лась к лучшему, попав в его руки. А ведь  с  их
первой встречи в той убогой бытовке на задворках Павелецкого вокзала  прошло
всего шестнадцать дней.
   - Вот такой жест. - Он  продемонстрировал  ей.  -  На  вас  будут  другие
костюмы. Здесь предвидится всего лишь маленькая завязочка. Она легко рвется.
   - Но ведь тогда мы останемся...
   - Да. Ваши одежды спадут, Аня. Статистка хихикнула:
   - Я так и думала:  что-то  вы  вставите  им  этакое  с  перцем.  Здорово!
Настоящий класс! А этот жест.., вы  сами  изобрели  или  это  было  в  пьесе
заложено?
   Верховцев отрицательно покачал головой:
   - Ни то и ни другое. Так было на самом деле.
   - Когда?
   - В двадцатом году от Рождества Христова, Анечка, - улыбнулся  он,  -  во
времена, в которых вам  предстоит  жить  целый  вечер.  Это  подлинный  жест
принцессы Саломеи. Ее находка. Вы не размышляли над тем, почему тетрарх Ирод
Антипа так жаждал, чтобы она плясала перед ним?
   - Ну, вы рассказывали: он был старше, она девчонкой была, целкой, и он ее
хотел...
   - Она плясала и угодила. Вдумайтесь в слова евангелиста. Да,  Ирод  очень
хотел ее, но она была его племянницей, дочерью его брата и царицы  Иродиады.
Он знал, что это девочка с изюминкой, так же как и ее знаменитая мать.  Этот
танец - танец истинной царевны. Щедрый, раскованный танец. И  чтобы  увидеть
его, тетрарх поклялся исполнить любое ее желание. Ему даже царства  не  жаль
было.
   - А потом, в конце, я так и буду голяком? - спросила статистка, улыбаясь.
   - Да.
   - А... Олли?
   - У него будет другой костюм. Но не смущайтесь, вы ведь появитесь в самом
конце всего на несколько мгновений.
   - Да я как-то  и  не  смущаюсь.  -  Она  презрительно  дернула  худеньким
плечиком. - Я и не то еще делала. А потом что будет?
   - Ничего. Потом, Аня, упадет занавес. -  Верховцев  указал  на  маленькую
сцену  в  Зале  Мистерий.  -  Видите,  Данила  уже   все   налаживает,   там
дистанционное управление.
 
*** 
 
   Среди ?последних штрихов?  значилась  и  проверка  фонограммы.  Верховцев
решил заняться этим лично,  забрал  кассеты  и  стереомагнитофон  в  комнату
Мастера. Фредди Меркьюри безропотно уступил свое место, и  зазвучала  совсем
другая  музыка:  Эннио  Морриконе,  Прокофьев,  Григ,  ?Половецкие   пляски?
Бородина. Он слушал, перематывал пленки, компоновал,  снова  слушал,  а  сам
вспоминал недавний телефонный  разговор  с  Иваном  Арсеньевым.  Тот  звонил
сообщить, что ?флоралии? для двух Саломей готовы.
   - Тебе  понравится,  Игорь.  Мне  пришло  несколько  свежих  идей  насчет
цветового решения. Я привезу все перед спектаклем.  Будешь  хранить  их  как
обычно: через каждые полчаса - легкий холодный душ. Не тугой, чтобы лепестки
не повредить. - Он помолчал. - У меня к тебе еще одно дело...
   - Какое?  -  спросил  Верховцев.  ?Наверное,  денег  будет  просить,  как
обычно?.
   Но Арсеньев денег не просил.
   - К тебе в гости хочет наведаться один человек.
   - Кто?
   - Василий Чугунов. Верховцев хмыкнул.
   - А откуда он узнал про меня? Ты что, ему сказал?
   -  Намекнул  прозрачно.  Он  приходил  в  ?Сад?  смотреть   мои   работы.
Расчувствовался.
   - Он же остолоп, Ванечка.
   - Он богатый остолоп, Игорь. Фантастически богатый, непристойно  богатый.
И вообще - полоумных иностранцев на твой век все равно не хватит.  Иссякнут.
Пора и нашим  ?Саломеей?  насладиться.  А  насчет  конфиденциальности  -  не
беспокойся. Это не тот тип, чтобы болтать об  увиденном.  И  потом,  за  ним
кое-что водится, земля слухами полнится.
   - ?Саломея? не для таких.
   - Мне казалось, что ты заинтересован в тех, кто хотел  бы  ее  увидеть  и
заплатить за зрелище, - заметил Арсеньев. - Видимо, я ошибся. Или нет?
   - Я заинтересован.., только... Он разве один собирается  меня  навестить?
Там же будет охранник, это ясно как день. Кстати, ты назвал ему мое  имя?  -
встревожился Верховцев.
   -  Нет,  успокойся,  никаких  имен  до  твоего  позволения.   Я   что   -
ненормальный? - Арсеньев усмехнулся. - С ним приедет  только  начальник  его
личной охраны. Это верный пес - в огонь и  в  воду  за  хозяина,  я  наводил
справки.
   - Таких сейчас нет, ты бредишь. Как его зовут?
   - Вадим Кравченко. - Голос Арсеньева дрогнул. Верховцев это заметил. Черт
его знает, что у Ванечки происходит с этим вышибалой!
   - Мне надо подумать, - молвил он сухо. - Я сообщу свое решение.
   После  разговора   с   Арсеньевым   он   долго   совещался   с   Данилой.
Платежеспособность предлагаемой кандидатуры зрителя его не волновала. В  том
кругу, где он вращался,  провинциального  короля  бензина  Василия  Чугунова
знали все. Его капитал вызывал изумление и  зависть.  Верховцева  беспокоило
другое.
   - Зритель нам нужен,  Игорь,  -  рассуждал  Данила.  -  Тем  более  такой
толстосум, как этот Чугун сталелитейный. Места  в  зале  есть  -  ты  ж  сам
зачем-то два оставлял. И потом...
   - Что? - спросил Верховцев хмуро.
   - Я думаю, что с иностранцами пора завязывать.  Вот  что.  Опасно  стало.
Слишком  много  болтливых  ртов  за  бугром  развелось,  -   молвил   Данила
многозначительно.
   - А наши, думаешь, не болтливы?
   - Чугун - не из таких. Он есть  в  нашей  программе,  могу  справку  хоть
сейчас навести.
   - Ну так справься!
   Спустя полчаса он снова сидел в гостиной  и  слушал  Данилу.  Тот  выбрал
данные из той самой программы, некогда заказанной Верховцевым  агентству  по
сбору информации и введенной в его персональный компьютер.
   - Крупный спекулянт, по слухам - в недалеком  прошлом  несколько  афер  с
фальшивыми авизо, жульническая игра на валютной бирже, погрел руки на черном
вторнике, - перечислял Данила.
   - Я не про это хочу знать. Что-нибудь еще на него есть?
   - Есть. Опять же по слухам  -  основной  заказчик  убийства  председателя
топливно-энергетического концерна ?Трансойл? Горбатько. Бедолагу взорвали  в
собственном  ?Кадиллаке?,  а  Чугунов  приобрел  контрольный   пакет   акций
концерна.
   - Бревно в глазу ближнего - соринка... - Верховцев колебался. - Ну и  как
мне поступить? Данила закурил сигарету, затянулся дымом.
   - Я бы, будь я хозяином дома в Холодном переулке, дал добро.
   - Добро? Слово какое... Отвыкать надо от таких слов. Да...  Там  будет  и
охранник. Чугунов с ним не расстается.
   Данила только пожал плечами.
   - Ты же сам говорил: слуги - проблема тех, кто нас посещает. Думаю,  этот
вышибала такого при  своем  Чугунове  насмотрелся,  что  его  ничто  уже  не
проймет.
   - Они же тупые животные, Даня. Тупые жвачные скоты. Неужели для них я все
это придумал? - Верховцев закрыл глаза ладонью. -  Неужели  Саломее  суждено
плясать и угождать этим вот.., этим... - Он осекся и только махнул рукой.
   - Кто знает, кому ей суждено угождать в будущем. Мир деградирует, ты  сам
это твердишь. Впрочем, решай. - Данила швырнул сигарету в пламя камина.
   И Верховцев решил.
 
*** 
 
   - ОН ДОЛЖЕН ЗАПЛАТИТЬ НАЛИЧНЫМИ, диктовал он Арсеньеву по телефону.  -  А
может, услышав сумму, он откажется?
   - Он сказал: деньги - сор,  лишь  бы  душа  радовалась.  Каково,  Игорек,
этакое от остолопа услышать?
   - Если он согласится платить, расскажешь, только очень  коротко.  И  дашь
телефон, чтобы его охранник договорился насчет взноса. Пусть звонит завтра в
десять вечера, спросит Данилу. Не болтай лишнего, очень прошу.
   - Хорошо. А тебе повезло, Игорек, - мягко сказал Арсеньев.
   - В чем мне еще повезло?
   - Розы для Саломеи на этот раз имеют удивительный оттенок. Это  настоящий
пурпур, античный пурпур - цвет царей и богов.
 
*** 
 
   Верховцев прослушал все кассеты  и  приглушил  музыку.  Итак,  фонограмма
готова. А значит - готово все. ВСЕ. Он дотянулся до светильника и зажег его.
За окном сгущались сумерки. Над Холодным переулком всходила луна. Он  закрыл
глаза. ?Я поднимусь к опаловой Луне..."
   Прочь, прочь отсюда, от этой суеты, бедлама, нищеты  и  позора.  От  этих
грязных, разбитых тротуаров, хмурых,  озабоченных  толп,  от  этих  воняющих
бензином автомобилей, грохочущих трамваев, дымящих фабричных труб, от  всего
этого зараженного города, в котором так трудно найти  клочок  чистого  неба,
глоток свежего воздуха, мгновение абсолютной тишины.
   Я отряхну прах этого Содома со своих ног, я поднимусь к опаловой  Луне  и
пойду сквозь время по мерцающей лунной дороге к  берегам  Мертвого  моря,  в
далекую,  жаркую,  благословенную  землю,  в  двадцатый  год  от   Рождества
Христова. О, я могу это сделать! Ибо я - ИГОРЬ ВЕРХОВЦЕВ.
   Он даже застонал. Сердце его билось. Накатывала  волна  восторга.  Ближе,
ближе...
   ...Знойный ветер,  дувший  из  Ливийской  пустыни,  утих.  Ночь  принесла
прохладу и покой. Над морем плыла Луна - как волшебный Ковчег из  серебра  и
золота.
   Слышите? (Верховцев прислушался.) Это шорох листьев в саду тетрарха - его
сады славятся лимонами и лаврами, миртами и розами.
   Слышите? Это звенят браслеты на руках его невольников. Его свита славится
ими - могучими, стройными, привезенными со всех концов света.
   Слышите? Этот гомон и гул - то стекаются в его  дворец  толпы  гостей  на
великий званый пир.  У  тетрарха  Ирода  Антипы  -  двойной  праздник:  день
рождения и годовщина восшествия на престол.
   А это что? Сплетники в дворцовой толчее болтают украдкой, что  тетрарх  -
великий грешник. Он-де убил  своего  брата.  Тайно,  коварно.  Захватил  его
царство, сокровища, взял жену... Нет, нет, не  силой  -  она  сама  захотела
разделить с ним славу и власть.
   Словно рокот моря - гул по толпе: ИРОДИАДА! ИРОДИАДА!  Тысячу  лет  жизни
тебе, божественная царица!!
   Иродиада идет в эскорте черных невольников и  садится  на  золотой  трон.
Разве она не прекрасна, эта женщина с  рубиновыми  сосками  и  великолепными
бедрами? Разве не стоит она, чтобы ради нее совершить смертный грех?  И  что
такое жизнь какого-то там БРАТА перед всем этим.., этим великолепием?!
   Верховцев впился в подлокотники кресла. Он тяжело дышал. Когда накатывало
ЭТО, он с трудом мог себя контролировать.
   Иродиада улыбалась ему из тьмы веков. Они любили друг друга  тысячу  лет.
Ложе их знало много секретов и тайн.  Иродиада  никогда  не  надоедала  ему,
пока...
   Шепот,  шепот  в  толпе  придворных:  куда  он  смотрит,  наш  царь?  Наш
повелитель, куда он смотрит?
   САЛОМЕЯ... Она росла на его глазах. Однажды утром он  проснулся,  услышав
ее смех в саду. Саломея купалась в бассейне. Служанки поливали ее  водой  из
Золотых кувшинов. Он почувствовал удар в сердце - словно  меч  пронзил  его,
обоюдоострый римский меч. Ей исполнилось пятнадцать лет, она выросла. Она не
ребенок больше, уже не ребенок... Она как бутон розы...
   Саломея заметила, что ее дядя и отчим  смотрит  на  нес  с  балкона.  Она
нимало не смутилась и не  торопилась  набросить  на  себя  одежды,  поданные
служанками. САЛОМЕЯ... Как часто он твердил это  имя!  Каждую  его  буковку,
каждый слог смаковал, словно сладчайший финик или терпкое зернышко  граната!
А она еще и танцевать была мастерица... И еще... Она была девственницей.  Ни
один мужчина, кроме него, не видел ее обнаженной.
   Гул,  снова  гул  раздался  в  зале.  Стражники  бегут,  звеня   оружием.
Прокуратор - посланник великого цезаря Августа - хмурится и склоняет  ухо  к
переводчику. В чем дело? Ах, это...
   ПРОРОК снова обличает мир из своей темницы.  Этот  горластый  юнец  ИОАНН
КРЕСТИТЕЛЬ кричит о том, что так больше нельзя жить! Почему  нельзя?  Только
так и надо. В чем же еще  радость,  как  не  в  этом  блеске,  благополучии,
богатстве? Нет, он, видно, просто  завидует.  Слышите?  Он  кричит  о  грехе
братоубийства,   он    порицает    разврат    жены-кровосмесительницы,    он
предостерегает дочь от греха. Глупый мальчик! Что он знает  о  грехе?  Что?!
?Ангел Господень говорит устами  Иоанна?,  -  шепчут  суеверные  придворные.
?Сомнительно, - возражают другие. - В нем нет благодати, один  только  гнев.
Но не в гневе - Господь?.
   А Луна все ниже, ниже опускается над морем. Мраморные  ступени  дворцовых
лестниц блестят, словно горный  хрусталь.  И  пахнет  во  дворце  чудесно  и
приятно  -  пряностями,  виноградом,  аравийскими  благовониями,   фруктами,
цветами. Их огромные влажные букеты  -  тут  и  там  в  алебастровых  вазах,
лепестками усыпан мозаичный пол... Ах, если бы в этот чудесный праздник  ОНА
станцевала на этих лепестках! Ах, если бы это произошло!
   Верховцев с усилием отогнал видение.  Голова  его  кружилась.  Он  вперил
взгляд в портрет Уайльда. Неужели ты видел все это так же,  как  я?  Так  же
отчетливо и ясно? И этот дворец, и ступени к морю, и Луну, и даже трещины на
каменных стенах и мох?
   Конечно, ты видел, ничто не ускользнуло  от  тебя.  Но  зачем,  зачем  ты
заставил Саломею полюбить этого мальчишку, этого фанфарона?  Разве  пророков
можно любить? Зачем ты провел ее, эту девочку,  тропой,  утыканной  гвоздями
лжи, ревности, жестокости, вожделения? Зачем  ты,  Оскар  О'Флаэрти  Уайльд,
написал все это?! А? И почему не поставил точку в конце?! Почему  ты  избрал
многоточие? Ты побоялся продолжить? Ты пожелал, чтобы кто-то  дописал  пьесу
за тебя?! Чтобы Я ее дописал?
   А ведь я спас твою Саломею. Да, да!  В  ее  жизни  -  жизни,  где,  кроме
воспоминаний об утраченном счастье, не осталось ничего,  останавливаться  на
многоточии нельзя - слишком изощренная пытка продолжение.  Милосерднее  было
бы кончить все разом. И вот Я ставлю точку каждый раз,  как  выхожу  на  мою
сцену. И никто и  ничто  не  может  мне  помешать  творить  мое  собственное
милосердие!
   А   ты...   Ты   видел   представление   ?Саломеи?   на    квартире    на
Литл-Колледж-стрит  и  наслаждался  своим  драгоценным  Альфредом  Дугласом,
игравшим в пьесе заглавную роль. Ты  приглашал  фотографов,  и  они  снимали
его:  ?Лорд  Альфред,  третий  сын  маркиза  Куинсберри,  в  роли  принцессы
Саломеи?. Снимки эти идут  на  аукционах  мира  за  баснословные  суммы.  Ты
наслаждался жизнью в  двадцатом  году  от  Рождества  Христова.  Наблюдал  и
веселился, сыпал парадоксами, шутил... И ты совсем не желал  быть  жестоким.
Ты даже не думал о жестокости. Просто, красуясь перед  слушателями,  изрекал
парадоксы: ?Мораль - прибежище слабоумных?,  ?Я  могу  сочувствовать  всему,
кроме страдания?, ?Если что-то и стоит делать, то  только  то,  что  принято
считать невозможным?.
   Ты рассчитывал только на эффект и  никогда  не  задумывался  о  том,  что
кто-то может извлечь из твоих слов свой собственный урок. И этот урок  будет
отличным от всего, что ты жаждал оставить в наследство миру.
   И вот пришел Я - Игорь Верховцев, пришли МЫ,  живущие  в  этом  доме.  Мы
извлекли наш собственный урок из твоих слов, милый наш Мастер.
   Взгляни же, взгляни - какая Луна в этом марте над нашим городом.  Взгляни
со своего портрета на нас.
   Мы живем очень далеко от тех южных  земель.  Но  Саломея,  твоя  девочка,
будет плясать здесь, перед нами,  среди  нашего  подтаявшего  снега,  битого
асфальта, бензина и луж. И тетрарх Ирод Антипа будет преследовать ее  своими
желаниями именно здесь. Его Иродиада именно здесь будет исходить ревностью и
злобой. А юный Иоанн Креститель будет обличать наш мир  и  призывать  именно
нас изменить свою жизнь и одуматься. Наконец-то одуматься и остановиться! Но
мы не внемлем пророку. Потому что.., потому что, как ты и  предрекал,  милый
наш Мастер: мир ничуть не изменился за последние две тысячи лет. И  мы  тоже
не изменились.
   Мы по-прежнему своевольны, любопытны и жестоки. Мы - эгоисты и обжоры, мы
падки до зрелищ, и мы хотим наблюдать  то,  что  нам  запрещается,  хотя  бы
украдкой, хотя бы сквозь щель! Так за что же обвинять  нас  в  аморальности?
Разве инстинктивное, извечное чувство человеческого любопытства  может  быть
аморальным?!
   Верховцев резко вскинул голову.  ЕГО  ВСТРЕВОЖИЛ  КАКОЙ-ТО  ЗВУК.  Мысли,
точно стая летучих мышей, бесшумно покинули пропитанную духами  комнату.  Он
настороженно прислушался. Внизу, на первом этаже, кто-то приглушенно  рыдал.
Он быстро спустился по лестнице.
   В гостиной, освещенной только пламенем камина, были двое: Данила и  Олли.
После ссоры он не видел их вместе. Но сейчас они были именно  вместе,  рядом
друг с другом. Олли сидел на диване, а Данила стоял перед ним на коленях  и,
уткнувшись ему в грудь, всхлипывал и  что-то  шептал.  Олли  гладил  его  по
темным волнистым кудрям, потом наклонился, поцеловал.
   МАЛЬЧИКИ ПОМИРИЛИСЬ. Ссора исчерпана. Верховцев на  цыпочках  удалился  в
кабинет. Он радовался за них, но ему  было  чуточку  противно.  Вид  Данилы,
стоявшего на коленях, обливающегося слезами  и  вымаливавшего  ласку,  точно
собака подачку, оскорблял его взор. И этот самый человек, который... ЛЮБОВЬ.
К  черту  любовь,  если  она  такая!  Но..,  все-таки  мальчики  помирились.
Последнее препятствие рухнуло. И...
   МОЖНО ПОДПИСЫВАТЬ ПРИГЛАШЕНИЯ.
   МОЖНО НАЗНАЧАТЬ ДЕНЬ МИСТЕРИИ.
 
Глава 34 
 
ПРИЯТЕЛИ И СОУЧАСТНИКИ 
 
   Удойко забрали из вытрезвителя на Новослободской в девять утра.
   -  Какие  у  вас  товарищи  заботливые!  -  съязвил  дежурный,  передавая
художника с рук на руки сыщикам. - Чуть свет уж на ногах. Беспокоятся!
   - Тамбовский волк мне товарищ, - Удойко отделался затасканным  афоризмом.
Он был хмур, небрит и мрачен.
   - Меня того? - осведомился он в машине.
   - Что того? - не поняли сыщики.
   - Сажаете? За берберовский магазин, да? Уже?
   - Уже. - Сыщики сочувственно кивали. Зачем разочаровывать ?объект?? Пусть
помаринуется немножко, подергается, авось сговорчивей  станет.  -  Ай-яй-яй,
что вы там натворили! Ай-яй-яй!
   Колосов встретил Удойко хоть и официально, но сочувственно.
   - Присаживайтесь, Владимир. - Взял тон сразу на ?вы? намеренно.  Художник
сел на краешек стула. От прежней его развязности  и  следа  не  осталось.  -
Натворили вы дел. -  Колосов  сокрушенно  развел  руками.  -  Нанесли  побои
гражданину Берберову, причинили материальный ущерб магазину. Как же  вы  так
круто со своим приятелем обошлись?
   - Он мне не приятель.
   - Разве? А он о вас говорит не иначе как  ?мой  близкий  доверенный  друг
Вова?.
   Удойко дернулся.
   - Я у него в доверенных  сроду  не  ходил.  Колосов  удивленно  приподнял
брови.
   - Как же так? А деликатные поручения?
   - Какие еще поручения?
   - А знакомства-то различные? Вы вот, насколько  нам  известно,  знакомили
Артура Берберова со всеми, с кем он жаждал пообщаться. Он вас просил,  и  вы
шли навстречу. Ведь он просил об этом? Колосов слегка повысил голос.  Удойко
поднял голову. Молчал тупо.
   - Он просил вас, не так ли?
   - Да. Просил. - Слова брякнули, словно медяки об пол.
   - С кем именно?
   - С Красильниковой.
   - Это мы установили еще в прошлый раз, еще с кем?
   - С Ленкой Беленькой.
   - С Берестовой. Так. При каких обстоятельствах? - Никита  облокотился  на
стол. Он убрал все служебные бумаги в сейф. Стол был гладкий,  голый.  Прямо
глаз радовался такому рабочему месту.
   - Ну..,  он  как-то  прошлой  зимой  спросил,  нет  ли  у  меня  знакомой
девушки-блондинки. Чтоб была обязательно маленькая и приезжая, чтоб в театре
кой-что секла. Я тогда как раз с Беленькой сошелся и...
   - А с какой целью он хотел познакомиться с блондинкой, он вам сказал?
   - Сказал, что.., что ему нужна новая модель  для  демонстрации  костюмов.
Характерная модель.
   - И вы его с ней познакомили. Где, в магазине?
   - Нет, он подъехал к ?Улью?. Я Ленку вывел, посадил в машину.
   - И дальше было что? - спросил Никита.
   Художник вздохнул.
   - Пьян я был, точно не помню. Они потолковали о чем-то и уехали  куда-то.
А я остался.
   - Вы Берестову впоследствии в магазине на Кузнецком видели?
   - Нет. Я, правда, туда не скоро забрел - месяца через три или больше.
   - И судьбой ее у Берберова не интересовались? Удойко отрицательно покачал
всклокоченной головой.
   - Какая машина у Берберова?
   - ?Жигули" - ?девятка?,