под столом в  камере  жить  станет.  Машкой  -  на
вечные времена.
   Катя пристально смотрела вслед Шестакову. Паучок... Тебе б лапки оторвать
твои поганые! Этого-то поймали, молодцы Кузьмин и его ребята! А вот ТОГО! Ей
вдруг вспомнилось колосовское ?не маньяк?. Эх, что-то мудрит мой сыщик,  как
бы не перемудрил! ?Подожди, не торопись?, - она  нахмурилась.  Пока  мы  тут
будем годить да не соваться, этот наш чертов паучок  с  металлическим  жалом
притащит в свой уголок  очередную  жертву.  Очередную  МУХУ.  А  может,  уже
притащил... Ей вспомнилось продолжение стишка: ?Зубы в самое сердце  вонзает
и кровь у нее выпивает...? Катя вздрогнула. Ей вдруг  нестерпимо  захотелось
уйти из ИВС. Уйти на волю, на мартовское вечернее солнце, туда,  где,  слава
Богу, пока еще не было и в помине ни пауков, ни мух.
 
Глава 30 
 
ГЛАЗАМИ МУХИ 
 
   Далеко-далеко в туманных  небесах  пел  Луи  Армстронг  -  тихо,  хрипло,
ласково. Из радужного  облака  выплыл  золотистый  саксофон  и  закачался  в
воздухе, подобно детским качелям: вправо - влево. Ей так хотелось  сесть  на
изгиб его сияющей трубы - она чувствовала себя маленькой и легкой, настоящей
Дюймовочкой из сказки. Ей так хотелось  качаться  под  музыку  этого  блюза:
вправо - влево... Ей снились странные сны, она так к ним привыкла, что порой
не была уверена - явь или сон тот радужный туман. Она уже ни в чем  не  была
уверена. Ни в чем...
   Анна  открыла  глаза.  Сумерки   в   комнате.   Тяжелая   палевая   штора
полузадернута. Пошевелилась слабо - какая мягкая кровать. У нее  никогда  не
было такой, даже дома. Она вздохнула, облизала пересохшие губы. Прислушалась
к себе: слава Богу, голова не болела, напротив,  она  была  ясной.  Ясной  и
пустой. Луи Армстронг пел за стеной - в комнате Олли. Она медленно  спустила
ноги с кровати. Все. Сны закончились.
   В доме в Холодном  переулке  наступал  обычный  вечер,  Анна  неторопливо
натянула  джинсы  и  свитер,  купленные  для  нее  этой  высокой  молчаливой
женщиной, которую все в доме звали чудным  именем  Лели.  Имя  это  Анне  до
крайности не нравилось - фальшивое какое-то, точно для  куклы.  Поэтому  она
никак ее не звала, предпочитая обращаться ?Вы?.
   Слегка  покачиваясь,  подошла  к  зеркалу.  Что  это?  Кровь   на   щеке?
Оцарапалась, что ли? Нет, это вот что: просто мазнула во сне.  Она  засучила
рукав свитера. Кровь вытекла из этих вот маленьких  ранок  на  сгибе  локтя.
Делавший ей укол забыл приложить к ранкам ватку со спиртом. Она поплелась  в
ванную. Дверь в комнату Олли была приоткрыта - там пел  Армстронг.  Анна  не
стала туда заходить, даже не стала смотреть, в комнате Олли или нет. Она шла
в ванную смывать кровь.
   Олли стал ее соседом недавно. После ссоры с Данилой он переселился в одну
из комнат второго этажа, устроив себе постель на диване. Он все еще  неважно
себя чувствовал, температура держалась самая отвратительная:  37,5.  Кашлял,
грустил, плохо ел и почти не разговаривал с Анной. С  Данилой,  впрочем,  он
вообще не разговаривал. Даже не садился  рядом  с  ним,  когда  ужинали  или
обедали в столовой.
   Она смыла кровь, затем решила почистить зубы - во рту был  отвратительный
привкус. Выдавила пасту из тюбика, но, едва попробовав, тут же выплюнула  ее
в раковину. Ее начало тошнить.  Так  было  всегда  после  приема  наркотика.
Иногда ее выворачивало с обычной холодной воды. В ванну заглянула Лели.
   - С тобой все в порядке?
   - Да. - Анна держалась за край раковины. - Голова только кружится.
   Женщина  ничего  не  сказала  больше,  скользнула   по   фигуре   девушки
равнодушно-ласковым взглядом и ушла.
   Они все здесь были с ней ласковы.  Все.  Анна  закрыла  глаза,  борясь  с
головокружением. За всю ее жизнь с ней никто так не обращался - так вежливо,
так предупредительно. Ей очень нравился этот дом, нравились  его  обитатели.
Нравилось все. Раньше она слышала от многих - вот, мол,  появились  какие-то
богатые, которые живут очень хорошо, бесятся с жиру, пьют и  едят,  когда  и
сколько хочется, носят красивую одежду, чудесно пахнут и совсем,  совсем  не
ругаются матом. Но ей прежде казалось, что все эти рассказы - просто обычная
лажа, брехня, лживая людская сказка. Теперь же она знала - нет,  не  сказка,
все правда. Они действительно живут, эти богатые. И они вежливые, ласковые и
странные.  Это  словечко  она  сразу  взяла  на  вооружение,   едва   только
переступила порог этого шикарного, на ее взгляд, дома.
   Странным здесь было все - от обитателей  до  мебели.  Ну  что  ж?  Они  ж
богатые, они ж должны беситься с жиру. Пусть лучше так, чем... Она вспомнила
посетителей стриптиза на Божедомке, всех этих озабоченных доходяг,  сходящих
с ума от золотого дождя. Среди них тоже встречались люди не  бедные.  А  вот
бесились же. И как! Ей все, помнится, не давала покоя мысль: ну если они так
любят это, то почему не идут работать  смотрителями  общественных  туалетов?
Вон в вокзальном на Павелецком такого дождя можно насмотреться и нанюхаться,
даже захлебнуться им можно - все бесплатно!
   Богатые, жившие в этом  просторном,  прекрасно  обставленном  особняке  в
Холодном переулке, бесились с жиру  совсем  по-другому.  На  свой  лад.  Они
ставили эту пьесу и носились с ней как с  писаной  торбой.  Что  ж!  Хорошая
пьеса, стильная, скучноватая только немного, но классика вся такая. Костюмы,
однако, потрясающие. Когда она впервые увидела их всех в  этих  костюмах,  у
нее  дыхание  перехватило  от  восторга.  А  вот  декорации  подкачали.   Не
размахнулись они на декорации, пожадничали. Ну  что  такое  -  просто  трон,
просто ложе, фонарь, изображающий огромную Луну в  небесах.  Ткани,  правда,
роскошные, светильники и  чеканная  посуда  -  кубки,  кувшины,  а  еще  эта
восковая голова на  настоящем  серебряном  блюде...  Она  поежилась.  Голова
Иоанна Крестителя, голова Данилы - его точная копия.
   Голова, ишь ты... Ничего не поделаешь - они ж богатые, они ж сходят с ума
по-своему... А эта пьеса... Ей очень хотелось играть в ней. Очень.  Она  уже
вся извелась: когда же, ну когда настанет премьера? Может, действительно она
понравится ихней богатой публике и с  нею  заключат  контракт?  Этот  Игорь,
режиссер, он же обещал ей. И Данила тоже. Может, подпишут бумагу - и оставят
ее в этом богатом, благополучном доме рядом с...
   В комнате Олли хлопнула дверь. Она выглянула из ванной. Он  спускался  по
лестнице вниз, в репетиционный зал. Он снова начал  свои  ежевечерние  труды
перед зеркалом и балетным станком. О,  он  им  всем  покажет,  покажет  этой
публике класс! Ведь он так танцует! Она подставила руки  под  струю  горячей
воды, цедила воду меж пальцев. Что ей совершенно непонятно - зачем она-то им
потребовалась? Ведь Олли прекрасно мог все сыграть сам, один.  Ее  заставили
стать его напарницей, в самом конце пьесы персонаж их как  бы  раздваивался:
человек и его тень, и оба танцуют. Так придумал режиссер Игорь.  Ну  что  ж,
хозяин - барин, только ей все время казалось, что она лишняя в  этой  пьесе.
Какой-то довесок ненужный. И слов-то у нее почти нет по тексту...
   - С режиссером не спорят, Аня, - доверительно сказала ей женщина, которую
ей так не  хотелось  называть  Лели,  когда  она  поделилась  с  ней  своими
сомнениями. Они сидели в гримерной. Лели подбирала грим для  статистки.  Они
перепробовали несколько вариантов. Анна с трудом  узнавала  в  зеркале  свое
причудливо раскрашенное лицо. - С режиссером не спорят, - повторила Лели.  -
Эта пьеса - его любимый ребенок. И потом, публике нравится, чтобы  вас  было
двое: мальаик и девочка. Люди ведь разные, Анечка.
   То, что люди - разные, Аня поняла уже давно. Разные и  странные.  Первое,
что ее занимало в этом доме: кто с кем здесь спит?
   Открытие было сделано довольно быстро:  мужики  странные,  потому  что  с
бабами не спят. А женщина Лели, прима и красавица, не живет с  режиссером  -
вещь вообще из ряда  вон  выходящая.  Аня  ни  разу  не  видела,  чтобы  они
запирались вдвоем в спальне.
   Эта Лели была странной потому, что куда-то уезжала по вечерам на шикарной
машине и возвращалась поздно, и пахло от нее всегда вином и  духами.  Чужими
женскими духами. Было необычным и то, что никто не домогался и ее,  Анну,  а
она-то надеялась...
   То, что этот мальчик со смешным  именем  Олли  (ну  чисто  Оле-Лукойе  из
сказки) и этот красавец и культурист Данила были... В общем -  были,  ничего
не попишешь.  Она  криво  усмехнулась  и  скорчила  рожу  в  зеркало.  Потом
выключила воду, промокнула лицо душистым полотенцем. Олли... А именно с  ним
ей так хотелось качаться на золотом саксофоне в своих опийных грезах. Но  он
был чужим, чужим совершенно.
   Когда она впервые поняла, что происходит, когда перехватила взгляд, каким
Олли и Данила обменялись между собой, ей захотелось наплевать на все и  уйти
из этого дома, но.., ей ведь обещали деньги, ее кормили  и  одевали,  с  ней
были  ласковы,  вежливы,  и  потом,  этот  вожделенный  контракт...  Немного
найдется ведь  провинциальных  актрисочек,  да  к  тому  же  опустившихся  и
залапанных сукой-судьбой, кому выпадает счастье играть в такой вот  дорогой,
стильной пьесе!
   - Помните всегда, милая Анечка, что в этой роли  мечтала  выступить  сама
великая Сара Бернар, - говорил ей на репетициях Верховцев.
   Самым странным, вежливым и ласковым в этом гостеприимном доме был  именно
он - этот длинный Игорь. Человек с аккуратной, несколько девичьей  прической
- шелковистым, слегка подкрашенным ?Блондеколором?  каре,  человек  с  такой
нежной розовой кожей,  носивший  белоснежные  шелковые  рубашки  с  широкими
рукавами, часто страдавший приступами острых болей в позвоночнике,  человек,
который был настоящим фанатом (она не могла подобрать более точного  слова),
именно фанатом этого мало теперь кем вспоминаемого писателя Оскара Уайльда.
   Однажды она тайком наблюдала за ним в  щелку  двери,  когда  он  сидел  в
комнате, называемой Комната Мастера. Там было мало света, много диванов,  по
стенам лепились какие-то белые плакаты с надписями. И еще там висел  портрет
Уайльда.
   Аня украдкой рассмотрела писателя - красивый мужик. Чувствовалось, что  в
свое время бабы его любили. Верховцев не отрывал глаз от  этого  портрета  и
балдел. Она видела это довольно ясно. Она даже подумала, что он там  колется
или нюхает какие-то снадобья. Но нет -  Верховцев  не  был  наркоманом,  эту
публику она секла с первого взгляда. Он просто был чудаком, фанатом. Что  ж,
она знала  и  фанатов  в  своей  жизни.  Как-то  даже  переспала  с  фанатом
?Наутилуса-Помпилиуса?. Он постоянно крутил на магнитофоне песню о том,  как
кто-то в каком-то подвале резал из себя  ремни  и  молил:  ?Я  хочу  быть  с
тобой!? Фанат возбуждался от этого ?я хочу? чрезвычайно -  у  Ани  после  их
кувырканий просто спина разламывалась.
   А эти богатые, они еще и беседовать любили, травили баланду - так,  ни  о
чем. Верховцев, Данила - они частенько сидели по вечерам в гостиной у камина
и толковали о том о сем. Иногда выходило  даже  интересно,  когда  Верховцев
принимался рассказывать  об  Уайльде,  каком-то  лорде  Альфреде  Дугласе  и
страшном Джеке-Потрошителе. Олли всегда присутствовал  при  этих  рассказах,
они ему очень нравились. Но иногда тема бесед была заумной и малопонятной.
   - Скука - самая серьезная проблема нашего времени, -  говорил  Верховцев,
задумчиво прихлебывая травяной душистый чай из фигурной фарфоровой  чашечки.
- От скуки совершается в наше время половина всех безобразий. И если мы хотя
бы для самих себя изгоним скуку из этого дома, то это уже будет...
   - Будет хорошо, - говорил Данила. - Только на то, чтобы  развеять  скуку,
нужны ба-альшие деньги, Игорек.
   - Не только, - возражал Верховцев.  -  Нужен  еще  и  талант.  Ба-аль-шой
талант, мой дорогой дружочек. Уметь распорядиться досугом -  высшая  ступень
цивилизации. А уж выбрать по-настоящему изысканное зрелище  вообще  доступно
немногим. Это и раньше мало кому удавалось. Даже такой великий выдумщик, как
Нерон, например, и тот порой пасовал перед  скукой.  Нерон  был  артистом  с
неутолимой душой. Ему всегда и  все  казалось  недостаточно  интересным.  Он
жаждал всего нового, алкал  стиля  и  фантазии  во  всем,  тщетно  добиваясь
гармонии.  Отсюда  и  поджог   Рима,   и   фантастические   театрализованные
представления, и живые факелы из христиан.
   Он был подобен весам: добивался  великого  равновесия  между  красотой  и
отвращением, жестокостью и естественным человеческим любопытством, страхом и
состраданием. Ведь все это существует в  жизни  рядом,  неотделимо  друг  от
друга, если внимательно понаблюдать, это станет ясно как день. Жизнь сама по
себе  не  терпит  скуки,  потому  что  она  крайне  разнообразна   в   своих
проявлениях. Надо только уметь видеть.
   - Что видеть? - спрашивал Олли.
   - Да все. Все, мой мальчик, все, что тебе хочется видеть. И не  надо  при
этом закрывать глаз. В жизни все красиво -  даже  старость,  даже  уродство,
даже порок. Даже смерть.
   При этом он обычно ласково  улыбался  Анне,  если  она  присутствовала  в
гостиной при разговоре.
   -  Разве  смерть  тореадора  на  арене  не  прекрасна?  -  продолжал   он
вдохновенно. - А ведь ее втайне ждут тысячи  людей,  посещающих  корриду.  А
смерть   экипажа   ?Челленджера?,   взорвавшегося   на   глазах    миллионов
телезрителей, наблюдавших за  его  стартом  в  космос?  Разве  она  не  была
божественной? Вспыхнула яркая звезда и погасла - словно бог Фаэтон  пролетел
на огненной колеснице. А ведь это жизнь, наша повседневная жизнь.
   Каждый час, каждый миг в мире умирают люди. Это явление нельзя  отрицать,
а значит, нельзя и пугаться его. Это просто  обычный  естественный  процесс:
вечное обновление всего. Надо суметь увидеть красоту в этой  естественности.
Увидеть, испытать восторг, и тогда.., тогда не  будет  никаких  страхов,  не
будет пугать даже собственный печальный и скорбный конец, который все  равно
рано или поздно придет ко всем нам.
   Победить проклятый страх смерти через наблюдение жизни, наблюдение за  ее
течением, обновлением и ее концом - это сумели одни только  люди  искусства,
его великие мастера. Уайльд был просто самым внимательным и пытливым из них.
Он знал, что он делал и для чего.
   - Да, но не ты первый это открыл, - говорил  Данила  с  усмешкой,  -  Кен
Рассел, например, давно уже...
   Анна замечала, что упоминание имени этого  Рассела  (это  был  английский
кинорежиссер, как ей объяснила Лели) отчего-то всегда выводило Верховцева из
себя.
   - Ну, да, да! Он снял фильм по этой пьесе раньше меня. Он  о  чем-то  там
догадался! - говорил Игорь возбужденно. - Но это же  просто  фильм!  Пленка!
Фальшивка! Разве можно меня упрекать в плагиате?! Это же просто фантом, хотя
очень искусный фантом. А я... Я даю своим зрителям  не  иллюзию,  я  даю  им
жизнь такой, какая она есть, была и  будет!  От  которой  ничего  нельзя  ни
отнять, ни прибавить. Я даю им почувствовать настоящий и единственный  запах
жизни. Неповторимый, естественный запах! И не  говори  мне  больше  об  этом
английском дураке!
   Анне очень бы хотелось посмотреть какой-нибудь  фильм  этого  Рассела.  И
как-нибудь потом обозвать его пообиднее в присутствии Верховцева:  ее  злило
то, что киношник доставляет этому ласковому и такому доброму с ней  человеку
столько неприятностей. Однажды в гостиной она даже  увидела  видеокассету  с
его фильмом. Однако Данила тут же забрал  ее,  сказав,  что  запись  плохая,
кассету надо заменить. Больше она Анне так и не попалась.
   Она спустилась вниз, прошла на  кухню  -  огромную,  сияющую.  Такие  она
видела т